- 340 -

Глава 15

ПАДЕНИЕ НЭПА

 

НОВЫЕ РЕПРЕССИИ

 

В начале 1928 г. газеты объявили о высылке Троцкого в Среднюю Азию, в Алма-Ату, тогда еще небольшой город, ранее называвшийся город Верный. Очень скоро распространились всевозможные слухи о его жизни в ссылке, чуть ли не в юрте, с частыми выездами на охоту на волков и даже тигров. Используя эти слухи, в один из вечеров у Нерсесовых была поставлена шарада, в которую входило слово «Азия». В представлении был показан Троцкий, которого с помощью грима искусно играл Николай Храмцов.

Весь 1928 г. начавшийся со ссылки Троцкого, изобиловал арестами лиц нашего круга и духовенства. Аресты прошли в Москве и в Сергиеве, причем на этот раз без выпуска на свободу, а с отправкой арестованных в концлагерь и в ссылку на дальнюю периферию.

Большой трагедией для большинства сотрудников нашей лаборатории явился арест отца Павла Флоренского. Особенно тяжело переживали это происшествие двое молодых специалистов: Мантров и Герман. Они остались без руководителя, как покинутые желторотые птенцы. Очень скоро внутри

 

- 341 -

коллектива лаборатории начались склоки. Особенной непорядочностью, если не сказать больше, отличился научный сотрудник С., временно исполнявший обязанности заведующего лабораторией. Преподаватель Московского университета Б.В.Максоров, желая установить порядок в коллективе, предпринял попытку избавиться от С., ссылаясь на сокращение объемов работ. Но тот написал в местком отвратительное по своему содержанию заявление, в котором, кроме всего прочего, оклеветал арестованного Павла Александровича Флоренского. Местком, имея в руках это заявление, опротестовал решение дирекции института в отношении увольнения С., и он остался на прежней должности.

Между тем Павел Александрович решением коллегии ОГПУ получил три года ссылки с правом проживания в любом городе или селе, за исключением шести губерний, т.е. «минус шесть». Он выбрал Нижний Новгород и тотчас был принят там на работу в радиотехническую лабораторию.

Год 1928-й можно назвать поворотным от НЭПа к новым временам сталинизма. Возникли затруднения с хлебом, ассортимент продуктов в магазинах оскудел. Говорили, что хлеб скупают извозчики для корма лошадей; значит, исчез овес. Стало быть, мужички зерно придерживают в закромах. Теория Бухарина о «врастании кулака в социализм» и его же лозунг: «Обогащайтесь!» — «в верхах» начали уже пересматриваться, но пока до народа ничего не доходило, кроме ощущения надвигающихся перемен. Ввели заборные книжки на хлеб, наподобие карточек.

Вдруг совершенно неожиданно в газетах появилось «Шахтинское дело» — это в «Известиях», а в «Правде» — «Дело о контрреволюции в Донбассе». Каждый день публиковались допросы обвиняемых: всё крупные инженеры, а с ними «недорезанные бывшие люди». Возникло совсем новое качественное определение преступного действа — «вредительство», а те, кто совершает это действо, — «вредители».

 

- 342 -

Инженеры старой, дореволюционной школы, принявшие спокойно советскую власть, честно работавшие и занимавшие высокие посты, стали чувствовать себя неуютно. До этого «врагами» были князья, графы, дворяне и попы, а тут вдруг инженеры-вредители. В газетах стали появляться «возмущения» высокопоставленных специалистов в связи с открытием контрреволюционного заговора в Донбассе. Даже появилась заметка нашего директора Карла Адольфовича Круга, правда, в довольно сдержанном тоне и как бы исходящая не от автора: «Все, что сообщено в нашей прессе о неблаговидной деятельности служащих Донбасса, должно вызвать осуждение со стороны советских инженеров». Фраза, может быть, не совсем точна, но смысл ее именно такой. Если глубоко вдуматься, то покажется, что автор не верит случившемуся. В то время еще можно было писать такие заметки. В дальнейшем подобные завуалированные тексты не годились, необходимо было прямое осуждение с требованием сурового наказания.

Государственный обвинитель — прокурор республики Крыленко на суде делал перекрестные допросы то одного, то другого обвиняемого, председательствовал ректор МГУ Вышинский, после этого суда ставший начальником Главпрофобра.

В справедливость «Шахтинского процесса» большинство москвичей еще верило. Не представляли тогда люди, что можно выдумывать искусственные процессы, и я, только будучи в лагере, узнал от одного уже вольнонаемного «шахтинца», что все «Шахтинское дело» от начала до конца было вымышлено и ловко инсценировано.

МГУ И ЮБИЛЕИ МХАТА

 

В нашей семье самым большим событием в 1928 г. было зачисление моего брата Михаила студентом второго курса физико-математического факультета МГУ. Выше я гово-

 

- 343 -

рил, какими путями этого удалось достичь. Осенью предстояло сделать первую попытку мне. Я получил направление от своего института и хорошую рекомендацию за подписью директора и заведующего лабораторией. Моя мать в это время вела кружок иностранных языков на почвенно-геологическом отделении физмата МГУ. Надеялись, что это даст мне шанс на зачисление студентом. Но увы! Ничего не помогло. Экзамены я сдал все, а студентом меня не зачислили.

Я стал приходить ежедневно к Нерсесовым и списывать у Рины лекции, надеясь в течение года попасть в студенческий рай, но не удалось. Милый Александр Нерсесович проник на прием к Вышинскому и просил за меня. И надо же, начальник Главпрофобра вдруг сказал: «Позвольте, я же в прошлом году зачислил одного Раевского?» «Это его брат», — ответил Александр Нерсесович. «Ну, тогда второй пусть подождет». Таков был ответ всемогущего Андрея Януарьевича.

