Глава 21

РОКОВОЙ 1935 ГОД

 

АРЕСТЫ ЖЕНЫ И МЕНЯ

 

В канун Нового, 1935 г. моя Лёна, возвратись с работы, с явным волнением, ей совсем не свойственным, сообщила об аресте двух своих сослуживиц (Розенфельд и Мухановой). Я понял, что она ждет своей очереди.

Ждать долго не пришлось. В середине января в час ночи позвонили в квартиру. Мы еще не спали, это было накануне выходного дня, скорее всего семнадцатого числа. Вошли трое: женщина с отвратительным лицом (я вспомнил, что встречал таких чекисток), чекист небольшого звания и красноармеец, остававшийся до конца процедуры обыска в передней. Не стану описывать, как эти два субъекта — мужчина и женщина — ковырялись в наших вещах, заведомо зная, что ничего нелегального у нас нет, как пришлось мне взять на руки спящего крепко (слава Богу!) трехлетнего сына, чтобы в его кроватке могла копаться эта омерзительная женщина. Слишком отвратительно было все. Инсценировка продолжалась долго, почти до утра.

Потом... Потом — всё. Я в последний раз видел лицо своей Лёны. Мы простились, она с грустью улыбнулась, все уш-

 

ли. Было, наверное, около шести часов утра. Типочка еще спал; я лег, но глаз не сомкнул. Няня пошла на кухню ставить чайник. Постепенно стали вылезать из своих комнат жильцы. В кухне зажглись керосинки и примусы, начинался московский выходной день.

К этому времени для всех наших близких обыски и аресты были не дивом. Но когда арестовали мою жену, женщину двадцати одного года, всем это показалось чудовищным. И не потому, что она так молода и имеет трехлетнего сына, а потому, что ее, такую добрую, ласковую, никак нельзя было представить сидящей в тюремной камере. Говорили о ее аресте много и по-разному. Я казнил себя, что не сумел отговорить ее, когда было сделано предложение работать в Кремле. В семье Урусовых, если случались аресты, всегда оканчивавшиеся возвращением домой, обращались к Н.А.Семашко: дочь его, подруга Эды, всегда охотно бралась помочь. Но на этот раз она, вернувшись «оттуда», сказала, что наткнулась на каменную стену. Никто не пожелал ее не только выслушать, но даже принять.

Я понял, что и мои дни сочтены. Два месяца до моего ареста были неприятными до тошноты. Что меня арестуют, было ясно, как то, что сегодня — зима, а через два месяца будет таять, но разница в том, что наступление весны можно все-таки прогнозировать, а свой арест — никак. Мне предлагали перейти на более выгодную работу в Московский авиационный институт, я оттягивал, потом все же принял предложение, а на следующий день меня взяли.

Взяли тихо, обыск был крайне поверхностный, почти ничего не забрали, только какие-то письма, фотографии. Приехали на Лубянку. Там короткая процедура — анкета, фотография анфас и в профиль, всего минут тридцать—сорок. Вывели, посадили в «ворон» в одиночную клетку. Слышу рядом разговоры и знакомый голос моего тестя. Мне бы крикнуть: «Юрий Дмитрия, я тоже здесь», — но побоялся, как бы не вышло неприятностей. Поехали и что-то очень

 

скоро доехали. Вылезли. Вижу, что тюрьма, но какая — неизвестно. По одному выводят, входим в большое помещение. Спрашиваю приведшего меня:

— Куда я попал?

— Куда? В дом отдыха.

— А какой хоть район?

— Краснопресненский.

— Стало быть, Бутырки.

— Она самая, малый.

В БУТЫРКАХ

 

Один близкий мне человек, ныне покойный, сидевший в Бутырской тюрьме почти в одно время со мной, записал в своих воспоминаниях: «С тех пор прошло пятидесятилетие. Но и сейчас, проезжая мимо, я смотрю в сторону тюрьмы и с волнением думаю, что вот за этими безликими фасадами многоэтажек находится Бутырская тюрьма. Как и пятьдесят лет назад, она живет своей особой жизнью, своими законами. Сколько родных и знакомых томились в ней! Сколько самоотверженных жен, матерей и сестер простояли здесь в очередях с передачами». Да, так было и в 1935 г., а дальше все хуже, тяжелее.

Сопровождавший меня тюремщик наскоро проверил все мои карманы. Изъял перочинный ножик, часы, карандаш, блокнот. Все записал, дал мне расписаться, потом передал вещи другому тюремщику, который спросил:

— Куда ведешь?

— В шестьдесят седьмую. Ну, пойдем! — сказал мой, и мы двинулись.

Пока мы шли по коридорам, сопровождавший меня время от времени ключом постукивал себя по пряжке пояса. Вскоре я понял, какая в этом надобность: это предупреждающий сигнал на случай, если ведут встречного. Его тогда,

 

во избежание встречи, загоняют в одну из ближайших, специально оборудованных будок, расположенных вдоль стен коридоров. Однажды, когда меня вели на допрос, тюремщик зазевался и не успел простучать. Я почти столкнулся с жильцом квартиры моей матери, неким Павлом, братом домработницы Саши. Его тоже вел тюремщик с допроса или на допрос. Павел, увидав меня, сделал движение головой, но промолчал.

Когда меня вели в камеру, я думал: что это за помещение? Вспомнил спектакль «Воскресение» во МХАТе, там была изображена тюремная камера. Когда же мы подошли к моей и тюремщик большим ключом открыл дверь, я просто остолбенел и сделал движение назад. Но тюремщик дверью меня втолкнул обратно, я услышал смех. Мне представилась не камера из «Воскресения», а ночлежка из спектакля «На дне» Горького. Полумрак, справа и слева нары, между ними на полу деревянные щиты, смрад, накурено. Часть людей спит, а некоторые сидят на нарах, поджав ноги. Слева — крупный человек с бородкой, интеллигентного вида. Справа — темноволосый в военной гимнастерке.

