Глава 8

РАННЕЕ ДЕТСТВО

 

САМЫЕ ПЕРВЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

 

Мои первые воспоминания детства относятся, вероятно к 1910-му или к 1911 г. Раньше всех я помню свою мать с милым добрым лицом и большими серыми глазами. Помню руки со множеством колец с драгоценными камнями, и на мизинце — самое мое любимое кольцо с большим изумрудом. Потом хорошо помню свою няню Стешу, которую звал Тэня, потом уже — отца, француженку Ма (настоящего имени знаю), еще немку Фролку (от слова «фрейлен»), умевшую печь замечательные печенья: занд-кухен и пфефер-кухен. Интересно, что француженка Ма свободно говорила по-русски, и мне не требовалось изучать французский язык, чтобы с ней объясняться. Напротив, Фролка по-русски не могла сказать ни слова, и я с ней каким-то образом умел говорить по-немецки.

Одно из самых первых воспоминаний: я стою в своей детской комнате, рядом — моя няня Стеша. Отец только что приехал из Тулы и привез мне игрушечный паровозик. Я очень обрадовался, смотрю на отца снизу вверх, и мне кажется он таким высоким, выше моей няни, но и она намного выше меня. Я говорю:

 

— А вот, папа, когда ты через пять лет еще раз поедешь и Тулу, привези мне целый поезд с вагонами.

— Да Господи, — говорит Стеша, — за пять-то лет папа в Тулу раз двадцать съездит.

Отец улыбается, поднимает меня и целует. Усы его колят щеку, но мне приятно.

Смутно помню первые дни после рождения моего младшего брата Андрея. Он родился 19 августа 1910 г. Я вошел в детскую и увидел своего полуторагодовалого брата Михаила, сидящего верхом на деревянном коне. Сказал ему: «Посмотри, какой у нас бизенький мальчик родился».

К нам иногда приходил играть, главным образом летом, деревенский мальчик Борис Бурмистров — крестник моей матери. Няня не одобряла посещение нашего дома Борисом, опасаясь, не научит ли он нас чему-нибудь непотребному. Мы же с Михаилом любили, когда приходил Борис. С ним мы пускали змеев, играли в разные деревенские игры. Как-то в разговоре с нами няня сказала: «Чего о нам связываться с деревенскими? Вы — барские». В тот день я сказал об этом матери, она ответила: «Стеша сказала вам неправду. Никаких барских не существует. Все, кто живет в деревне, называются деревенскими, а в городе — городскими». Я спросил: «Мы, значит, деревенские?» Мама ответила: «Да, мы сейчас деревенские, а если будем жить в Туле или в Москве, то станем городскими». Все это нам показалось правильным, но няня осталась при своем мнении.

НАШИ ЗАНЯТИЯ И ИГРЫ

 

Если бы меня в раннем детстве спросили, какое время года я более всего люблю, то я, наверное, ответил бы, что все времена года хороши. Наш край, тульско-рязанский — средняя полоса России — тем хорош, что все времена года

 

здесь четко определяются. Зима была зимою с морозами и метелями. Весна — с ручьями и половодьем, всегда с теплым апрелем и часто — с холодом в мае. Лето теплое, иногда жаркое, хочется купаться в Дону. Осень дождливая, но также солнечная, золотая.

Мне вспоминаются эти времена года в раннем детстве. Весна, апрель, пригревает солнце, мы с отцом отправляемся в сад, он поджигает высохшую траву. Нам интересно наблюдать, как горит трава, а на сожженных участках остаются темные плешины. Текут ручьи, мы пускаем в них бумажные лодочки и сухие щепки. С нами ребята из деревни и стая дворовых собак.

Детские годы летом проходили особенно весело. В погожие дни мы всегда на улице. Если жарко, то идем на Дон купаться. На берегу выстроена купальня, где мы раздеваемся, потом прыгаем в воду, плавать мы пока не умеем и потому находимся близ берега под наблюдением няни, а сами смотрим с завистью, как отлично плавают деревенские ребята. Борис Бурмистров еще не умеет хорошо плавать, но старается, и мы с братом ему завидуем, нам тоже хочется выплыть на середину Дона.

С раннего детства нас учили ездить верхом. Сначала, я помню, была у нас совсем маленькая шотландская пони, потом мне купили более высокую вороную кобылку, на которой я выезжал иногда с отцом в Никитское, Гаи или к Мордвиновым. Отец — всегда на своем любимом Милом из породы донских скакунов. Была еще одна обожаемая нами лошадь по имени Конек-Горбунок. Кличка эта вовсе не соответствовала статьям лошади. Наш Конек, хотя был и серый, но без горба, высокий, стройный и необыкновенно смирный. Когда нас, детей, сажали на него, он стоял как вкопанный. Потом шел размеренным шагом, а переходя на рысь, создавал такую тряску, что удержаться в седле было невозможно. Любой из нас падал наземь, и Конек мгновенно останавливался. Сопровождавший нас конюх Гри-

 

горий Васильевич Исаев поднимал упавшего и снова сажал в седло.

За год до войны мне подарили подростковый велосипед. До этого у нас в доме был велосипед только у одного Андрея Алексеевича — повара. Я ему всегда завидовал. Теперь Андрей Алексеевич взялся меня учить ездить, беспрестанно повторяя: «В какую сторону падаешь, туда поворачивай руль». Обучение было короткое. За день или два я уже свободно ездил, но садиться и слезать пока не мог. Счастливым моментом для меня был тот, когда я первый раз самостоятельно сел и поехал.

Осенью нас выводили гулять обязательно с граблями, чтобы убирать листья вокруг дома. Выполняли мы эту работу с большим удовольствием. Под руководством взрослых сгребали небольшие кучи, которые затем вывозились на телегах. Наступал сезон охоты. Мы всегда с большим интересом смотрели, как взрослые уезжали, а потом возвращались домой с зайцами и лисами.

Под впечатлением рассказов взрослых об охоте мы дома осенью и зимой любили играть в выдуманную нами игру и «зайцы». В этой игре, кроме нас двоих, а потом троих братьев, принимала участие сестра Елена. Суть игры заключалась в том, что один из нас, братьев, изображал зайца, двое были собаками на своре, а Елена — охотником. Заяц прятался где-нибудь под мебель или за дверь, потом выскакивал и начиналась травля. Мы неслись по коридору туда и обратно. Если удавалось поймать, задержать, что обычно и бывало, то заяц становился собакой, а одна из собак — зайцем. Считалось, если заяц успеет заскочить в гостиную, он спасен: там условно был лес.

Отец очень любил эту игру и часто делал замечания: когда надо спускать собак со своры или как заскакивать охотнику, чтобы не допустить зайца до леса.

Вечерами у нас в столовой горел камин. Отец любил нам читать вслух стихи Пушкина, Лермонтова и Алексея Толстого, иногда рассказы Л.Н.Толстого. Как-то он читал бы-

 

лину А.К.Толстого «Канут» и когда произнес стих: «Дыханьем своим молодая весна знать разум его опьянила», — четырехлетний брат мой спросил: «А как это она его опьянила?» Отец оторвался от чтения и, нагнувшись к моему маленькому брату, вздохнув, произнес:

— Дыханьем своим! Ты понял?

— Да, — ответил Михаил.