Осенью 1928 г. отмечалось тридцать лет основания Художественного театра. Контрамарок на юбилей обычным гражданам не выдавалось, ограничена была и продажа билетов в кассе театра. Ступеньки бельэтажа и верхнего яруса абонировали молодые артисты и весь обслуживающий персонал МХАТа. Я в этот день болел гриппом и лежал в постели. Невзирая на какие-либо преграды, моя сестра Елена и оба брата — Михаил и Андрей — решили проникнуть в театр без билета ко второму отделению, когда предполагались сцены из старых спектаклей конца прошлого и начала этого века. Задуманный план легко удался, они вошли в проход бельэтажа с толпой зрителей и, затерявшись среди них, без труда сели на ступеньки и просмотрели прекрасные сцены из пьес Чехова и спектакля «Братья Карамазовы», где, как они рассказывали, особенно эффектна была сцена «В Мокром» с Л.М.Леонидовым в роли Мити.

 

- 344 -

По случаю юбилея мы решили дома сделать выставку и вечер любителей Художественного театра. Была нарисована Чайка, выставлены портреты старейших актеров, книги, посвященные МХАТу. За столом «президиума» сели Юша Самарин (один из докладчиков), мой брат Андрей (второй докладчик) и я — председатель президиума. В качестве зрителей, кроме нашей семьи, были приглашены Надежда Богдановна Раевская, Машенька Голицына, Ляля Ильинская, барышни Нерсесовы и Николай Храмцов. Надежда Богдановна сочинила очень хорошие стихи, к сожалению, не сохранившиеся, посвященные нашему юбилейному вечеру, все прошло очень весело. В заключение была поставлена сцена из «Дней Турбиных» — первая картина второго акта «У гетмана». Очень хороши были немцы: фон Щратт — мой брат Андрей и фон Дуст — Николай Храмцов. Я играл гетмана, а брат Михаил — Шервинского. Сцена вызвала восторг зрителей, пришли смотреть все жильцы нашей квартиры.

ЛЕНИНГРАД И СЕСТРОРЕЦК

 

Вернувшись немного назад, хочу сказать, что отпуск свой я в 1928 г. летом провел в Сестрорецке у сестры. Я давно мечтал поехать в Ленинград, зная из рассказов моей матери о красоте бывшей столицы России. С удовольствием я предчувствовал свидание с Мишей Полесским, который обещал быть моим гидом. До меня ездил к сестре мой брат Андрей. В Сестрорецке жила моя сестра Катя, муж которой, Эдуард Малиновский, занимал должность заместителя директора Сестрорецкого оружейного завода. У них была большая квартира в дачном доме с садом, совсем близко от моря. Я взял билет на «Красную стрелу», которая в то время называлась просто курьерским поездом. Шел он ровно восемь часов, отправляясь из Москвы в половине первого

 

- 345 -

ночи. Предварительно я дал телеграмму Мише, и он меня встретил на вокзале в Ленинграде.

Мы походили по городу, я восхищался красотой зданий, широкой Невой, Медным всадником и особенно Дворцовой площадью, называвшейся площадью Урицкого. В Ленинграде тогда еще были торцовые мостовые, издававшие особый глухой звук от подков лошадей. Пообедав в одной из многочисленных столовых, мы отправились на Финляндский вокзал, откуда мне надлежало ехать в Сестрорецк. Попрощавшись, я обещал еще встретиться с Полесским по дороге в Москву.

Муж сестры встретил меня радушно, угощал хорошим вином и прекрасными закусками, которых в магазинах уже не было. При заводе был закрытый магазин, принадлежавший гарнизону пограничных войск.

Из интересных эпизодов, происшедших во время моего отпуска в Сестрорецке, была поездка на озеро Разлив и поход на большой лодке к шалашу «Ильича». В этот злополучный день в Сестрорецк приехала только что вышедшая замуж моя двоюродная сестра Леля Раевская с мужем Алексеем Алексеевичем Гвоздевым. Собралось нас всего около десяти человек. Кроме моей сестры с мужем, нас с братом и Гвоздевых, поехал заведующий магазином с женой и еще кто-то.

Погода была отличная. Добрались мы до знаменитого шалаша, расположились на лоне природы, пили чай из термосов, все шло хорошо. Но на обратном пути погода резко изменилась. Внезапно поднялся сильный ветер, и лодку начало качать. Тех, кто хорошо плавает, а их было большинство, качка не смущала. Но Алеша Гвоздев был совсем плохим пловцом, а Дмитрий Никитич (заведующий магазином) вообще не умел плавать. В силу этих причин жены не умеющих плавать заволновались, и особенно — завмаг. Алеша Гвоздев держался спокойно. Ветер не утихал, мы усиленно гребли, но до берега было еще далеко. Вдали виднелась ши-

 

- 346 -

рокая полоса осоки, значит, там глубина озера небольшая. Лодку качало, пошел мелкий дождь. Дмитрий Никитич не на шутку испугался.

— Ну, матушка, — обратился к жене дрожащий от страха завмаг, — зря ты меня уговорила ехать в этот шалаш! И чего я там не видел!

— Матушка! Какая я тебе матушка, батюшка, что я тебя — веревкой тянула, что ли? Раз плавать не умеешь, не суйся в лодку, матушка, батюшка!

— Ой, мне бы только до осоки дотянуть, там уж, наверное, воды по пояс будет, вылезу как-нибудь! Ах ты, Ильич, Ильич, взял бы тебя паралич!