— Ну, идите, идите сюда, чего вы боитесь? Чему вы удивились? Идите!

Я пошел по направлению к тому, что слева. Осторожно ступал, перешагивая через лежащие на полу тела. Было раннее утро, брезжил рассвет. Военный перешел к нам на левые нары, начались расспросы: за что? почему? когда? где работаете?

А один парень со щитов на полу, зевая, спрашивает: «Народу в Москве еще много или всех пересажали?» Я ответил, что много. Он продолжал: «И в трамваях висят?» «Висят», — отвечаю. «Вот ведь дела какие, — говорит парень, — чай, не думал ты, что в тюрьму попадешь? Я тоже не думал». Я знакомился с приютившими меня на левых нарах. Тот, что с бородкой, по фамилии Багрецов — инженер-экономист. Ему предъявлено обвинение в хищении по статье

 

«семь восьмых»¹, но держится он бодро, не чувствуя за собой никакой вины. Военный — Леонид Михайлович Леонов — полковник, мастер автоматического оружия. Обвиняется по статье 58, пункты 8—11 (террористическая организация). Леонид Михайлович, староста камеры, всеми уважаемый человек, строгий, по-военному поддерживает дисциплину.

Приняли меня прямо-таки радушно. Багрецов предложил мне вступить в его «колхоз». Это группа из четырех-пяти человек, получающих передачу. Они питаются совместно, а оставшуюся еду из передач отдают «комбеду» — тоже объединение, но не получающих передач. «Комбедовцы» убирают камеры за тех, кто дает им часть передачи или пайку хлеба. По правилам, установленным в камере, каждый обязан по очереди убирать камеру (подметание пола, вынос и мытье «параши» два раза в сутки). Еще существовали штрафные дежурства, от них избавиться откупом за пайку не разрешалось, обязан выполнять все, что требуется. Штраф назначает староста.

В нашей камере сидели политические и бытовики, но не уголовники. Один только вор по фамилии Пыркин, по прозвищу Змей, был настоящим уркой, но сидел по статье нашей, 58-й. Он в колонии под Москвой работал в сапожной артели. Один из его товарищей во время работы стал жаловаться на плохое качество кожи, а Пыркин ему ответил: «Скажи спасибо, что такая есть, а то скоро коммунизм будет, тогда с людей кожу будут драть». Змей уверял, что разговор был с глазу на глаз, но нашелся третий, подтвердивший сказанное, и этого было достаточно, чтобы Пыркину потом дали пять лет лагерей. Он был веселый малый, много рассказывал про жизнь уголовников, неплохо играл в шахматы, состоял в нашем колхозе, хотя передачи получал от матери нерегулярно.

 

Был еще в нашем «колхозе» некий Никофор Строителев, необыкновенно ловкий, задиристый парень, выполнявший очень важные поручения по переписке с другими камерами, вступавший иногда в прямую борьбу с охранниками. Строителев имел бытовую статью, но ближе подходил к уголовникам. Он с удовольствием выполнял самые рискованные поручения. Я как-то из окна увидел на прогулке хорошо знакомого мне артиста Ермоловского театра Сашу Иванова. Строителев предложил написать записку с тем, чтобы на следующий день Саша ответил мне. Мою записку он закатал в хлебный мякиш, показал его Иванову и, когда тот после второго круга оказался на виду, бросил мякиш ему под ноги. Иванов надавил мякиш ногой, а потом незаметно для вохровца отлепил его от подошвы и спрятал в карман. На следующий день я таким же способом получил ответ.

Однажды назначена была баня. Это всегда приятно, мылись тщательно, терли друг другу спины, потом не спеша вытирались, одевались. В камере после бани пили чай. Во время мытья я заметил, что дежуривший в бане охранник придрался к одному нашему сокамернику, не помню, по какому поводу. Я сказал Никифору: «Что этот тип придрался?» Строителев, не ответив ни слова, тихо, как кошка, подошел к вохровцу с полной шайкой воды, отвернулся и вылил ему на шею всю шайку, а потом, получив тумака в спину, быстро повернулся и невинным голосом с деланным волнением произнес: «Гражданин начальник, прошу прощения, я вас не заметил, глаза открыть не мог, намылился, прошу прощения!» Вохровец, разумеется, понял, что все это сделано умышленно, подал рапорт, и Строителев получил десять суток на Пугачевку.¹

 

Кроме обычной бани, была еще «сухая баня», или «шмон». Это тщательный обыск в камере для изъятия недозволенного: лезвий от безопасной бритвы, карандашей, шахмат, вылепленных из хлеба, домино из спичечных коробок, самодельных карт и др. Путем переговоров с соседними камерами иногда удавалось предупредить «сухую баню», отправив все запрещенные предметы туда, где «шмон» уже прошел. Я как-то очень долго не спал и услышал, что в соседней камере № 66 очень долго продолжается какая-то возня. Утром я рассказал об этом Строителеву. Тот, недолго думая, открыл окно, сложил рупором руки в сторону соседней камеры и отчетливо начал вызывать: «Шесть-шесть! Шесть-шесть!» Последовал ответ: «Шесть-шесть слушает». Потом вопрос Строителева: «"Сухая баня" была?» Ответ: «Была». «Все, — сказал Никифор нам, — собирайте инвентарь, быстро. Сегодня к нам придут». Завязали все в какую-то рубашку или кальсоны. Никифор снова подошел к окну, но на этот раз обратился наверх: «Шесть-ноль, шесть-ноль!» Отзыв сверху: «Шесть-ноль слушает». Никифор резко: «Шесть-ноль! Спускай шпагат!» Одна минута, и сверху спускается бечевка, к которой привязывается сверток. Когда готовая посылка находится за решеткой, от нас раздается команда: «Шесть-ноль! Вира!» Сверток, качаясь как маятник, поднимается, потом поглощается шестидесятой камерой. «Сухая баня» прошла — тот же сверток возвращается.