Мне, вероятно, еще не исполнилось пяти лет, когда открылась никитская больница и туда приехал доктор Е.П.Расс. Его рекомендовал моему отцу его близкий друг, известный впоследствии хирург В.М.Мине. Когда Расе появился у нас в доме, я спросил отца: «Кто это приехал?» Он ответил мне, что это новый доктор, который будет лечить больных в Никитском. Ответ отца показался мне странным, я привык, что лечил больных он сам, так зачем же тогда второй доктор? Вдруг отец спросил меня: «А как ты думаешь, какой доктор лучше — я или тот, что приехал?» Я подумал и решил, что, наверное, тот лучше отца, иначе зачем же ему было сюда приезжать? Так и ответил отцу, а он, к моему удивлению, сказал: «Вздор ты говоришь, конечно, я лучше него!» Я сконфузился и замолчал. А отец засмеялся, поднял меня на руки и поцеловал. Потом мне стало досадно оттого, что пришло в голову, будто приезжий доктор лучше отца может лечить больных.

ВЗАИМООТНОШЕНИЯ С ПРИСЛУГОЙ

 

Бегичевский дом вместе с усадьбой обслуживали около двадцати человек, из которых половина относилась к домашней прислуге и жила под одним кровом с нами, а вторую половину составляли служащие усадьбы.

Я считаю нужным рассказать обо всех этих людях, оставивших в моей памяти самые лучшие чувства взаимной приязни и искреннего уважения.

 

Начну с того, что были две няни: одна — Стеша, я уже говорил о ней, няня моя и моего брата Михаила. Вторая няня, называемая Ниней, приставлена была к моим сестрам и младшему брату Андрею. Была еще молодая девушка Груша, помогавшая обеим няням, она до конца своей жизни — глубокой старости оставалась как бы нашей старшей сестрой, хотя имела свою собственную семью.

Особую пару составляли повар Андрей Алексеевич и его жена Татьяна Артемьевна — экономка. Андрей Алексеевич, спортсмен и охотник, был особенно обожаем нами.

С ним мы любили ходить на охоту. У него были красивая двустволка тульского завода и велосипед фирмы «Дукс».

Пo праздникам он надевал пиджачную пару, фетровую шляпу, брал трость и с наряженной женой уходил в гости. Андрей Алексеевич был одним из любимых нами мужчин, служивших в доме и принимавших непосредственное участие во многих интересующих нас занятиях. Другим нашим другом был Семен Романович, исполнявший дома все, что касалось какого-либо мастерства. «Мастером на все руки» называла его моя мать. Когда она уезжала в Москву, чтобы навестить бабушку, Семен Романович всегда что-нибудь заказывал из инструмента или материалов. То были разные сверла, стамески, олово, масляная краска, кисти, алмаз для нарезания стекол и т.п. Мы в детстве его звали Симон, так как наша француженка называла его Simon. Он любил с нами заниматься, иногда мастерил разные игрушки. Андрей Алексеевич и Семен Романович были абсолютные трезвенники, как мне помнится, никогда не употреблявшие спиртного.

Однажды Андрей Алексеевич попросил мою мать взять к услужение в помощники ему паренька лет шестнадцати по имени Ванюшка. Он был из бедной семьи из села Екатерининского. Мать согласилась, и он стал работать поваренком. Он был бесконечно рад такому внезапно выпавшему ему счастью. В самом начале войны 1914 г. Ваня ушел доб-

 

ровольцем на фронт, а после Октябрьской революции вступил в ряды РКП(б) и ведал одним из отделов Московских профсоюзов. Он помог моему брату устроиться на работу, и когда я встретился с Андреем Алексеевичем и рассказал об этом, тот, не удивившись, ответил: «Ну что же, твоя мать поставила его на ноги, он был ничем и стал всем».

Завершая рассказ о наших домашних, упомяну еще о четырех «картежницах». В большой детской комнате, где раньше жила моя бабушка, стоял посередине круглый стол с двумя креслами и несколькими мягкими стульями. В длинные осенние и зимние вечера за этот стол не реже раза в неделю усаживались для игры в карты две наши няни, экономка Татьяна Артемьевна и прачка Василиса Прокофьевна. Основными играми были «короли» и «свои козыри». В последней игре каждой из играющих была присвоена навсегда одна и та же масть. Нам настолько запомнились эти игры, что уже взрослыми помнили мы, кому какая масть принадлежала. Еще несколько лет назад мы вспоминали, что у моей няни были бубны, у второй няни — черви, у Татьяны Артемьевны — трефы, у Василисы Прокофьевны — пики. Когда эта компания собиралась, мы усаживались рядом и с большим интересом наблюдали игру, иногда и мы играли вместе с нянями. Тогда уже экономка и прачка не участвовали.

В бегичевской усадьбе было несколько мест, куда мы любили заходить. Первое, и самое интересное, — конюшня с двумя отделениями. В одном размещались выездные и верховые лошади, их было около десяти, не считая двух понек. В другом отделении находились рабочие лошади, около двадцати голов. Выездные лошади находились в отдельных денниках без привязи, на деревянном полу, могли свободно передвигаться, оборачиваясь по кругу. Были свободные денники, приготовленные для маток, ожидающих жеребят. Рабочие лошади находились на привязях в стойлах, тоже на деревянном настиле. Все лошади содержались

 

в идеальном порядке. Отец уделял этому большое внимание.

На моей памяти конюшней выездных лошадей ведал пожилой кучер Яков Егорович Чугунов. Его помощником был Григорий Васильевич Исаев, оба бегичевские крестьяне. Пo рассказам родителей мне известен как ведущий конюший некий Василий Акимович, отец которого — Аким Васильевич — служил еще у моего прадеда Ивана Артемьевича Раевского. Оба они, отец и сын, были выдающимися псовыми охотниками.

Хорошо запомнившийся мне кучер Яков Егорович был в Бегичевке «знатной персоной». Он никогда никого не слушал: как надо ехать и какой дорогой, чтобы добраться до нужного места в кратчайший срок, не утомляя лошадей. Он, большой знаток лошадей, упряжи и экипажа, искусно управлял тройкой или парой в любую погоду по любой дороге. Когда Яков Егорович видел, что погода заставит его чрезмерно утомить лошадей, он непременно говорил: «Если большой нужды нет, то лучше денек-второй обождать». Или, если ехать надо непременно, он обязательно заменит карету на более легкий экипаж, чтобы разгрузить лошадей.

Григорий Васильевич был в другом роде. Он никогда не спорил с хозяевами и обычно говорил так: «Воля ваша, ехать так ехать, за мной дело не станет». Но вообще Григорий не любил ехать кучером. Его стихией была верховая езда. Он был прекрасным всадником. В седле он хорошо чувствовал состояние лошади и в нужный момент изменял аллюр. Мы любили ездить верхом с Григорием. Он был и ласков, и предельно строг. Можно было восторгаться им во время скачки в Молоденках на жеребце Арабе.

Еще одно место в нашей усадьбе, куда мы любили заходить и проводить время, была псарня борзых собак. Нас всегда радушно встречали там старик Иван Филиппович со своей бабушкой и их внук и внучка.

 

Наконец, последним любимым местом была оранжерея. Это детище моей матери, она проводила там много времени.

Типичный украинец, с длинными рыжеватыми усами, Петр Константинович Квач являлся хозяином этого прекрасного заведения. Собственно, это была не совсем оранжерея, ее называли просто «теплица». Там выращивались ранние овощи, но главное сокровище — цветы. Каких там только не было! Моя мать по совету Петра Константиновича выписывала всякого рода семена и сама занималась цветами, которые круглый год украшали наш дом.