— Ну ты, Дмитрий, или уж совсем одурел, что ли? — возмутилась его жена, услыхав такие крамольные слова.

Мы с братом и муж Кати в паре с другим мужчиной напрягли последние силы, взмахивали веслами, лодка неслась вперед и наконец врезалась в осоку, осталось не более двухсот метров до берега.

Моя двоюродная сестра Леля, сидевшая у руля, искусно управляла лодкой, но призналась, что не менее завмага боялась, только не за себя, а за мужа, который тоже не умел плавать.

Из Сестрорецка до Ленинграда я ехал на малогабаритной грузовой автомашине, так называемой полуторке ГАЗ-АА. Это была прекрасная машина, и мне позднее приходилось много раз ею пользоваться. Ехал я с полным комфортом в кабине. Машину направил в Ленинград муж моей сестры за какими-то инструментами для завода. Мне повезло, шофер доставил меня прямо к дому Полесского — Смольный проспект, 11. Миша Полесский меня ждал.

Мы отправились досконально осматривать бывшую столицу России. Я восхищался величием зданий, прямотой улиц, особым порядком, царившим тогда в Ленинграде. Миша подробно рассказывал мне о всех достопримечатель-

 

- 347 -

ностях, тех или иных зданиях и кварталах города. Стояли белые ночи, мы нисколько не устали.

МАНЕЖ

 

Еще в начале 1927 г. я начал посещать манеж на Поварской (ул. Воровского). Был он раньше, как мне помнится, частным и принадлежал неким Гвоздевым. Потом он перешел в общественную организацию ОСМКС, что означало: Общество строителей международного красного стадиона. Когда меня впервые туда привел мой двоюродный брат Миша Унковский, обстановка в манеже была особая, и если так можно выразиться, по-советски буржуазная. Лучшие всадники и всадницы были из «бывших людей». Но были и прекрасные конники из современных молодых людей, которые, впрочем, ничем не выделялись и вполне вписывались в особую манежную среду. Шефом и покровителем манежа на улице Воровского был известный командир Красной армии Николай Ильич Подвойский. Он время от времени приходил в манеж, интересовался, как идут занятия, беседовал с директором, иногда появлялся в ложах и смотрел на занятия групп, а их было много и очень разнообразных.

Самая главная и всех интересовавшая группа называлась «спорт-группа». Следить за ее ездой было очень интересно. Занятия в ней вел офицер Дагестанского конного полка Магомет Джафаров — отличный кавалерист и очень строгий инструктор. В спорт-группе, между прочим, занималась Кира Жуковская, имевшая два приза за участие в конкурах (взятие препятствий). Из всадниц спорт-группы лучшей считалась Вера Михайловна Грацианова — молодая женщина двадцати с небольшим лет, затем Жанна Клодт, Галя Гвоздева (в тридцатых годах — мастер спорта) и Кира Жуковская. Среди мужчин отличались Игорь Коврига (впос-

 

- 348 -

ледствии ведал конюшней Василия Сталина), Миша Ратнер, Жорж Джафаров — сын инструктора, Миша Таманов и еще некий Бутковский, отличавшийся на конкурах.

Много было театральных групп. В группе МХАТа занимались Н.П.Хмелев, М.М.Яншин, А.К.Тарасова, Е.Н.Еланская и другие артисты этого театра. Большой была группа Вахтанговского театра, там лучшим наездником считался Володя Москвин — сын знаменитого Ивана Михайловича Москвина.

Миша Унковский и его невеста Эда Урусова занимались в группе студии имени Ермоловой, в которой они учились, а потом стали ее ведущими артистами. У них был отличный инструктор и такой же всадник — Андрей Сергеевич Широков, в прошлом павлоградский гусар.

Я первое время занимался в группе ермоловцев, но в 1928 г. Юша Самарин, работавший тогда в Академии художественных наук (ГАХН), организовал группу ГАХН, куда, кроме меня и Юши, вошли мой брат Михаил, моя троюродная сестра Наташа Рязанцева и Лёна Урусова — сестра Эды. В эту же группу я пригласил студентку университета и сотрудника своей лаборатории. Инструктором у нас был Василий Петрович Гуров — кавалерийский офицер дореволюционного времени, окончивший Тверское юнкерское училище.

Период конца двадцатых годов и первых двух лет тридцатых отличался повальным увлечением верховой ездой. Многие просиживали в манеже все свободное время, артисты часто опаздывали на репетиции. Я помню, как Володя Москвин досадовал, что не может прийти в манеж, так как занят в спектакле.

Особая атмосфера царила на Поварской. Однажды в праздник на манеж выехала женская группа в белых блузах и жокейских фуражках, что здесь не возбранялось. Ничего подобного не допускалось в манеже Военной академии в Земледельческом переулке, куда мы позднее пере-

 

- 349 -

шли. Там все группы были военизированы. Вместо белых блуз — защитного цвета гимнастерки. Вместо жокеек — какие-то береты с нашитыми на них крупными красными звездами. Все ребята носили военные фуражки кавалерийской формы с синим околышем, их принято было называть чепчиками.

СЕМЬЯ НИКУЛИЧЕВЫХ

 

В Мертвом переулке, рядом с особняком М.Ф.Якунчиковой, в просторной квартире жила близкая нам семья Никуличевых. Главой семьи был Иван Егорович — владелец галантерейной фабрики, располагавшейся в районе Черкизова. У него и у его жены Марии Михайловны было две дочери — Нина, Зина и два сына — Миша и Шура. Миша был женат, жил отдельно от родителей и имел собственное дело (магазин или небольшую фабрику).