Когда я в 1937 г. на Воркуте рассказывал зэкам о наших проделках в Бутырках, они отвечали, будто им это непонятно, так как если бы им сказали, что нам по утрам подавали кофе с ветчиной и коньяком. В 1937 г. Ежов установил такие порядки во всех бутырских камерах, что проделки, подобные нашим, полностью исключались. Я, стало быть, сидел еще в либеральные времена, говорили лагерники-новички.

 

Расскажу о тюремных играх. Они были разные и не во всех камерах одинаковые. У нас были три основных игры: «суд», «врач» и «поездка домой». Первая из них начиналась дракой двух человек. Это просто сцена, для всех понятная, кроме новичков, только что поступивших. Они, разумеется, возмущаются, просят разнять драчунов, но те не унимаются. Наконец, ввязывается староста, драка остановлена. Голос старосты (особенно отчетливый был у Леонова): «Назначить немедленно суд!» Выбираются судьи, прокурор и защитник. Выступают сидящие прокурор, потом защитник, обвиняемые стоят. Команда: «Суд идет, прошу встать!» Все в камере встают. В это время на места, где сидели новички, подставляются миски с водой. Вторая команда: «Сесть!» Новички садятся в воду. Иногда спектакль проходит так искусно, что новички считают подстановку мисок с водой хулиганством и обращаются к старосте с просьбой наказать хулиганов. Потом они уже сами становятся искусными прокурорами и адвокатами.

«Врач» — игра не менее интересная. Незаметным от сокамерников образом «врач» повязывается простыней, изображающей халат. Несколько человек маскируют «врача», подходят к двери камеры и вызывают вохровца, дежурного по коридору. Когда он заглядывает в открытую дверь, спрашивают его о каких-то пустяках, дверь захлопывается, и в этот миг кто-то говорит: «Врач!» Одетый в простыню быстро проходит на середину камеры, спрашивает: «Кто поступил сегодня?» «Я!» — выходит новичок. «Быстро снимайте рубашку». Рубашка снимается. «На что жалуетесь?» — «Да так, ничего». Врач простукивает пальцами грудь в области сердца. Потом: «Опустите брюки». Новичок все исполняет. Сзади ему плещут воду или чем-нибудь резко шлепают. Врач скидывает простыню, говорит: «Вы здоровы, можете сидеть!»

Более жестокой была третья игра — «поездка домой». Накануне выходных дней 5, 11, 17, 23 и 29-го числа каждо-

 

го месяца, обычно после возвращения после вечерней оправки из туалета, вне камеры кто-то задает старосте вопрос: «Сколько дали на завтра?» Ответ: «Два человека» «Ну, безобразие! Почему два, а не пять?» — «Да ты бы еще сказал — десять!» Новичок у кого-нибудь спрашивает: «О чем это они?» Ему отвечают: «Да завтра — домой». — «Как домой?» — «Ну как, очень просто. Под расписку старосты, на выходной день». Оторопевший новичок говорит: «А кому это разрешают?» — «Да всем! Ты бы хотел пойти?» — «Да, я бы пошел, еды бы добыл», — оживленно, например, отвечает новичок. «Ну вот, если завтра утром добавят хоть одного, тогда пойдешь, а то тут уже двое давно просились».

Наступает утро. Мечтающий съездить домой всю ночь не спит. Объявляют, что добавили еще двух человек. Новичок собрался. Его ставят перед дверью впереди трех «уходящих» и говорят: «Стучи!» Он стучит, тюремщик открывает дверь: «Чего?» «Я домой», — говорит новичок. Тюремщик хлопает дверью, все хохочут. Новичок в полном расстройстве, а ему говорят: «Голову надо иметь на плечах! В сортир под конвоем водят, а ты домой захотел!»

Со мной никаких игр не затевали. Староста Леонов запретил, посчитав меня и без того убитым горем, учитывая арест жены и оставленного маленького сына.

Прошел месяц моей тюремной жизни, когда меня вызвали ночью на первый допрос. В Бутырках это обставлялось так: входит тюремщик, называет фамилию, в большинстве случаев искажая ее (до сих пор не понимаю, с какой целью? А на Лубянке, когда вызывали на допрос, выкрикивали одну первую букву, зэк должен был затем фамилию назвать, тогда тюремщик говорил: «На допрос»). В Бутырках, когда зэк, догадавшись, что вызывают его, назло отвечал: «Такого нет». Приходилось вертухаю называть настоящую фамилию, после чего: «Оденьтесь так, слегка». Это все мы хорошо усвоили: «Оденьтесь слегка» — значит, допрос. «С вещами соберитесь» — это либо на волю (редчайший

 

случай), либо на Лубянку, либо на этап (это в большинстве случаев).