Мама очень ценила Квача — беспримерного труженика. Наш фруктовый сад был всегда в прекрасном состоянии, огород тоже. Жена Квача — Улита обожала мою мать, крестную всех ее пятерых детей.

Нельзя еще не вспомнить черкесов Махмета и Рамазана. Они служили у нас сторожами в саду. За какие-то проступки их выслали временно из своих аулов в Центральную Россию. Оба стройные, в черкесках с газырями и кинжалами, они производили на нас чарующее впечатление. У Рамазана дома оставался маленький сын, как он объяснил, одного возраста с моим братом Михаилом. Мама сфотографировала их вместе на дорожке в саду. Моим другом был Махмет, он брал меня на руки, сажал на плечо и давал носить его большой кинжал.

Немало было отличных людей среди служащих бегичевского дома и усадьбы. Наши добрые взаимные отношения с ними потом оправдали себя. Со многими мне пришлось встретиться спустя годы.

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА

 

Моя бабушка Анна Николаевна Унковская в начале XX века была назначена по ходатайству опекунского совета начальницей Елизаветинского женского института. До это-

 

го она принимала участие во многих благотворительных организациях, приобретя большую популярность в различных слоях московского общества. С назначением в институт она получила казенную квартиру в особняке рядом с его зданием на Воскресенской улице.

Как-то раз осенним вечером бабушке докладывают, что ее просит принять довольно молодая женщина, по виду интеллигентная, но бедно одетая. Бабушка попросила ее войти и сесть, чтобы выслушать просьбу. Пришедшая отрекомендовала себя вдовой Коссинской и сообщила, что завтра ложится в больницу, где ей должны сделать трудную операцию. Анна Николаевна решила, что она просит о материальной поддержке, но женщина ответила: в помощи не нуждается, но у нее есть одна очень важная просьба.

— В чем же она? — спросила Анна Николаевна.

— У меня восьмилетняя дочь, которую я оставила на попечение соседей. Если после операции умру, то прошу вас позаботиться о ее судьбе, — без всяких эмоций сказала госпожа Коссинская и добавила: — Вот здесь ее метрика, где записаны родители и восприемники.

Коссинская произвела на бабушку сильное впечатление, она сказала:

— Не беспокойтесь, я все сделаю, что просите, но, Бог даст, все обойдется благополучно и вы вернетесь домой. Если и тогда понадобится моя помощь, я к вашим услугам.

Коссинская поблагодарила и ушла. Операция прошла неблагополучно, и спустя двое суток больная скончалась.

Анна Николаевна направила свою карету с горничной по оставленному ей адресу, и девочку Надю Коссинскую привезли в институт, где сразу зачислили в начальный класс.

Женские институты, которые не совсем точно назывались Институтами «благородных», т.е. дворянских девиц, пыли отличными учебными заведениями, дававшими широкое, в основном гуманитарное, образование.

 

Далеко не все они предназначались для дворянских детей. В Москве, например, был всего один такой институт, который и назывался «Дворянский». Все же остальные, в том числе Елизаветинский, являлись всесословными. Мои двоюродные сестры Раевские все учились в Александровском институте, тоже всесословном. Институтская жизнь там была нелегка, как и во всех закрытых учебных заведениях. Аналогом тому для мальчиков Кадетский корпус.

Порядок в институтах был такой. Новенькую девочку классная дама отводила в апартаменты института, где она должна была снять с себя одежду и облечься во все казенное. Домашнее платье, пальто, белье отдавалось родителям. Отпускали домой только на праздники Рождества и Пасхи и в летние каникулы. Не москвичи могли оставаться на праздники в стенах института. Для младших классов устраивались елки на Рождество, разные игры, а для старших классов — вечера с танцами, на которые приглашались юнкера и кадеты. Хорошо было поставлено изучение языков: французского и немецкого. Классные дамы по-русски с институтками не разговаривали, а так как общение с ними было постоянное, все девочки быстро познавали иностранные языки.

Девушки, окончившие институт, могли продлить свое образование здесь же, на специальных двухгодичных курсах, окончание которых давало им право преподавать в неполных средних учебных заведениях.

Надя Коссинская окончила с отличием институт и курсы весной 1914 г. Моя мать предложила ей поступить к нам гувернанткой для занятий со мной, двумя моими братьями и сестрой Еленой, старше меня на два года, и Надя согласилась. Старшая же сестра Катя в это время училась в Москве в гимназии Фишер.

В институтах, кроме предметов общего образования, уделялось много времени таким занятиям, как рисование, всякое рукоделие, воспитание, манеры поведения, лингви-

 

стика, и др. Словом, выпускался педагог, который должен быть не только хорошим учителем, но и неплохим воспитателем. Эти качества в полной мере приобрела в Елизаветинском институте Надежда Сергеевна Коссинская, попавшая туда круглой сиротой.

Я еще маленьким ребенком смутно помнил Надю Коссинскую за завтраком или обедом у бабушки, когда меня с сестрой привозили в Москву. Тогда мы звали ее Надя Коса. Сейчас же, когда она приехала в Бегичевку гувернанткой, отношение наше к ней должно было измениться, и она незамедлительно дала нам это почувствовать. В первый же день она стала не Надей, а Надеждой Сергеевной. Довольно быстро она каждого из нас подчинила себе, и мы беспрекословно обязаны были выполнять все, что она предписывала. Вместе с тем девушка нас подкупала интересными играми, поделками игрушек, рисованием. Мы с большим вниманием слушали ее чтение Гоголя, Л.Толстого, Аксакова, а позднее — исторических романов, помещенных в журнале «Нива».

Мама, наблюдая за деятельностью Надежды Сергеевны, не могла нарадоваться, но отец относился к ней с осторожностью. Впрочем, дать свою окончательную оценку новой гувернантке он не успел, так как ровно через два месяца после ее появления отцу пришлось покинуть дом и отправиться на войну.

ДЕТСКИЕ ПРАЗДНИКИ

 

Из всех праздников раннего детства мы более всего любили Рождество Христово. В Сочельник, 24 декабря ст.ст., накануне Рождества, у нас было принято вывешивать чулки, в которые поздно вечером, когда мы спали, родители укладывали подарки. Утром, просыпаясь, мы первым делом кидались к чулкам, и радости не было конца. Рождествен-

 

ская елка, как правило, устраивалась на второй или третий день праздника, а в само Рождество Христово прибывал священник отец Василий Миловидов и служил молебен.

Почти каждый год на Рождество приезжали к нам Унковские: дядя Сеня, тетя Марья и их сын — мой двоюродный брат Михаил. Они проводили в Бегичевке все Святки и только после Крещения уезжали к себе в Колышово.

Елка всегда устраивалась как сюрприз. Никто из детей не знал, когда, в какой день она будет и будет ли вообще. Иногда спросишь няню: «Когда же будет елка?» А няня ответит: «Наверное, нынче елки не будет», — а тем временем взрослые уже украшали елку в столовой. Дверь в столовую запиралась, и говорилось, что там Семен Романыч переставляет рамы, поэтому в столовой холодно и детям туда нельзя входить. И мы верили, ничего не подозревая. Когда же наступал желанный день, вернее, вечер, детям говорилось: «Теперь рамы вставили, можете идти ужинать в столовую». Мы идем, двери распахиваются и перед нашими глазами — красавица-елка, высокая, до самого потолка! Горят разноцветные парафиновые свечи. Взрослые поджигают бенгальские огни, начинается веселье. Под елкой, вокруг нее лежат подарки. В столовой — все живущие в доме. На столе самовар, пряники и конфеты, мама угощает всех присутствующих и раздает прислуге подарки. Елка стоит неделю, до Нового года.