Иван Егорович Никуличев происходил из крестьян (если не ошибаюсь, Ярославской губернии) нового типа: умных, предприимчивых, которых на Руси в начале века было немало. Свое небольшое дело начал еще отец Ивана Егоровича, а он его развил и к 1913 г. имел вполне современную небольшую фабрику. Первые годы революции Никуличевы прожили, как и большинство москвичей того времени, с известными трудностями, связанными с разрухой и голодом. Но с наступлением НЭПа жизнь семьи улучшилась, заработала фабрика, у хозяев скапливались червонцы.

Родители Никуличевы не жалели денег для детей. Девочки Нина и Зина захотели учить английский язык. Моя тетя Катя Евреинова по чьей-то рекомендации взялась обучать Никуличевых. Девочки оказались способными, особенно Нина. Приходя на уроки, Нина и Зина познакомились с моей сестрой Еленой, а позднее со всей нашей семь-

 

- 350 -

ей. Мы стали частыми гостями в их доме, а они — в нашем. Познакомились с Никуличевыми и Голицыны.

На вечерах в Мертвом переулке любимым занятием были шарады. У Шуры Никуличева было несколько близких товарищей, в их числе Ростислав Плятт — будущий выдающийся актер Театра имени Моссовета. Несколько друзей Шуры и он сам участвовали на общественных началах в струнном оркестре Дома Реввоенсовета на Знаменке.

У нас Шура познакомился с Алексеем Бобринским и его женой, они стали общаться. Чтобы получить диплом, Нина Никуличева поступила на курсы иностранных языков, впоследствии преобразованные в институт. Ей удалось его благополучно закончить, после чего она получила место преподавателя.

ХОЗЯЙКА ГОСТИНИЦЫ

 

В начале зимы 1928 г., вскоре после нашего юбилейного вечера, посвященного тридцатилетию МХАТа, Юше Самарину пришло в голову поставить домашний спектакль, для которого он выбрал пьесу Гольдони «Трактирщица». Эту идею мы все охотно подхватили, собрались у нас, в Малом Могильцевском, и стали распределять роли:

Мирандолина — хозяйка гостиницы — Ляля Ильинская,

Кавалер ди-Риффопрато — Кирилл Урусов,

Маркиз ди-Ферлимпопулс — Андрей Раевский,

Граф д'Альбофиорито — Михаил Раевский,

Гортензия — Машенька Голицына

Дежанира — Маша Нерсесова,

Слуга кавалера — Николай Храмцов,

Слуга графа — Валерий Перцов,

Фабрицио — слуга трактира — Сергей Раевский.

 

- 351 -

Пьесу размножили, и начались репетиции. Я договорился с Павлом Сергеевичем Поповым о том, что можно будет дать спектакль в Доме Герцена. До Нового, 1929 г. прошло, вероятно, не менее десяти репетиций. Режиссер — Юша Самарин был на подъеме. Первую сцену без грима и костюмов мы один раз показали у Голицыных в Еропкинском. Перед Новым годом и после него недели три репетиции не проводились, потом они были продолжены, но произошла замена ведущей роли — Мирандолины. Ляля Ильинская с ней явно не справилась. Были рассмотрены некоторые кандидатуры на это амплуа, наконец остановились на пятнадцатилетней очаровательной Лёнушке Урусовой, часто называвшейся Ленкой.

С этого дня открылась новая страница моей жизни. «Ни сна, ни отдыха измученной душе», Лёна — Мирандолина, я — Фабрицио! Это что же? Предзнаменование? Получилось именно так, но этому предшествовали две встречи 1929 г.: по новому стилю — в просторной квартире Розановых при Боткинской больнице, и по старому стилю — в квартире Урусовых в Знаменском переулке.

Волею обстоятельств намечавшемуся спектаклю не суждено было предстать перед зрителями. События в жизни нашего общества начиная с 1929 г. и дальше были таковы, что участникам пришлось более всего заботиться о собственной судьбе, и в итоге наша труппа распалась.

БАЛ-МАСКАРАД

 

Знакомство с семьей Розановых произошло совершенно неожиданно. Известный хирург профессор Владимир Николаевич Розанов учился в университете вместе с моим отцом. Они потом оба работали в клинике и Старо-Екатерининской больнице. После того как мой отец уехал из Моск-

 

- 352 -

вы на житье в деревню, общение моих родителей с Розановыми прервалось.

В семье Владимира Николаевича и его жены Анны Павловны был сын Игорь, авиатор, и две дочери, Ирина и Клена, обе учившиеся на Высших литературных курсах. Мы никогда бы не узнали семьи Розановых, если бы не случилось быть этому балу в ночь на 1 января 1929 г.

Близкая подруга девочек Розановых, Любочка Новосильцева (двоюродная сестра Мамонтовых, а через них тоже вроде двоюродная Юше Самарину), слезно просила Юшу достать как можно больше театральных костюмов для намечавшегося у Розановых маскарада. При этом Любочка от имени хозяев просила привести на бал побольше кавалеров, которых не хватало из-за большого количества дам.

От имени Любочки мы вдвоем с Юшей поехали в Боткинскую больницу, нашли нужную нам квартиру и предстали перед Ириной и Еленой Розановыми. Мы предполагали встретить чопорных барышень, свысока смотрящих на рядовых людей. Но оказалось совсем наоборот: обе девушки держались скромно, нисколько не считая себя принадлежащими к высшей сфере. Мы отрекомендовались и сообщили, что нас, кавалеров для бала, насчитывается семь человек, имея в виду троих братьев и одного двоюродного (Артемия) Раевских, двоих братьев Урусовых — Кирилла и Никиту — и самого Юшу Самарина. Барышни Розановы наше предложение одобрили, и на этом мы раскланялись.