Я оделся слегка, пошел, куда повел меня тюремщик, и скоро оказался в кабинете следователя Соколова (энкавэдэшник с тремя шпалами на петлицах, лицо злое, неприятное). На допросах (их было всего двое) следователь старался убедить в совершаемой мною контрреволюционной агитации. Заключалась эта агитация, по его словам, в моих контрреволюционных разговорах со своими товарищами по службе. Что он имел в виду, я понять не мог. Когда я вернулся в камеру, то изложил Леонову мой диалог со следователем. Он вынес заключение, что я много наговорил на себя и, возможно, подвел своего друга Женю Островского. Леонов также сказал мне, что, вероятно, будет очная ставка и тогда мне надлежит все отрицать. Все мои сокамерники, слушавшие мой рассказ, более всего удивились предъявленной мне статье 58 пп. 8—11, что означает «террористическая организация».

Лежащий со мной рядом Никифор Строителев спросил: «А ты из пистолета стрелял когда?» Я ответил, что один раз стрелял из браунинга. «А бомбы ты не метал?» — вторично спросил Никифор. Я ответил: «Нет!» — «Ну, тогда ты в террористы не годишься». Но тем не менее меня долго после этого разговора в камере звали «террорист». Следователь с первых слов объяснил мне, что я арестован по делу, не касающемуся моей жены, но староста наш Леонид Михайлович мне тут же разъяснил, что меня взяли только по делу, которое «пришивается» моей жене, и статья эта, с пунктами 8—11, предъявлена ей, а мне уже — как родственнику. Все это оказалось правдой, так как осужден я уже не как террорист, а всего лишь за КРД (контрреволюционная деятельность, какая — неизвестно).

Второй, и последний, допрос состоялся вскоре, я подписал протокол с обвинением меня, но сказал следователю, что на очной ставке ничего не подтвержу. Под утро меня

 

увели в камеру, где я потерял сознание, и очнулся в больнице. Каково же было мое удивление, когда я увидел в палате своего тестя Юрия Дмитриевича Урусова. Он мне сказал, что следователь так же обвинял его в контрреволюционной деятельности, но он все начисто отрицал и ничего не подписал, а статья ему предъявлена та же — 58-я пп. 8—11.

Возвратился я в камеру в апреле, а первого мая мы из окон через решетки смотрели, как проходил воздушный парад. «Колхоз» наш распался, многие его члены выбыли из камеры, получив разные сроки заключения. Некоторые счастливчики вышли на волю, в том числе Багрецов и еще один наш «колхозник» Мурадян. Через них я передал домой записки с пояснением, как зашифровать получаемые мною из дома продуктовые передачи. Так, например, по числу луковых головок определяется, кто из домашних арестован или, напротив, никто не арестован. Если в передаче лимон, судьба моей жены известна. А по числу конфет определяется срок. Чтобы не забыть условный шифр, один экземпляр, написанный на папиросной бумаге, оставался у меня. Таким образом, я мог, сидя в тюрьме, представить себе домашнюю обстановку на каждый день получения передачи.

Середина мая, погода отличная. В камеру поступили два артиста, иногда выступавшие с какой-нибудь импровизацией. Один пел на мотив романса «Вернись»:

Я упрекать себя теперь не смею,

Я знаю, глупо анекдот тот трепануть.

Но что же делать, я теперь немею.

Энкавэдэ, прости и позабудь!

Был у нас еще чтец, заслуженный артист республики Василий Константинович Сережников. Он как-то выступил с «Рассказом Мармеладова» из «Преступления и наказания» Достоевского. Прочитал неплохо, но я слышал

 

этот рассказ в исполнении М.А.Чехова. Конечно, небо и земля.

ПОКИДАЮ КАМЕРУ № 67

 

Пошел пятый месяц моей жизни в Бутырках. Не сочтешь, сколько не похожих друг на друга, разновозрастных людей пропустила через себя за это время камера № 67. Бывало, количество голов, втиснутых в ее нутро, доходило до сотни с лишком. В таких случаях на щитах, которые клали на пол между нарами, мест не хватало. Приходилось тогда щиты совать под нары. К концу июля народу поубавилось, осталось около семидесяти человек. Я имел самый большой стаж сидения в камере и потому, по существующему порядку, занимал на правых нарах первое место у окна. В 1935 г. «намордников»¹ на окнах еще не существовало, и при открытых летом окнах лежать на этом месте было большим наслаждением.

Со мной рядом был артист Сережников. Кроме декламации, он преподавал ритмику и постановку голоса в театральном училище. Сережников говорил, будто давал частные уроки Кагановичу и прокурору Верховного суда Ката-ньяну.

Мы уже привыкли жить в тюрьме, но временами становилось тоскливо, скорей бы состоялось решение суда или Особого совещания НКВД. Самое неприятное — неопределенность. Ясно было, что воли нам не видать. Однако сколько же придется здесь сидеть? И вот поздним вечером слышу издали шаги по коридору к нашей камере. Входит корпусной, громко выкрикивает:

 

— Раевский!

Вскакиваю с нар, отвечаю:

— Я!

— Имя, отчество?!

— Сергей Петрович!

— С вещами соберитесь!

Вся камера зашевелилась, слышу реплики:

— Это уж точно на волю, поздравляем!

Я волнуюсь: неужели правда — на волю? Подбегает Никифор Строителев, убедительно твердит:

— Сергей, это точно на волю. В этап ночью не берут.

Я уже начинаю верить, собираю быстро шмотки. Сережников просит написать Кагановичу и Катаньяну, кто-то диктует свой номер домашнего телефона, все уверяют:

— На волю, на волю, не сомневайся!

Подхожу к двери, стучу, открывают, выхожу. Впереди — конвоир, идем, но не туда, откуда выходят на волю. Коридор с ярко крашенным полом... Тут я вспомнил, что Никифор мне говорил про крашеный пол в коридоре, где располагаются одиночки. Оказалось, сюда...