Кроме Рождества, праздновались все дни рождений и именины. Зимой и весной веселыми праздниками были Масленица с блинами, Благовещение и, конечно, Пасха. Великим постом на четвертой неделе пекли из обычного теста кресты, а девятого марта ст.ст. пекли жаворонков: по народному поверью, в этот день прилетают жаворонки. В одну из выпеченных фигур вкладывался пятиалтынный (пятнадцать копеек), кому достанется — тому счастье предвидится.

Праздник Святой Пасхи Христовой отличался изобилием еды. Кроме куличей, творожной пасхи, на столе — горы

 

яиц, окорока, колбасы. Приходили священник и дьякон из нашего прихода села Екатерининского, служили молебен. Потом поздравляли, христосовались и получали подарки все служащие в доме и усадьбе. Было всегда очень весело и торжественно. Я особенно ощутил праздник Пасхи, когда меня в первый раз взяли ночью на заутреннюю службу и церковь Никитского.

Еще я очень хорошо помню празднование своих именин¹ 5/18 июля. Разгар лета, купанье на Дону, вереница нищих, знавших мое имя. Я раздавал им пятаки, а старику-шорнику гривенник. Денег нам родители никогда не дарили, только давали для раздачи нищим.

В летние месяцы, кроме моих именин, отмечались именины родителей 29 июня (Петров день) и 11 июля (Ольга), перед этим, 21 мая, сестры Елены, а 19 августа — именины в день рождения младшего брата Андрея. В ноябре 8-го — именины брата Михаила и 24-го — сестры Екатерины. Все дни я записываю по старому стилю.

МОЛОДЕНСКИЕ СКАЧКИ

 

Ярким воспоминанием были молоденские скачки, проходившие в начале лета 1914 г. В Молоденках — имении Оболенских, издавна, еще когда имение принадлежало П.Ф.Самарину, устраивались традиционные скачки, в которых участвовали скаковые лошади, принадлежавшие соседним помещикам и другим зажиточным местным жителям. В кабинете отца хранился большой серебряный портсигар — приз, присужденный лошади моего деда, участвовавшей в одной из таких скачек в восьмидесятых годах XIX столетия.

 

В предстоящих скачках 1914 г. должен был участвовать Араб (чистокровный жеребец арабской породы, купленный недавно моим отцом), потом — чистокровная кобыла Глебовых и еще несколько лошадей соседних помещиков.

Описание молоденских скачек я привожу здесь отчасти по собственной памяти, но главным образом на основе воспоминаний моей матери и других очевидцев, рассказывавших свои впечатления позже.

Скачки проводились на дистанцию пять верст по кругу протяженностью в одну версту. Таким образом, лошади должны были преодолеть пять кругов. Назначены были два приза: первый — хрустальный кувшин с серебряной крышкой, второй — хлыст с серебряным набалдашником.

На Арабе должен был скакать наш конюх Григорий Васильевич Исаев. За несколько дней до скачек шла тренировка, и я помню, как нас, детей, отвезли на линейке за деревню на большак, чтобы посмотреть, как скачет Араб. Папа очень волновался, и однажды он позвал меня в кабинет и спросил: «Ну, как ты думаешь, кто же возьмет первый приз?» Я ответил: «Конечно, Араб». «Ты так думаешь? А я опасаюсь, что глебовская может обойти».

Я помню рассказ моих родителей, позднее много раз пересказанный моей матерью, о знаменитой скачке на Московском ипподроме на приз «Дерби», который оспаривали две лошади: Галоп, принадлежавший коннозаводчику М.И.Лазареву, и Ракета, хозяином которой был Родзянко. Никто из зрителей не мог предугадать, на чьей стороне будет победа. Поэтому в кассах тотализатора на каждую из названных лошадей было продано равное число билетов. Но перед скачкой тренер Галопа подошел к жокею и сказал ему, чтобы со старта он сразу занял первую ленточку и не выпускал вперед Ракету. Когда скачки начались, Галоп вырвался, занял ленточку, а Ракета на одну голову сзади как бы пришилась к Галопу. Так они и пришли к финишу, к общей радости Лазарева и всех его почитателей

 

(к теперешней терминологии — «болельщиков»), в числе которых был и мой отец. Все остальные лошади в этой знаменитой скачке остались далеко позади. Специалисты считали, что успех Галопа был обеспечен только тем, что он успел вовремя захватить первую ленточку. Ракета после этой скачки была куплена у Родзянко известным коннозаводчиком — нефтяным королем Монташевым за пять тысяч рублей.

Возможно, и в предстоящих молоденских скачках отец предполагал сначала сделать Григорию соответствующие указания не выпускать вперед глебовскую кобылу. Но на самом деле он принял другое решение, а именно — не выпускать глебовскую далеко вперед и беречь силы Араба. Поэтому первые круги глебовская лошадь лидировала.

Помню огромное скопление народа в Молоденках и моего двоюродного брата Артемия за столом, где стояли призы. Ему было поручено вручать их победителям.

Как только лошади стартовали, Араб и глебовская лошадь сразу вырвались вперед. Круг длиной в одну версту казался очень большим, и, когда лошади находились на противоположной стороне круга, видны были только их силуэты. Второй круг прошел довольно ровно, почти все скачущие были в одной куче. На третьем круге (если не ошибаюсь, в конце его) две лошади выдохлись и вышли из скачки. На четвертом круге можно было видеть вырвавшуюся вперед пару: глебовскую гнедую и Араба, — а далеко за ними три или четыре лошади, явно не могущие оспаривать призовые места.

Но самым замечательным был последний круг. Было отчетливо видно, как Григорий дал волю Арабу и расстояние между ними и лидирующей гнедой кобылой быстро сокращалось. На последней половине круга Григорий спокойно обошел гнедую, и теперь расстояние между скачущей парой от секунды к секунде возрастало. Значительно впереди измученной гнедой кобылы Араб под крики и аплодисмен-

 

ты финишировал. Какую радость испытывали мы все, трудно себе представить.

У специально приготовленного стола раздавались призы. Моему отцу был вручен хрустальный графин, а Сергею Владимировичу Глебову — стек с серебряной рукояткой.

АВТОМОБИЛЬ «ЖЕРМЕН»

 

В конце 1912-го или начале 1913 г. моя мать неожиданно получила какое-то сравнительно небольшое наследство в деньгах и предложила отцу купить автомобиль, о котором он давно мечтал. Впервые я увидел автомобиль, когда мы ездили в гости к Оболенским в Молоденки. Там жил их близкий знакомый или родственник — Тимашев, имевший собственный автомобиль фирмы «Форд». Мне казался этот автомобиль некрасивым, но все же очень интересным. Молоденки от Бегичевки были на расстоянии тридцати верст. На лошади мы добирались туда за два с половиной, а то и три часа. Тимашев сказал, что он может доехать до нас за полчаса. Не могу сказать, сдержал ли он свое слово или нет, но в Бегичевку, я хорошо помню, он приезжал на автомобиле вместе с Оболенскими и даже нас катал по большаку.

В один из летних дней 1913 г. отец неожиданно подъехал к дому на незнакомом наикрасивом автомобиле темно-красного цвета. Из восторга взрослых мы поняли, что этот автомобиль принадлежит нам и теперь мы, как и Оболенские с Тимашевым, можем на нем ехать, куда захотим.