Вечером накануне встречи Нового года у нас дома рассматривались костюмы, которые притащил Юша из прокатной костюмерной. Платья и костюмы отпускались по цене три и пять рублей. Мы ограничились трехрублевыми. Я выбрал себе гусарский мундир с красным ментиком, Михаил — восточный с султаном, под Багдадского вора, Андрей — камер-пажа, Артемий — польского вельможу, Юша — боярина с черными кудрями.

 

- 353 -

Облекшись в эти костюмы и накинув сверху плащи (а мне еще сверх плаща пришлось прицепить ментик), мы двинулись к остановке трамвая № 5 на Смоленскую площадь. Там, на конечной станции, мы влезли в пустой вагон и подняли никому не нужный шум, чему удивлялись входившие в трамвай пассажиры, особенно престарелые дамы. Доехали до Триумфальной площади и пересели на трамвай, идущий по Ленинградскому шоссе. Тогда Беговой улицы еще не существовало, и от шоссе до больницы мы шли пешком.

Нас ждали с нетерпением. Гости уже все пришли и начали наряжаться. Когда мы за четверть часа до Нового года собрались около наряженной елки, в комнату вошли хозяин и хозяйка. Владимир Николаевич спросил: «Где здесь дети Петра Ивановича Раевского?» Мы подошли, и хозяева начали обсуждать, кто на кого похож. «Этот вот (показывая на Андрея) похож на отца, а старший (показывая на меня), мне кажется, — на мать».

Потом все сели за стол, пили шампанское (больше никаких вин не было), уплетали всевозможные деликатесы. Затем мы перешли в большую комнату, где в углу стоял английский патефон «His marster's voice» с новыми пластинками для фокстрота. Под этот танец были подобраны русские песни: «Горячи бублики», «Понапрасну мальчик ходишь» и другие.

Когда утром 1 января родители вошли в зал, они были поражены, что мы все еще танцуем. «Неужели вы, дорогие, всю ночь танцевали?» — спросил Владимир Николаевич, и мы ответили утвердительно. Пришлось, однако, собираться домой. Потом мы всю зиму 1929 г. встречались с Розановыми, вместе ходили на лыжах. Среди их гостей был знаменитый летчик Андрей Борисович Юмашев — приятель Игоря Розанова. Он тоже принимал участие в наших лыжных прогулках.

В семье Урусовых старый Новый год прошел более скромно. Были все Голицыны, в том числе Владимир с кра-

 

- 354 -

савицей женой. Много лет спустя я, рассказывая про этот вечер, говорил, что более всего мне запомнилась Елена Петровна — жена Владимира. Когда она вошла, вся комната как бы озарилась: до того она была хороша в темном шелковом платье с золотым кулоном на шее. Мы пили крюшон из сухого вина и водку.

НОВЫЕ СПЕКТАКЛИ МХАТА

 

Зимой и весной 1928 г. в Художественном театре были поставлены два новых спектакля по пьесам Леонида Леонова — «Унтиловск» и Валентина Катаева — «Растратчики». В первом из этих спектаклей были заняты из «старой гвардии» И.М.Москвин и В.В.Лужский. Одну роль исполнял новый, очень талантливый артист В.О.Топорков, перешедший во МХАТ из театра Корш. Несмотря на прекрасную игру актеров, пьеса никакого успеха не имела. Я видел этот спектакль, играли хорошо, но в зале чувствовалось уныние, и скучающая публика покидала зал после занавеса.

Второй спектакль — «Растратчики» — мне почти не запомнился, хотя там играл Н.П.Хмелев и среди действующих лиц был некто, носящий мою фамилию — Раевский.

Зато возобновленный в это же время спектакль «Вишневый сад» Чехова можно было назвать шедевром. В нем участвовали почти все артисты старого состава: Гаева играл Станиславский, Раневскую — Книппер-Чехова, Епиходова — Москвин, Лопахина — Леонидов, Фирса — Лужский, студента Петю — Подгорный. Среди молодых актеров отлично справились со своими ролями Тарасова — Аня, Добронравов — Яша и Андровская — Дуняша.

Марица Глебова присутствовала на премьере спектакля и на следующий день пришла к нам рассказать о своем впечатлении. «Великолепно, — говорила она, — но лучше всех

 

- 355 -

Станиславский и Тарасова». Я бы сказал, что все исполнители играли на пять с плюсом.

ПЕРВАЯ ПЯТИЛЕТКА

 

До известного времени (если не ошибаюсь, до конца 1932 г.) в Советском Союзе хозяйственный год начинался не с 1 января, а с 1 октября. Именно с этого дня 1928 г. был провозглашен первый пятилетний план — долго всем памятная первая пятилетка, в течение которой проходили первые крупные процессы «вредителей», была восстановлена крепостная зависимость крестьян, «раскулачены» лучшие хлеборобы и кончились навсегда блаженные времена НЭПа. Прошло всего только полгода, и вернулись хлебные карточки, заменившие заборные книжки 1928 г.

Еще в январе 1929 г. мы с Юшей и сестрами Розановыми ходили в Камерный театр смотреть новую пьесу Булгакова «Багровый остров», а в мае того же года все пьесы этого драматурга запретили. Пришел конец «Дням Турбиных», «Зойкиной квартире» и только что поставленному «Багровому острову». Была запрещена постановка новой замечательной пьесы «Бег», которую я недавно держал в руках и мысленно распределял роли среди артистов МХАТа, знакомых мне по «Турбиным». Эту пьесу мне дал для прочтения Павел Сергеевич Попов, как выяснилось — близкий друг М.А.Булгакова.