ВДВОЕМ В ОДИНОЧКЕ

 

Меня ввели в узкую маленькую камеру, где стояли две койки. На одной слева лежал человек. Вхожу, кладу на свободную койку пожитки. С недоумением объясняю соседу происшедшее. Сосед с некоторым удивлением послушал мой рассказ, поднялся с койки, мы познакомились. Фамилия его была Мячин, имя Владимир, рослый, с военной выправкой мужчина. Из беседы выяснилось, что ему тридцать пять лет (на семь лет старше меня), служил в кавалерийских частях Красной армии. После демобилизации занимался поставкой в армию лошадей и их выбраковкой. Потерял крупную сумму казенных денег и для ее восполнения совершил афе-

 

ру, на которой погорел. Теперь ожидал суда, считая вероятным получить высшую меру наказания. Легли спать, я все размышлял: какой смысл сажать меня в одиночку?

Утром сосед угощал вкусными вещами. Мне непривычно было вдвоем после столпотворения в прежней камере. Здесь тишина, койка, а не нары, относительная чистота. Мячин оказался не только земляком из Рязанской губернии, но и родственником моих родственников Философовых. Поэтому мы скоро подружились.

Когда я в очередной раз стал высказывать свои недоумения по поводу перевода меня в одиночку, Мячин вдруг сказал:

— Знаете, что мне пришло в голову? Ваше дело пересматривают через Красный Крест. Да, да, что вы думаете? Очень вероятно, и на днях освободят.

ПРИГОВОР

 

Наконец новели меня в комендатуру, где сидел энкавэдэшник с двумя шпалами на петлицах.

— Раевский? Имя-отчество?

Отвечаю. Чин продолжает:

— Раевский Сергей Петрович, сотрудник Института стали. Решением Особого совещания НКВД вы приговорены за контрреволюционную деятельность к пяти годам заключения в концлагерь Ухта. Распишитесь здесь! Вы изъявляете желание о свидании с родными?

— Да, безусловно!

— Напишите здесь, с кем именно.

Я записал мать и брата Михаила, умышленно не упомянув трехлетнего сына. Зачем его тащить в тюрьму? Потом энкавэдэшник дал мне лист бумаги и предложил написать, что я желаю получить от родных перед отправкой в лагерь. Я спросил:

 

— А где это — Ухта? На севере или где?

— На севере, на севере! — с особым нажимом ответил энкавэдэшник.

Я записал шерстяные носки, папиросы и махорку. Меня отвели обратно в камеру.

— Ну, что? — с любопытством спрашивает Мячин.

— Пять лет лагерей за контрреволюционную деятельность.

— Поздравляю, я бы двумя руками крестился.

— Вы считаете немного?

— Повторяю, что двумя руками бы крестился!

ПРОЩАЙТЕ, БУТЫРКИ!

 

Мячин был по-своему прав. Что для него пять лет за крупную аферу? Он ждал ВМН или, в крайнем случае, десять лет, но уж никак не пять. Правда, у него бытовая статья, а у меня проклятая пятьдесят восьмая. Она, пожалуй, не лучше десяти лет за бытовую.

В первых числах августа я получил уже вторую передачу, Мячин тоже — от тещи. Жену его арестовали гораздо раньше, он не знал, за что¹. Мы питаемся вместе, едим всякие вкусные вещи, а достаются они родным нелегко, и мы это сознаем, но едим с наслаждением. Но вот снова меня вызывают. На свидание с родными.

В небольшой комнате, куда меня привел корпусной, стояли деревянная скамья со спинкой и напротив нее — венский стул, на который он указал мне сесть. Вошли мать и брат Михаил. Корпусной предупредил, чтобы они не подходили ко мне, а сели на скамью. Мать держала себя так,

 

как будто мы только вчера расстались. Со своей очаровывающей улыбкой (которую так ценили и через много лет вспоминали многие из нашей бывшей прислуги) она сказала:

— У нас все хорошо, Ди¹ здоров, он деятельно участвовал в упаковке рюкзака, который ты получишь. Мы положили туда, как ты просил, папиросы, махорку и еще две пачки легкого табаку. — Потом тихо, скороговоркой добавила: — Подали заявление Пешковой о переводе в Дмитров².

Я кивнул, показывая, что понял, хотя сообразил, что это едва ли осуществимо. Жена Горького Е.П.Пешкова многим помогала через возглавляемый ею Красный Крест. Но заключенные шли таким потоком, что, вероятно, у самой Екатерины Павловны голова шла кругом.

Я спросил брата, как он находит мой внешний вид. Он ответил, что я выгляжу даже лучше, чем до ареста. Это была неправда. Когда через год брат приехал ко мне на свидание в лагерь, он признался, как был удручен моим видом и боялся за мать, что она не выдержит положенных двадцати минут свидания. Брат также рассказал, что было с матерью, когда меня увели со свидания. Он едва удержал ее, инстинктивно кинувшуюся за мной. На улице она молча плакала, потом взяла себя в руки, сказала о моем сыне Кирилле:

— Поедем скорее домой, моя малютка, наверное, ждет меня.

Бедная моя мама, ведь ей нужно было вернуться домой веселой и рассказать внуку, будто куда-то провожала папу и он скоро вернется. Что мог чувствовать мой трехлетний сын, оставшийся круглым сиротой?

 

В камере сосед после моего рассказа о свидании, произнес:

— Теперь можно быть уверенным, воли не видать, ждите этапа.

На следующий день уже вызвали с вещами. Мячин сказал на прощание:

— Вы, конечно, вернетесь на волю, только не сдавайтесь, бодритесь. А меня-то, вероятно, шлепнут.