Автомобиль наш бельгийской фирмы «Жермен» выглядел гораздо изящнее тимашевского. В нем было два места спереди и два сзади и еще откидная скамеечка для одного пассажира. Посмотреть на такую диковину прибежала туча ребят из деревни и много взрослых. Заводился автомобиль вручную с помощью рукоятки — стартеров

 

в то время не было. Когда автомобиль трогался, не набрав еще скорости, ребята догоняли его и прицеплялись сзади, чтобы таким образом прокатиться десяток метров. Мы с братом Михаилом очень скоро подружились с шофером Сергеем Федоровичем, который нас часто катал по большаку.

Неприятно было ехать по деревне из-за встречи с лошадьми, которые издали уже шарахались в сторону и мчались в неизвестность, спасаясь от этого невиданного чудовища. Отец мой любил автомобильную езду, и летом 1913 г. много ездил на автомобиле по земским делам и по больным в деревнях.

В сентябре этого года в последний раз приехали в Бегичевку для охоты с борзыми дядя Сеня с тетей Марьей и Мишей и наш сводный двоюродный брат Володя Михалков. Мне этот приезд запомнился в сочетании с автомобилем. По какому-то поводу тетя Марья рассказывала о том, что слоны очень быстро бегают. Мой брат Михаил спросил: «А как бегают, быстрее автомобиля?». «Ну, нет, — ответила улыбнувшаяся тетя Марья, — конечно, тише автомобиля».

Поздней осенью мама взяла меня с собой в Москву. На станцию Миллионная нас вез кучер Яков Егорович в коляске на паре лошадей: Бронзе и Ласточке. Я довольно отчетливо помню эту поездку. Нас встречала на вокзале в Москве бабушка, и мы в ее карете ехали в Зачатьевский переулок, где она снимала большую квартиру в двухэтажном доме.

Мы тогда с матерью много ходили по разным магазинам, и однажды я увидел большого шоколадного слона с красивым седлом, на котором сидел шоколадный человечек. Слон стоил десять рублей, и мама мне сказала, что у нее стольких денег нет. Я спросил: «Ну а если у тебя были бы сейчас сто рублей, ты бы купила мне этого слона?» Мать ответила, что тогда купила бы, и я успокоился. А по прошест-

 

вии многих лет мы вспоминали с матерью про этот случай. Она мне сказала: «У меня ведь было в сумке больше ста рублей, но мне не могло прийти в голову тратить десять рублей на шоколадного слона».

Но вот что мне в связи с этим запомнилось, и довольно отчетливо, как мы, возвращаясь домой, выходили из поезда на станции Миллионная. Нас встречал какой-то незнакомый мне железнодорожник, очень взволнованный, говорил быстро, одновременно помогал нам выйти из вагона и принимал вещи: «Лошади обгорели, Яков Егорыч руки по локоть обожгли».

Мама была в волнении, а я к ней приставал: почему лошади обгорели и что Яков Егорыч?

Оказалось, что в конюшне, вблизи станции, по какой-то причине ночью возник пожар. Яков Егорович спасал лошадей, обжег руки, и его уложили в больницу, а тройка лошадей, которую отец послал на станцию встречать нас, получила сильные ожоги.

Положение создалось сложное: как и на чем добираться домой? Пришлось нанять какой-то экипаж, вроде тарантаса, и ехать. Я помню, что было совсем темно. Мы ехали с матерью в неудобном тарантасе с незнакомым кучером, и вдруг из темноты появились два ярких фонаря и звук приближающегося автомобиля. Отец, ожидавший нашего возвращения днем, понял, что случилось что-то неладное, и решил, несмотря на плохую дорогу, выехать в направлении станции на автомобиле. Шофер Сергей Федорович вместе с Андреем Алексеевичем развернули автомобиль. Отец сел впереди с шофером, а мы с матерью и Андреем Алексеевичем сзади. Без особых препятствий мы ночью подъехали к бегичевскому дому. Нас ждали все домашние, кроме спавших детей — моей сестры Елены и двух братьев. Это была моя последняя поездка в Москву в мирное старое время.

 

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОИНА

 

Я смутно помню, в этот ли роковой 1914 г. или на год раньше, на небе появилась комета. Кто-то из взрослых говорил, что комета своим концом может зацепить Землю и тогда будет конец света. Еще говорили, что комета — предвестник войны. Во всяком случае, в моем детском воображении складывалось, что комета должна принести нам большое несчастье. А вместе с тем жизнь кипела ключом. Прошли именины отца (29 июня), потом — мои, именины матери; много гостей, подарки, угощение. Ничто не предвещало тревог, и вдруг 19 июля объявили войну с Германией.

Нам стало известно, что папа, наряду со многими другими, гоже должен идти на войну. Что такое война, для моего детского ума было непостижимо. Мне представлялось, что это одно сражение, как Бородинский бой или Полтавская битва, после которого все вернутся домой. Я спросил свою мать: «А что, война сколько будет? Два дня?». «Да что ты, — ответила мне мать, — какие два дня; может быть, два года». Я не мог представить себе, как это можно сражаться в течение такого срока. В первые же дни мобилизации от нас ушли наш лакей Миша Кошеваров, повар Андрей Алексеевич Васильев и конюх Григорий Исаев, только что выигравший молоденские скачки. Несколько позже был призван шофер Сергей Федорович. Отец был где-то в отъезде и опоздал явиться на мобилизационный пункт. Это грозило неприятностями, но потом все уладилось, и вскоре он уехал на Юго-Западный фронт. Как проходило наше расставание, я не помню, но дом сразу осиротел.

Наступила осень, потом зима. Мы по-прежнему играли, с нами занимались мать, няни, Надежда Сергеевна, но отца не было. Приходили письма, писали и мы по адресу: «Действующая армия, Юго-Западный фронт, 5-й головной эвакуационный пункт, Его высокоблагородию Петру Ивановичу Раевскому».

 

Помню первую присланную групповую фотографию: множество военных, в числе которых был отец. Мы долго его отыскивали и не сразу угадали. Потом пришла фотография в рост, в шинели и в боевом снаряжении с шашкой и револьвером. Ее мы вставили в рамку, и она висела в детской.

Осенью 1914 г. моя мать поехала на фронт в качестве сестры милосердия. В то время многие жены офицеров так поступали, и это поощрялось. Моя мать служила в госпитале и вместе с отцом принимала участие в лечении раненых. В моей памяти сохранились ее рассказы о бесчисленных страданиях умирающих солдат, получивших тяжелые ранения. Она рассказывала про одного солдата-татарина, который, как ребенок, плакал, когда она ему делала перевязку, а потом успокоился. Ей было так жалко его, что на следующий день она принесла ему конфет и пряников, которым он обрадовался настолько, что забыл про свое ранение и без конца благодарил добрую сестру. Вернулась моя мать в начале декабря, а следом за ней в Сочельник, 24 декабря ст.ст., приехал в короткий отпуск отец.

Приезд отца был ошеломляющим не только для нас — детей, но и для всех в доме. От нас этот приезд тщательно скрывали. Мать хотела сделать нам двойной сюрприз: елка и отец. Но наша младшая няня Груша — подруга моей старшей сестры Кати — выдала ей секрет. Мама была недовольна, но взяла слово с Кати, чтобы сестре Елене и нам, троим братьям, о приезде отца ничего не говорить; нас не выпускали из детской до вечера. Когда была подготовлена елка, мать через няню передала, чтобы мы шли в кабинет.