Ну а что мы? Переживали трагедию драматурга? Да, мы переживали! Нам было жалко, что от нас ушли Турбины. Нет Николки с гитарой, ушел его старший брат Алексей, уехали в никуда Лариосик и Шервинский с Еленой, пропали Мышлаевский и Студзинский.

Интереснее всего, что эта пьеса, жестоко поносимая критиками от Главреперткома, была обожаема самой разнообразной публикой. Девицы, в том числе комсомолки,

 

- 356 -

желали иметь фотографии Николки, Лариосика и даже Шервинского. Когда я сказал Игорю Розанову, что он мне напоминает Шервинского, он с видимым удовольствием ответил, что ему многие об этом говорят.

Однажды мой младший брат стал свидетелем знаменательного эпизода. Он в лицо знал почти всех артистов МХАТа. Войдя в трамвай, он заметил сидевшего впереди М.М.Яншина, а сзади двух шепчущихся девиц. Видно было, что они о чем-то спорили. Скоро их голоса стали доходить до ушей всех пассажиров:

— Давай спорить на мою сумку! Это не он!

— Давай, я уверена, что ты проиграешь, сумка будет моя!

В это время Яншин обернулся и, обратившись к девице, которая узнала Лариосика из «Дней Турбиных», громко произнес:

— Девушка! Сумка ваша, вы выиграли пари.

Таково было в то время увлечение «Турбиными», несмотря на пасквили в газетах, а потом и запрещение всех пьес М. А. Булгакова.

НА ДАЧЕ В ПЕРЕДЕЛКИНЕ

 

Как-то раз моя мать была у своей двоюродной сестры Евдокии Сергеевны Некрасовой, и та ее спросила:

— Почему ты все лето сидишь в Москве, а не снимешь дачу? Мы в прошлом году снимали целый дом в Переделкине рядом с Осоргиными, в этом году мы туда не поедем, посмотри, может быть, тебе стоит эту дачу снять на лето?

Мама задумалась, а потом пришла к заключению, что это прекрасная мысль. Она посоветовала дяде Ване вместе с Артемием тоже переехать на лето в Переделкино. Артемий, часто бывавший у Осоргиных, поговорил с хозяйкой соседнего дома, где в прошлом году жили Некрасовы, и договорился с ней о сдаче дома на летний сезон. Мы не раз

 

- 357 -

вместе с Голицыными ездили по воскресеньям в Переделкино к Осоргиным. Эта прекрасная родственная нам семья всегда радушно нас принимала.

Я помню, как мама в 1922 г. первый раз повела нас с братом Михаилом к Осоргиным в их московскую квартиру на Спиридоньевке. Михаил Михайлович и его жена Елизавета Николаевна выразили моей матери свое восхищение нами. А мама боялась, что мы, последнее время проживая в деревенских условиях, не сумеем должным образом вести себя в приличном обществе. Когда нас представляли старикам Осоргиным, Михаил Михайлович сказал: «Запомните, дорогие (он грассировал, не выговаривая четко букву «р»), что мы вам дядя Миша и тетя Лиза, и называйте нас на "ты", как и детей моих».

Тогда в Москве жили сын Георгий и дочери Ульяна, Мария и Антонина, двое сыновей — Михаил и Сергей — и дочь Софья в начале революции эмигрировали. Все дети Осоргиных были значительно старше нас. Георгий, в прошлом офицер лейб-гвардии Конно-гренадерского полка, в 1929 г. расстрелян в Соловках, как было тогда сказано органами ОГПУ, «по ошибке». Ульяна Михайловна в 1923 г. вышла замуж за Сергея Дмитриевича Самарина, дочери Мария и Тоня неразлучно жили с родителями. У Самариных в 1929 г. было четверо детей. Вся их семья в это лето жила с родителями в Переделкине.

Лето 1929 г., несмотря на многие невзгоды, было для меня счастливым. Я неделями страдал и мучился, а когда Она, Лёна, внезапно появлялась и мы оказывались вдвоем, грусть исчезала, все казалось в розовом свете.

Мы недавно смотрели во МХАТе «У врат царства» Кнута Гамсуна, там героиня — Элина (роль исполняла Е.Н.Еланская), появлялась в последнем акте в ярко-красном платье и широкой соломенной шляпе. И моя Лёна вдруг появилась v нас в Переделкине в таком же платье и такой же шляпе. Она была очень обаятельна, даже дядя Ваня восхитился

 

- 358 -

и сказал: «Очень мила!» И в тот же день Миша Леонов, муж моей двоюродной сестры Тиночки, так задушевно пел романс Чайковского «На нивы желтые...».

Вместе с тем год 1929-й был полон всякого рода тяжелых событий. Весной были закрыты Высшие литературные курсы, появились так называемые «лишенцы», т.е. лишенные избирательных прав. В число «лишенцев» попали Голицыны, а у нас в лаборатории — Иван Дмитриевич Четвериков, инженер-химик, популярнейший человек во многих московских семьях. Знали его и Голицыны, он тоже в первые годы революции жил в Богородицке. «Лишенцев», как правило, увольняли с работы или переводили на более низкую должность. Никуличевы тоже были кандидатами на лишение избирательных прав, но пока их еще не трогали. Иван Егорович «сдал» свою фабрику государству и за это был удостоен чести остаться на ней в качестве технорука при партийном директоре. И то слава богу.