— Ну зачем вы так мрачно, — отвечал я. — Теперь вышку дают преимущественно тем, кто по пятьдесят восьмой, а у вас статья бытовая.

Меня привели в зал, называемый пересыльной камерой. Там я увидел небольшую группу людей, с которыми, как я понял, мне придется ехать в лагерь. Вскоре появился энкавэдэшник, попросивший каждого назвать свою фамилию, имя и отчество. Потом подошли еще двое солдат с полагающимися передачами от родных. Мне передали большой самодельный рюкзак из сурового полотна с крупной надписью: «Раевский Сергей Петрович». По весу он был не менее пятнадцати килограммов. Раздалась команда следовать к стоящему у входа «ворону». Садимся. Едем. Вылезаем на каком-то железнодорожном тупике, видя невдалеке Ярославский вокзал.

Быстро прошла наша посадка в «столыпинский» вагон, и тут стало ясно, что едем мы не «этапом», а «спецконвоем», как особо опасные преступники. Посадили нас, шесть человек, в одно купе, из которого мы слышали, как сажают в соседние. Я услышал весьма характерный голос своего тестя, а другой — своего хорошего знакомого. Вскоре мы сообразили, что весь вагон — это группа по одному и тому же делу.

«СТОЛЫПИНСКИЙ» ВАГОН

 

В купе началось знакомство. Старшим был Дьячков Иван Андреевич, пятидесятилетний рабочий, по специальности пильщик досок, с поврежденной левой рукой, на вид

 

дряхлый старик. Потом — Прохоров Макарий Амвросиевич, скульптор, сын известного фабриканта-кондитера. Очень образованный, культурный человек, жрец искусства. Муханов Константин Константинович, тридцати двух лет, выдающийся инженер-строитель по металлическим конструкциям, старший научный сотрудник Всесоюзного института сооружений. Затем следует автор этих строк, двадцати восьми лет, в то время недоучившийся студент заочного отделения Московского университета. Потом — Дьячков Алексей Петрович, двадцати пяти лет, кладовщик стройконторы, и, наконец, Долгов Илья, двадцатитрехлетний студент Рыбного института.

Выяснили, что все сели по одному и тому же «Кремлевскому делу». Но все же какая интересная «разношерстность». Я, к примеру, сел потому, что моя жена, по происхождению княжна Урусова, работала в библиотеке Кремля (конечно, неподходящая фигура для кремлевского работника); у Муханова, потомственного дворянина, там же трудилась сестра (не место и ей в Кремле). Прохоров был в дружбе с Ниной Александровной Розенфельд — женой Николая Борисовича Каменева, брата Льва Борисовича (тут уж ясно, что Нине Александровне нельзя быть в библиотеке Кремля). И вот вопрос: у сухорукого рабочего Дьяч-кова, человека пролетарского происхождения, в Кремле работала племянница кем? Уборщицей. Ее арестовали, а заодно и дядю Ивана Андреевича — тут уж загадка. И другой их родич, Дьячков Алексей Петрович, из-за этой уборщицы попал. А вот у Ильи Долгова родственница была гардеробщицей в Кремле. Получилось, что в купе «столыпинского» вагона оказались вместе потомственные дворяне, потомственный почетный гражданин (Прохоров) и три пролетария. Каждый знал, что его посадили «ни за что», и почти все надеялись на скорое освобождение.

В купе было четыре полки для лежания и одна — для вещей наверху. Мы решили закрепить две полки за самыми

 

старшими: Иваном Андреевичем и Макарием Амвросиевичем. Мы, четверо, должны были устраиваться на трех полках. Я предложил Илье Долгову спать на одной полке «валетом».

«Столыпинский» вагон, в общем, был неплохим транспортным средством. Его купе отличались от обычных решеткой вместо двери и зарешеченным оконцем в верхней части наружной стены. В коридоре были обычные окна, но тоже зарешеченные. Восемнадцать человек разместили в трех купе. В остальных устроились конвой и начальник. Солдаты посменно круглые сутки стояли против каждого купе. Они оказались приветливыми парнями и иногда заговаривали с нами, а большую часть стояли спиной, глядя в окно вагона.

Перед тем как поезд тронулся, начальник сообщил, что везет нас до Котласа, откуда до поселка Чибью мы будем добираться автотранспортом. Он информировал, что Чибью — это большое подразделение Ухто-Печорских лагерей, где добывают радий, нефть, асфальтиты и другие полезные ископаемые. Объяснил, что радий в виде эманации закупоривается в специальные бочонки и отправляется но назначению. Мы спросили, будет ли Чибью нашей конечной точкой. Он ответил уклончиво, что в Чибью все должно решиться в зависимости от нашей специальности.

Поезд пошел по хорошо известной Ярославской дороге. Я взобрался на вторую полку и смотрел в маленькое окошко. Проехали Мытищи, дальше знакомые платформы: Тарасовка, Мамонтовская, Клязьма. Погода солнечная, женщины в летних платьях, мужчины в белых брюках, с засученными рукавами. Веселая компания играет в городки и не обращает внимания на вагон с зарешеченными окнами. Я вспоминаю песню: «...дайте мне волю, я научу вас свободу любить».

В туалет разрешалось идти, не останавливаясь в коридоре. Категорически запрещалось переговариваться с соседями. Муханов, совершив такое путешествие, обнаружил

 

в третьем купе своего приятеля, архитектора Головского, который ему показал три пальца. Муханов мгновенно растопырил кисть руки. Таким образом поняли друг друга. У Головского срок — три года, у Муханова — пять.