Растворив дверь, мы увидели горящую елку, бросились к ней, но в этот же момент обнаружили стоящего у печки отца, улыбающегося, радостного, одетого в военную форму. С неистовыми криками, забыв про елку и подарки, мы все бросились к отцу и повисли на нем. Он целовал нас, ласкал, отвечал на тысячи вопросов. Мы с интересом рассма-

 

тривали его военную форму: защитного цвета гимнастерку, погоны, ремень, шпоры. Потом он показывал разные фронтовые фотографии, мы тоже без конца спрашивали: кто это и почему у него другая фуражка, а этот офицер почему не в фуражке, а в папахе, и т.д.

Кажется, такой счастливой встречи праздника Рождества у нас никогда не было. Отец пробыл все Святки, и в это время мы часто катались на санях в Гаи, к Марье Камильевне и Дмитрию Никитовичу, в Никитское — всегда вместе с ним.

Потом он уехал, а вскоре тяжело заболела мать крупозным воспалением легких. Так как дверь спальни выходила и коридор, нам не позволяли бегать по нему, чтобы не шуметь, и наша любимая игра в «зайцы» прекратилась. Нашим воспитанием занималась Надежда Сергеевна. Она часто была несправедливо строга, и мы ее побаивались.

Однажды по какой-то причине она отобрала у меня цветные карандаши, сказав, что никогда их мне не отдаст. Я бы мог пожаловаться матери, но боялся, что Надежда Сергеевна еще что-нибудь сделает, чтобы мне отомстить. И я решил написать отцу на фронт, чтобы он прислал мне карандаши, не признаваясь о конфликте с Надеждой Сергеевной. К моей большой радости, довольно скоро пришла к нам посылка с фронта, в которую для меня были вложены прекрасные цветные карандаши. Я был удовлетворен полностью и об отобранных у меня карандашах уже не жалел.

Моя мать проболела больше месяца. Но крепкий организм победил болезнь, и в середине февраля она уже встала и принялась с новой энергией вести хозяйство. Ездила и Никитское, на Лесной хутор, в Гаи, иногда одна, без кучера, в маленьких санках на своей любимой Голубке.

Из-за войны в хозяйстве обоих имений остался один управляющий — Иван Семенович. Семен Николаевич, управляющий Никитского, вскоре после начала войны был мобилизован и находился на фронте. Пока была зима, Иван Семенович справлялся с двумя хозяйствами, и под присмо-

 

тром моей матери все продолжало действовать, как в отлаженном механизме.

В один из дней 1915 г. до нашего детского уха докатились слухи о мобилизации лошадей. Это было для нас большим потрясением. В числе нескольких рабочих лошадей отправили на фронт любимого нами Конька-Горбунка. Автомобиль тоже мобилизовали, но мы отнеслись к этому спокойно. Скучали только по шоферу Сергею Федоровичу, который писал нам с фронта письма, и по второму шоферу Алексе — его позднее тоже направили на фронт. Оба они стали обучаться летному делу.

Подходила весна, скоро Пасха. В том году мама решила меня взять с собой на заутреннюю службу в Никитскую церковь. Служба начиналась в полночь. Мы ложились спать обычно в девять часов вечера. Не помню, под каким предлогом в этот вечер меня не укладывали спать вместе с братом, и он заснул один. До отъезда в Никитское все домашние собрались в столовой и слушали чтение моей матерью Евангелия и Жития святых. Потом пили чай с постным сахаром и просфорами.

Поездка ночью в Никитское была совсем непривычной. Все, что меня ожидало, казалось таким таинственным. Около церкви толпился народ, горели костры, у многих людей в руках были факелы. Мы вошли в церковь, и скоро начался Крестный ход. После этого провозглашали: «Христос Воскресе!» Подходили христосоваться. Кончилась служба, мы вышли на улицу, где слышались выстрелы из охотничьих ружей. Костры продолжали гореть. Мы поехали домой, а там уже ожидал нас пасхальный стол с куличом, двумя пасхами: белой и розовой из топленого творога, и блюда с крашеными яйцами. Наутро, когда мы проснулись, я стал рассказывать брату про все, что я видел, а он недоумевал и спрашивал: «Когда же все это было?»

1915 г. всеми воспринимался с тревогой. Война была в разгаре. Первые успехи в ее начале сменились поражени-

 

ями наших войск. Но я хочу с полным правом отметить всеобщий патриотизм. На деревне в каждой избе женщины непрерывно вязали носки, варежки с двумя пальцами. У нас дома обе няни вязали, и все отправлялось на фронт. А сколько было ребят-добровольцев! Один тринадцатилетний парень с Горок, что напротив Бегичевки, пошел в волость пешком и требовал, чтобы его отправили на фронт. Ему ответили, что рано, родители приезжали в волость, уговаривали его вернуться, но он был непреклонен. Сказал, что пойдет пешком. Мой двоюродный дядя Владимир Иванович Мордвинов, как единственный сын в семье, был освобожден от мобилизации, но он тоже пошел на фронт добровольцем. Не случайно отец всегда восторгался мужеством и патриотизмом русских воинов.

Все люди, помнящие начало Великой Отечественной войны, были свидетелями беспримерного мужества русских солдат, о котором потом, в частности, говорил в одном из своих выступлений главнокомандующий американской десантной армией Дуайт Эйзенхауэр. Но я не могу скрыть и того, что нигде не видел за все четыре года этой войны со стороны множества окружавших меня людей проявления какого-либо особого патриотизма или самопожертвования. Все, что мне приходилось слышать в этом контексте, исходило из газет и из сводок Совинформбюро. В нашем коллективе на изысканиях и строительстве гидростанции, где мне пришлось работать в годы войны, не было примеров массового движения добровольцев. Сам я был признан не заслуживающим доверия для службы в Красной армии.

ВЕСНА И ЛЕТО 1916 ГОДА

 

Мне довольно отчетливо запомнился этот ничего хорошего не предвещавший 1916 г. — девятый со дня моего рождения. Помню первый день Пасхи: по-весеннему тепло, по-

 

ловодье. Двоюродный брат Артемий, четырнадцатилетний гимназист, перебрался через Дон на лодке и рано утром появился у нас в Бегичевке. Началось традиционное катанье крашеных яиц по специально сделанным для этого деревянным желобам. В столовой накрыт пасхальный стол, на нем две пасхи — белая и розовая, — куличи, окорок. Ничто не напоминает о том, что скоро два года, как идет война. И совершенно невозможно было себе представить, что через два года вся описанная здесь картина будет казаться несбыточным сном. А можно ли было где-то увидеть бегичевскии пасхальный стол в 1943 г., тоже через два года после начала Великой Отечественной войны? Все течет...

Пасхальные дни прошли, стало тепло, зашевелилась трудовая деревенская жизнь. Пришли с фронта два или три раненых бегичевских мужика, и наш Григорий Васильевич Исаев приехал на побывку. Он был контужен в ногу и получил отпуск. От отца пришло известие, что в середине лета он переводится в тыл и назначается помощником главного врача Кауфманского госпиталя, который расквартирован в Туле. Можно себе представить, какой восторг вызвало у нас это известие! Нас теперь будут отделять от отца не тысяча, а всего сто двадцать верст. Мать, уже не скрывая от нас, сообщила, что осенью отец приедет в отпуск.

Наступила «рабочая пора», и мама, полная энергии, занималась наблюдением за всем хозяйством. Ей трудно, так как наш бегичевскии управляющий теперь всецело занят хозяйством Никитского, а в Бегичевке управляет его помощник Яков Максимович, уже немолодой крестьянин.