В мае был арестован Сережа Голицын, но скоро выпущен на волю. Казалось бы, не такая уж беда, но на этом аресты не кончились. Они были впереди. А пока мы все спокойно жили на даче. Я помню даже поезда, с которыми приходилось после работы приезжать в Переделкино. Это были три поезда — 16 ч. 34 м. и 17 ч. 27 м., а утром — 7 ч. 50 м. И казалось, что наступило затишье. Понемногу успокаивались и «лишенцы», хотя ощущение тревоги их не покидало.

Моя еще не нареченная невеста, которую я уже считал таковой, приезжала к нам на дачу сравнительно редко, так как ежедневно до позднего вечера работала в кафе на Пречистенском бульваре. Для меня это было страданием, и я часто оставался в Москве и не ездил на дачу. Вечером отправлялся на Пречистенский бульвар и после закрытия кафе провожал Лёну домой в Знаменский переулок. Бывали мы с ней и в манеже. Летом большинство лошадей перегонялось в загородную конюшню, расположенную в поселке у железнодорожной станции Пушкино. Мы однажды езди-

 

- 359 -

ли туда с Лёной и брали лошадей для верховой прогулки. Это было для нас обоих истинным наслаждением.

Моя сестра с мужем в начале 1929 г. переехали в Ленинград и получили квартиру на Мойке. Весной она приехала к нам, и здесь, в Москве, у нее начался роман с Юшей Самариным. Ее отношения с мужем уже давно обострились. Она решила с нами поехать в Переделкино на лето, и в один прекрасный день приехавший туда Юша сделал ей предложение стать его женой. Она дала согласие, о чем уведомила мужа. Драма с разводом оставила крайне неприятные ощущения у всей нашей семьи, омрачившие до этого приятную жизнь на даче. Свадьба прошла скромно, были только родственники, в их числе Осоргины и Сергей Голицын. Венчание проходило в церкви села Лукино.

Осенью в Глинкове состоялась свадьба Сони Голицыной и Виктора Александровича Мейена. Для нас это было совершенно неожиданно. З.А.Мейен часто бывал в Переделкине у Осоргиных, и нам казалось, что он имеет виды на одну из двух дочерей дяди Миши и тети Лизы: Марию или Тоню. Позднее мы узнали, что он давно влюблен в Соню Голицыну. Свадьба проходила в Глинкове, причем венчать приезжал из Москвы настоятель церкви Николы Плотника отец Владимир Воробьев — друг и духовник нашей семьи, близкий друг моей тети Кати Евреиновой и бабушки Анны Николаевны. Голицыны тоже почитали этого замечательного священника. Я был одним из шаферов у Сони.

Вскоре, однако, радости перешли в горе. Еще летом, накануне свадьбы Кати, Артемий взял отпуск и уехал в Поленово, предполагая временно удалиться из Москвы, с глаз долой от ОГПУ. Его работа в агентстве РУСКАПА не обещала ему спокойной жизни. Это агентство все время было под прицелом ОГПУ. Но уехать на время все же имело смысл. Часто бывало так, что ОГПУ «забывало» о своих жертвах, и людей не трогали. Но тут вышло по-другому. Артемий вернулся, сколько-то времени поработал, а потом к нему при-

 

- 360 -

шел гэпэушник прямо на службу и ему, благо, что до Лубянки от РУСКАПА пять минут ходу, предложил следовать за ним.

Некоторое время спустя были арестованы братья Сабуровы — Борис и Юрий и их двоюродные братья Дмитрий и Андрей Гудовичи. Сабуровы и Гудовичи были двоюродными братьями жены Владимира Голицына — Елены Петровны, рожденной графини Шереметевой. Они постоянно бывали в Еропкинском, а Юрий Сабуров одно время там жил.

Мы все предполагали, что Артемия скоро выпустят, как Сергея Голицына и недавно арестованного Кирилла Урусова. Последний просидел в Бутырках около месяца, потом его отпустили. Однако с Артемием такой номер не прошел. Он просидел почти два месяца и получил три года концлагеря Соловки.

С какими чувствами мой двоюродный брат уезжал в лагерь? Трудно даже близким людям это представить! Он оставляет одинокого, престарелого, не совсем здорового отца, вся забота о котором лежала полностью на его плечах. Одна замужняя сестра живет своей семьей, и ей не с руки ухаживать за отцом. Младшая сестра Олечка только что устроилась на работу, живет обособленно, тоже не имеет времени, чтобы обеспечить нормальную жизнь отцу. Остаемся мы с матерью.

Когда дядя Ваня лежал в больнице в прошлом году, мы ходили к нему по воскресеньям, приносили гостинцы. Но в больнице был хороший уход, а здесь, в Большом Афанасьевском переулке, ему надо ходить в магазин, самому готовить и себя обслуживать. С такими тяжелыми думами Артемий уехал в Соловки. Приехав туда, он узнал о расстреле своего родственника и друга — Георгия Осоргина. Еще один удар! Мозг его не выдержал. Говорили, что он всегда производил впечатление не совсем нормального человека. Я бы этого никогда не сказал. Человек как человек, вдобавок

 

- 361 -

способный, можно сказать, талантливый, честный и добрый, с прекрасной душой. Так характеризовала своего племянника моя мать.

Первое время Артемий еще писал довольно бодрые письма, в частности, сообщал, что работал в УРЧе1, куда его перевели временно по болезни. Он, записывая прибывающих в лагерь, вдруг встретил Надежду Богдановну Раевскую. А потом письма перестали приходить. Младшая сестра Олечка, не переставая, каждую неделю ходила на прием к Екатерине Павловне Пешковой в Красный Крест. Та ласково, с особой симпатией принимала ее и обещала помочь.