В соседнем с нами купе находился мой тесть Юрий Дмитриевич Урусов. Когда я проходил по коридору в туалет, он несколько раз протянул: три или пять, три или пять. Возвращаясь назад, я приложил к груди растопыренную кисть, и он наклонил голову в знак того, что понял, а сам погладил себя спереди растопыренной кистью. Я тоже понял, что «пятерик».

Всем, кто сидел в тюрьме, известны всевозможные игры и шутки, затеваемые зэками для препровождения времени. А что можно придумать в купе «Столыпина»? И все же мы с Мухановым решили путешествие изобразить в виде графика зависимости нашего благополучия от времени. Мы его просто воображали. На оси абсцисс откладывали время в сутках, на оси ординат — степень благополучия. Отсчет начали с окончания разговора с начальником. Поставили на ординате точку, условно обозначив ее цифрой «десять». На следующий день Макарий Амвросиевич Прохоров, проснувшись где-то за Ярославлем, сонным голосом спросил меня: «Ну, как кривая?» Я ответил, что поднял точку на «одиннадцать». Значит, хорошо — идет вверх! Еще через сутки прибываем в Котлас. Все живы, здоровы, настроение бодрое. Посчитали, что точку можно еще поднять. Кривая шла вверх!

В Котласе на пересылке мы едва не перемешались со всеми, и мол седой Алексей Петрович Дьячков успел обменяться сведениями с моим тестем, который передал мне привет. Но вскоре явился новый начальник конвоя, сделал перегруппировку и разместил всех на двух грузовиках. Нас с тестем разъединили, и мы не смогли даже мельком сказать друг другу приветствие. Но ловкий молодой Дьячков сумел «втереться» в чужую группу, успел от моего тестя по-

 

лучить некоторые сведения. По словам тестя, давно знакомый ему начальник тюрем НКВД Попов за несколько дней до отправки нас в лагерь сказал ему как бы невзначай: «Ничего, вы поедете в удовлетворительных условиях, не отчаивайтесь!» Дьячков передал рассказ тестя так: «Предполагалось создать большой процесс о вредительстве и контрреволюции в Кремле, но из этого ничего не получилось. Поэтому к нам, имеющим косвенное отношение к основным обвиняемым, решили отнестись гуманно: не погнали этапом, а устроили "спецконвой"». Разумеется, все это были домыслы моего тестя, князя Урусова, в истину которых я, конечно, не поверил. Такого же мнения придерживались и мои соэтапники.

— Как, кривая поднимается? — спросил кто-то.

— Пока на том же уровне, — ответил Муханов. Грузовики тронулись на Чибью. Дорога — около трехсот километров. По пути сделали две остановки. Уже в темноте прибыли в Чибью. Разместились в двух помещениях одного барака, служившего пересылкой. У нас прибавилось три зэка: писатель Апушкин Яков Владимирович, экономист Гусев Абрам Маркович и знакомый Муханова — Владимир Янович Головский, студент последнего курса Архитектурного института.

ПЛЫВЕМ НА СЕВЕР

 

Утром появился энергичный, небольшого чина, энкавэдэшник в сине-красной фуражке, приказал собираться с вещами. Выяснилось, что поплывем по реке Ижме вниз до Печоры. Не на Воркуту ли? Про эту страшную командировку (отделение лагеря) мы уже слышали в Чибью. Там добывают уголь в шахтах, а находится Воркута за Полярным кругом. Точку на нашем графике пришлось опустить, кривая пошла вниз. Пошли к пристани, где стояли две большие

 

длинные лодки, скорее, баржи, их зовут здесь «шняги» — зырянское название.

Поплыли мы без буксира, даже без весел, на корме рулем управлял охранник. Вторая шняга, где находился мой тесть, шла за нами в тридцати—сорока метрах. Плыть нам около трехсот километров. Мы должны были прибыть в Усть-Цильму на четвертые сутки. Погода была прекрасная, настроение улучшилось. По согласованию со своей компанией следующую точку на графике можно было поднять, появились шансы на возрастание кривой. Правда, к вечеру замучили комары, пришлось на головы опустить полотенца. Охрана была в накомарниках, но лишних у них не оказалось. На одной из остановок мы обнаружили сено в кучах, наложили его в лодку. Для ночлега пристали к берегу.

На следующее утро мы пристали к одному из многих здесь лагерных пунктов, где зэки занимались лесозаготовкой. Под конвоем нас группами по пять человек повели в барак, где выдали пайку хлеба — около полукилограмма. Попросили кипятка, чай у нас был, а я захватил с собой сгущенное молоко, и мы великолепно позавтракали, потом закурили, и такое блаженство охватило всех нас! Я безоговорочно на два отсчета поднял следующую точку на графике. Кривая стремительно пошла вверх. Когда сели в лодку, я завел разговор о Художественном театре (моя тогдашняя любимая тема). Начал с «Турбиных», цитировал многие сцены, напевал: «Дачники, дачники, здравствуйте, дачники». Потом перешел к «Бронепоезду 14-69», а затем к «Квадратуре круга» — комедии Катаева. Там комсомолец Вася (играл М.М.Яншин) и комсомолка Тоня (играла Титова) пели известную в то время студенческую песню с такими словами:

Если девушка красива,

Цым-ля-ля, цым-ля-ля,

Значит — гордость коллектива,

Цым-ля-ля, цым-ля-ля.

 

Если смотрит очень колко,

Цым-ля-ля, цым-ля-ля,

Значит — любит комсомолка и т.д.

Песня в нашей лодке имела успех. Мы пели в два голоса с Мухановым, остальные подхватывали.