Мы Максимыча обожаем. Он страстный охотник с борзыми, ждет осени, чтобы выехать в поле за зайцами и лисами. А сейчас весь день разъезжает верхом на своей любимой старой Зорьке, наблюдая за ходом полевых работ. Отец уже почти два года на фронте. Два его коротких приезда в отпуск не могли существенно повлиять на возникавшие в его отсутствие неполадки в хозяйстве, ранее содер-

 

жавшемся в идеальном порядке. Теперь моя мать пытается следить за всем, но ей, конечно, трудно. Приведу один ее диалог с Яковом Максимычем (идет уборка сена, вторая половина дня).

— Ольга Иванна, вы уж завтра непременно приезжайте.

— Да, я приеду пораньше завтра.

— Это как? Часика в четыре?

— Да нет, Яков Максимыч, часов в десять!

— А-а, ну, значит, в обед! Приезжайте!

На следующий день в десять часов:

— Здравствуйте, Яков Максимыч, ну, как у вас?

— Да так, все ничего. Только вот струмента не наготовишься. Болты надо было подтянуть у косилки, а я хватился — ключей нет. Из-под задницы все тащут!

— Да кто же это тащит?

— А кто их разберет? Намедни я Егору Бурмистрову разводной ключ дал, а он теперь не найдет.

Во время беседы мама едва удерживалась от смеха, слушая разъяснения Максимыча о ключах. И смешно, и грустно. Конечно, моей матери было трудно за всем уследить, а тут еще кто-то уговорил ее завести в бегичевском хозяйстве кроликов. И она этого совета послушалась. Какая нужда была в этом мероприятии, никто толком объяснить не мог. Намного позже, когда я уже был взрослым, мама мне гама говорила, что не может понять причины, которая побудила ее пойти на тот шаг. Ведь и без кроликов дел было невпроворот. Но так или иначе мероприятие это осуществилось.

Были заказаны клетки, и мама, взяв с собой меня, брата Михаила и Семена Романыча, отправилась покупать кроликов к некоему кролиководу, жившему в поселке у станции Астапово (теперь ст. «Лев Толстой»). Ехали мы в общем вагоне первого класса с мягкими диванами, такими же, как в купе. Среди многих военных, ехавших на фронт, был один офицер с Георгиевским крестом, он ласково обратил-

 

ся к нам. Мы с Михаилом слушали его рассказы о том, как он взорвал мост у противника, был ранен и награжден Георгиевским крестом. Он вытащил из кобуры револьвер, который Михаил схватил и начал целиться в разные стороны. Мама с опаской смотрела на игру Михаила, но офицер ее успокоил словами: «Ничего, не беспокойтесь, это офицерский, ему не нажать!». «Все равно, — говорила мать, — это не игрушка, пожалуйста, возьмите револьвер». Пришлось отдавать, а мне тоже хотелось подержать его в руках.

Приехав в Астапово, мы тотчас отправились к владельцу кролиководческой фермы. Это было огромное хозяйство с несметным количеством кроликов разных мастей. В клетках они сидели парами и поодиночке. В специально оборудованных вивариях находилось по нескольку десятков кроликов. Мама проконсультировалась с хозяином по поводу содержания и кормления животных. Вскоре нам привезли несколько пар самцов и самок различных видов.

Вначале нас заинтересовало кролиководство, и мы с охотой собирали траву, таскали ее в клетки, с интересом наблюдали за жизнью этих безобидных животных. Но когда к обеду в первый раз подали крольчатину, мы приняли ее не с восторгом. Отец мой, приехавший осенью в Бегичевку, решительно отверг кроличье мясо. Постепенно и мама потеряла интерес к кроликам. На следующий год затеянное ею хозяйство перестало существовать. Всех кроликов куда-то роздали или продали.

Позже моя мать от кого-то слышала, что кролики приносят несчастье. В нашей семье это поверие укоренилось.

Летом 1916 г. мы с братом Михаилом часто ездили на велосипеде на псарню, где жили пленные австрийцы. Особенно дружны мы были с Францем. Он хорошо говорил по-английски, и мы легко с ним объяснялись. На мои именины 5 июля ст.ст. нам прислали из Москвы много разных конфет, и мы с удовольствием угощали ими пленных, устававших за день от непривычных работ.

 

Разгар рабочей поры приходился на период уборки хлеба. Урожай в шестнадцатом году был хороший. По окончании жатвы наступал обмолот. Комбайнов в то время в России не было. Помню только картинку в каком-то журнале (если не ошибаюсь — американском), изображающую упряжку сорока лошадей, тянущих громадную машину, которая косит пшеницу и одновременно ее обмолачивает. Возможно, что где-то и в России были такие машины, но я этого не помню. У нас обмолот выполнялся так называемой паровой молотилкой, приводимой в движение паровым локомобилем. Такие молотилки на моей памяти имелись во всех помещичьих хозяйствах.

У нас хлеб молотился сначала в Никитском, а потом молотилка перевозилась в Бегичевку. Перевозить молотилку и локомобиль, называвшийся в народе «паровик», из Никитского через мост и в гору приходилось лошадьми. Для этого, как мне помнится, в каждый агрегат впрягалось но четыре или пять пар лошадей. Весь процесс перевозки был нашим любимым зрелищем вместе с крестьянской детворой. Я хорошо помню, как двое конюхов, сидя на молотилке, с гиканьем и хлопаньем длинными кнутами преодолевали гору, чтобы вывести лошадей на ровную улицу села Екатерининского, и дальше, уже рысью по ровной дороге, через небольшой мост на Рыхотке, — в Бегичевку.

Интересно было наблюдать молотьбу хлеба. Молотилка производила особый звук, напоминающий завывание большого зверя. Кочегар Василий в расстегнутой косоворотке ловко бросал совковой лопатой в топку очередную порцию угля. Каждый четко знал свои обязанности, так что все работавшие на гумне представляли собою четко слаженный механизм.

Несколько подвод непрерывно подвозили на телегах к молотилке снопы ржи или другого жита, которые затем ловко подавались вилами двум работницам, стоящим у барабана молотилки. Одновременно с другой стороны агре-

 

гата обмолоченное зерно погружалось в мешках на телеги и отвозилось к стоящим невдалеке веялкам. Солома, схваченная веревочной петлей, отправлялась лошадиной тягой в отведенное место, где постепенно вырастала целая соломенная гора — омет.

В первую очередь молотилась рожь, потом пшеница и в заключение — овес. Как молотились гречиха и просо, я не помню. Зато хорошо помню крупорушку, принадлежавшую рушальщику Артамонову — крестьянину села Екатерининское. Крупорушка в то время была примитивным сооружением, существовавшим в таком виде, вероятно, несколько веков. Механизм ее приводился в действие конной тягой. Что же касается паровой молотилки, то эта машина считалась новинкой. А в старину молотили цепами. Этот способ молотьбы во многих крестьянских хозяйствах еще сохранялся, но у зажиточных крестьян появились конные молотилки, которые иногда приобретались на паях несколькими хозяевами.

ПРИЕЗД ОТЦА

 

Ранней осенью, ко всеобщей радости нашей, приехал отец. Приехал ненадолго, но и уедет недалеко, только в Тулу, откуда уже близко добраться до нас. Дом засуетился, все старались, как могли, угодить приехавшему хозяину. Возобновились частые посещения нас дядей Ваней, его семьей и другими соседями. Казалось, стало как прежде, в мирное время. Всего было вдоволь, только цены немного возросли и вместо редких теперь серебряных и медных монет стали выпускать почтовые марки достоинством, адекватным звонким монетам. Однако продолжающаяся война с извещениями о наших потерях по всему фронту угнетала всех. И не чувствовалось счастья в бегичевском доме.