НЕОЖИДАННЫЕ СОБЫТИЯ

 

Однажды весной 1929 г. я задержался в лаборатории после окончания рабочего дня, чтобы напечатать фотографии. Из сотрудников тоже всегда кто-нибудь по какой-то причине оставался. На этот раз задержалась Нина Герман. Она сидела, задумавшись, за своим столом. Мне показалось, что ей делать тут нечего, просто так сидит, и я спросил:

— Нина Евгеньевна, почему вы не идете домой?

— Да так, Сережа, что-то не хочется, — а потом сказала: — Вы знаете, Павел Александрович должен скоро вернуться!

— Что вы говорите! Откуда это вам известно? — спросил я взволнованно.

— Мы с Мишей (имелся в виду М.И.Мантров. — С.Р.) по давали заявление в органы, нас туда вызывали, сказали, что он скоро получит разрешение вернуться в Москву.

Я невольно подумал: а что же будет с научным сотрудником С., который в прошлом году так нагло оклеветал Павла

 


1 УРЧ — учетно-распределительная часть.

- 362 -

Александровича Флоренского? Я решил спросить Нину Евгеньевну, как смотрят «там» в отношении С. Она ответила: «там» считают, что его надо выгнать. Я подумал, что если уж «там» так считают, то, значит, его песенка спета.

Есть неписаное правило: не обнародовать ожидаемое прежде, чем оно произойдет. Но я на этот раз не удержался и дома рассказал о своем разговоре с Ниной Герман. Мое сообщение вызвало большую радость в нашей семье. Хотели поехать в Сергиев и рассказать обо всем Анне Михайловне, но это было явно преждевременно, я не поехал и ни с кем не делился в лаборатории.

Прошло совсем немного времени, может быть, неделя, может быть, две, и Павел Александрович появился в лаборатории. В первый момент было непривычно видеть его не в подряснике, а в гражданской одежде — длинной блузе и брюках, заправленных в сапоги. Он, вероятно, почувствовав наше недоумение, сказал: «Мне предложили на службе появляться в штатской одежде, а дома ходить, как самому угодно. Я ответил, что раз это требуется, я подчиняюсь, но сменять одну одежду на другую не буду».

Все обступили Павла Александровича, у всех радость на лицах, особенно у двух наших коммунистов. Но надо было видеть смущенного и совершенно подавленного товарища С.. В это время в институте уже был организован секретный отдел, его возглавляла некая Серегина. Говорили, туда вызывали научного сотрудника С. и предложили ему подать заявление об увольнении, что он выполнил незамедлительно. Через шесть лет мне пришлось встретиться с ним в совершенно иной, но вполне заслуженной им обстановке ГУЛАГа.

Вскоре по представлению Павла Александровича Флоренского, к нам в лабораторию зачислили в качестве научного сотрудника моего учителя физики в Сергиевской школе Гуго Яновича Арьякаса. Он был прекрасным мастером-фотографом и давно мечтал бросить преподавательскую

 

- 363 -

деятельность, заменив ее научно-исследовательской работой. Поскольку Гуго Янович меня помнил по школе, я предложил ему свои услуги: стать лаборантом во вновь образованной фотолаборатории, руководителем которой он был назначен. Арьякас взял меня с удовольствием, и я начал постигать таинства фотографии и как ее применять в тематике нашей лаборатории.

Мне удалось значительно преуспеть в этой новой для меня специальности, что способствовало затем моему быстрому продвижению вперед без специального образования.

Хочу отметить одно существенное мероприятие, декретированное советской властью в 1929 г. Речь идет о непрерывной неделе, причем пятидневной — четыре дня работы, потом день отдыха. Когда эта идея еще была в стадии апробирования, газеты писали о полном одобрении и общем признании нового режима жизни советского народа. Смысл нелепого мероприятия был в отучении народа от религии, что вообще не скрывалось, но говорилось в завуалированной форме. Первоначально народу, в основном молодежи, непрерывка оказалась по вкусу. Четыре дня работы и пятый — выходной, как это хорошо! Оказалось, не совсем. Семье все-таки удобнее, чтобы был единый выходной день, особенно в наших условиях жизни в одной комнате.

Выпустили календари с пятью цветами. Считалось, очень удобно каждому запоминать свой цвет и цвет приятеля. Правда, в памяти всего не удержишь: у Алексея Бобринского выходной — зеленый, у Сергея Голицына — красный, а у меня — синий, у моего брата — фиолетовый. Я, помню, ездил по делу в какое-то учреждение. Мне надо было видеть товарища Гринберга, но у него оказался выходной день. Мне рекомендовали зайти завтра, так как послезавтра он уезжает. А завтра у меня оказался выходной и т.д. и т.п. Сейчас мы привыкли говорить: заходите в среду или лучше и пятницу, а во времена непрерывки дней недели не сущест-

 

- 364 -

вовало (это существенно для борьбы с «религиозными предрассудками»), только числа. Говорили: приходи 12-го или 16-го — нужно было взглянуть в карманный календарь и посмотреть цвет.

Непрерывная пятидневка, к счастью, закончилась путем введения шестидневки с выходными днями б, 12, 18, 24 и 30-го каждого месяца. Но и это оказалось неудобным экспериментом. В конце концов приказано было перейти на обычную семидневную неделю. Кстати, к этому времени власти значительно преуспели в борьбе с «религиозными предрассудками». Храмов за первую пятилетку уничтожили немало, и придавленный народ в основном перестал ходить в церковь, боясь за свое существование.