 

Помню, когда собиралось много гостей, за столом раздавались совсем незнакомые нам слова: Дума, социал-демократы, кадеты, эсэры, большевики и меньшевики. Разговоры велись не обычные, как бывало раньше: о лошадях, скачках, об охоте, о хорошем урожае хлебов, яблоках, — обо всем, что было ясно моему детскому уму. Говорили теперь о том, что мне совсем непонятно, но ни о чем не хотелось спрашивать. Своим детским сознанием я чувствовал какую-то общую озабоченность взрослых, произносящих эти непонятные слова.

С фронта приходили плохие вести, совсем не такие, как в четырнадцатом году, когда часто объявлялось о наших победах на Юго-Западном фронте, сообщалось о геройских подвигах казака Кузьмы Крючкова, одним копьем уложившего одиннадцать немцев, появлялись большие плакаты с изображением атаки нашей пехоты с винтовками в руках и конницы с пиками и шашками. Что могли чувствовать после этого взрослые осенью шестнадцатого года, если даже я — девятилетний ребенок — ощущал на душе какую-то тревогу!

Однако тревога сменялась радостью. Нам с Михаилом сказали, что этой осенью нас возьмут на охоту. Свору с одной собакой, желто-пегим Грумом, дадут мне, а Михаил поедет верхом на рыженькой поньке без собаки. Он не возражал, считая, вероятно, такое решение справедливым. Как-никак я на два года старше. Максимыч, которого мы между собой почему-то называли «Мысымыч», с нетерпеньем ожидал охотничьего сезона. К нему присоединились Григорий Исаев, приехавший с фронта, и еще трое из деревни, работавших на усадебном скотном дворе и в конюшне.

Год 1916-й отличался обилием зайцев и лисиц. Как-то в один удачный день охоты Яков Максимович с Григорием Исаевым и своими подручными затравили восемнадцать зайцев и две лисицы. Еще помню день, в который мы с Михаилом ездили вместе со взрослыми охотниками и привез-

 

ли четыре лисицы. Я прибежал к отцу в кабинет и сообщил о такой удаче. Он улыбнулся, но не восхитился, как я предполагал. Видимо, в душе его были другие эмоции.

Значительно позже, когда мне приходилось принимать участие в ружейной охоте и ловле дичи петлями, псовая охота казалась мне жестокой, ничем не оправданной затеей, возбуждающей у охотников нездоровые страсти. Я не перестаю до сих пор сознавать эту человеческую жестокость, сопоставляя свои переживания за судьбу несчастных животных с мыслями Ги де Мопассана, высказанными им в некоторых его новеллах. Но тогда, в детские годы, все казалось таким интересным и вполне естественным. Впрочем, сейчас применяют для охоты на диких животных еще более жестокие методы, убивая их с вертолетов или загоняя до последнего дыхания автомашинами. Люди утратили милосердие и духовность.

РОЖДЕСТВО И НОВЫЙ, 1917 ГОД

 

Поздней осенью отец уехал в Тулу. Накануне его отъезда родители обсудили вопрос о наших регулярных занятиях, которые для моей сестры Елены и меня должны были стать подготовкой к поступлению в гимназию. По замыслам родителей, обсуждавших проблему нашего образования в довоенный период, предполагалось, что все мы будем учиться в Москве, где начала свое образование моя старшая сестра Катя в 1913 г. с двенадцатилетнего возраста. Война 1914 г., отъезд отца на фронт, потом периодические отъезды матери резко изменили планы родителей в отношении нашего образования. На первое время было решено, что с нами пока будет заниматься Надежда Сергеевна, а английским языком — новая англичанка мисс Лязден.

Надежда Сергеевна, с присущей ей педантичностью, регулярно занималась со всеми нами правописанием, немно-

 

го арифметикой, Законом Божьим и чтением вслух детских сказок, маленьких рассказов Л.Толстого, «Вечеров на хуторе» Гоголя и др. Но, поскольку сестра Елена, я и брат Михаил были разного возраста, не говоря об Андрее, которому только что исполнилось шесть лет, объединять нас всех в одну группу было нельзя. Сестра же моя Елена одиннадцати лет уже захлебывалась чтением более серьезных книг, любила исторические романы.

На семейном совете было решено пригласить для занятий с нами местную школьную учительницу Зинаиду Павловну Гусеву, племянницу священника Екатерининской церкви — отца Петра. Она должна была ежедневно давать уроки по всем предметам мне и брату Михаилу. А с сестрой продолжит заниматься Надежда Сергеевна. Такой распорядок наших занятий утвердился с осени 1916 г. и продолжался всю зиму до весны 1917 г.

На рождественские каникулы в Гаи приехала из Петрограда тетя Наташа Ден с Колей и Наточкой. Дети старшего возраста, к которым в Гаях относились все, кроме младших — Олечки, Ванечки и Николеньки, — решили устроить под Новый год маскарад. В компании с ними должны были участвовать Коля и Наточка Ден.

Вместе с тем тетя Анна и моя мать задумали сюрприз — детский маскарад с участием нас, троих братьев, и двух двоюродных — Ванечки и Николеньки. Мои сестры Елена и Олечка, хотя и не относились к взрослой молодежи, присоединились к нам. Детский маскарад был засекречен. Костюмы для него подготовил пленный рабочий Михель — отличный портной. Мне сшили форму австрийского офицера, Михаилу — венгерского, Ванечке — чешского, младшему брату — немецкого и Николеньке — турка с красной феской. У кого-то добыли немецкую каску, а нам из картона изготовили кивера.

По обоюдному согласию между нами и гаевскими родственниками Новый, 1917 г. праздновался в Бегичевке, где

 

мы — дети — должны были выступить костюмированными. Взрослый же маскарад был назначен на 1 января 1917 г. в Гаях.

За час до Нового года нас удалили из столовой как бы для того, чтобы ложиться спать. Мы простились со всеми взрослыми, продолжавшими веселиться около зажженной елки. В столовой на портьере висел лист картона, на котором серыми красками было написано «1916». Ровно в двенадцать часов ночи лист с надписью «1916» медленно поднялся вверх, а вниз спустился ярко-красный «1917», и в это же время слева, из большого коридора, вереницей выступили маленький Андрей в форме немецкого офицера, за ним по очереди остальные и завершающий турок — Николенька. Все встали шеренгой во фронт перед столом и громко произнесли: «С Новым годом, с новым счастьем!»

Восторг у сидящих за столом был настолько велик, что кто-то сказал: «Ну, теперь наш маскарад не стоит устраивать».

Нас усадили за стол, дали чаю с конфетами, потом отправили спать. Взрослая молодежь продолжала веселиться. На портьере висела зловещая табличка с ярко-красной надписью «1917». Так был встречен последний в бегичевском доме Новый год.

На следующий день, 1 января жители деревни Бегичевки были потрясены зрелищем, доселе небывалым. Пара лошадей, запряженных гусем в санях, где сидели ряженые, скакали по деревне, а за санями, держась за веревку, мчалась на лыжах Баба-яга и размахивала метлой. Бабу-ягу, наряженную в пестрый сарафан, с поразительным искусством изображал Коля Ден. Громкие вопли восторженных деревенских ребят и куча собак сопровождали этот необыкновенный выезд. Можно ли было предполагать, что в конце этого года жители бегичевского дома навсегда покинут свое родное гнездо!