Яков Владимирович Апушкин, перед тем как мы начали третий куплет, внезапно речитативом продекламировал:

При начальнике при бравом!

Цым-ля-дя, цым-ля-ля!

Мы тащимся самосплавом!

Цым-ля-ля, цым-ля-ля!

— подхватил хор.

Прохоров укоризненно посмотрел на нас, нарочито веселых. Тем не менее эта песенка была в течение нашего плавания лейтмотивом, и Апушкин добавил еще один куплет:

Претерпел укус комарий,

Цым-ля-ля, цым-ля-ля,

Наш почтенный пэр Макарий,

Цым-ля-ля, цым-ля-ля.

На четвертый день мы достигли устья реки Ижмы, ее впадения в Печору. Перебравшись на левый берег, где располагалось местечко Усть-Цильма и подразделение Ухто-Печорского концентрационного лагеря, мы получили остановку.

Зэки-оптимисты (таких было, пожалуй, большинство в нашей компании) высказали мысль, что нашей конечной точкой будет большое подразделение Ухтпечлага — Усть-Уса. Но расторопный Дьячков принес новое известие, что плыть нам предстоит еще долго, и хорошо, если остано-

 

вимся на Печоре или Усе, а то как бы не погнали на Воркуту. Все приуныли. Прохоров обратился ко мне:

— Сергей, как кривая?

— На том же уровне.

Нас поместили в небольшой барак. Один из вохровцев был заключенным с бытовой статьей, и Дьячков спросил его:

— Браток, далеко ли пойдем теперь?

— На Усть-Усу.

— А не дальше? — расспрашивал Дьячков.

— Не знаю, ребята. Нам сказал начальник — на Усть-Усу.

На дальнейший путь подтянули баржу с катером, в кормовой части которой был натянут тент для защиты от дождя. Дул холодный северный ветер, небо хмурилось. Погрузили нас с тремя вохровцами с винтовками. Вторая баржа держалась от нас на сто метров.

Прошла неделя с того дня, как мы выехали из Москвы. За это время прошли по реке еще большой лагерный пункт Щельяюр. Оттуда до Устъ-Усы идти было двое с половиной суток.

КРИВАЯ ПОШЛА ВНИЗ

 

Остановка, выгрузка, барак. Тут Дьячков разузнал, что идем мы на Воркуту. Все сникли. Прохоров спросил:

— Ну, Сергей, как кривая? По-моему, цым-ля-ля?

Все рассмеялись. Правда, какая наивность была петь эту дурацкую песню, спускаясь вниз по Ижме! А ведь пели с нарочитым весельем, вот кривая и пошла вниз. До нуля, конечно, не дошла, но явно опустилась. Что делать? Надо крепиться.

Долгов подошел ко мне, нагнулся, прошептал на ухо:

— Знаешь, что начальник бравый про нас сказал одному чину из этой зоны?

 

— Нет, а что?

— Эта, говорит, шайка, что я на Воркуту везу. Кремль хотела взорвать! Старик-то наш сухорукий Кремль якобы вздумал взорвать! Надо же такую... выдумать! Видишь, какие у них мысли!

По дороге на ночь приставали к берегу, где всегда находилась какая-то лагерная зона. Там ночевали в бараках. В одной из них я встретил своего сокамерника из Бутырок — инженера Парамонова. Он был прикомандирован к довольно крупному подразделению Ухто-Печорских лагерей, начальником которого был В.А.Барабанов, впоследствии ставший начальником Воркутинского рудника. Парамонов получил, как и я, пять лет, но нисколько не унывал. Он короткое время покатал бревна на своем участке, а затем был назначен Барабановым каким-то начальником и работал уже не физически, а в конторе. Пользуясь своим положением, Парамонов, как бы невзначай, обратился к нашему вохровцу, дежурившему на барже:

— Вы что, на Воркуту идете?

Тот подтвердил кивком, и нам этого было вполне достаточно.

В Усть-Усе мы задержались на сутки, потом пошли дальше. Леса по обе стороны реки Усы постепенно скудели. Стояла холодная северная осень. Пошла третья неделя нашего путешествия. С берегов Усы я написал две открытки домой. Вохровец, что из зэков-бытовиков, взял их у меня и сказал, что опустит в ящик на пристани. И, представьте, опустил. Я потом получил из дома ответ.

ПРИБЫЛИ

 

Мы приближались к пристани Воркута-Вом (или Усть-Воркута). Отсюда узкоколейкой до рудника — пятьдесят или шестьдесят километров. Выгрузились. Вторая наша

 

половина, где был мой тесть, оставлена была здесь, а нас повезли грузиться в вагон «кукушки». Во второй половине дня, ближе к вечеру, прибыли мы на станцию Воркута-Рудник. Картина довольно мрачная. Пологий склон правого берега реки Воркуты, вдоль него простираются землянки. У подножия высятся горы вскрытой породы и рядом — отвалы угля. По склону вверх, примерно на триста—четыреста метров, проходит как бы улица, с каждой стороны которой — бараки с дымящими трубами. Кругом поселка тянется заграждение из колючей проволоки и вдоль него — вышки, вышки, вышки с вооруженными охранниками.

Нас ввели в обособленно стоявший барак, где размещалась УРЧ (учетно-распределительная часть лагеря). Вслед за нами, не обращая внимания на охрану, вошел молодой мужчина в штатском, но по виду — не сотрудник лагеря (слишком уж интеллигентное лицо). Незнакомец подошел к нам и, увидав Апушкина, без всякого удивления произнес:

— Здрасте, товарищ Апушкин!

— Ах, здрасте!! — радостно воскликнул Апушкин. Молодой мужчина оказался известным писателем и драматургом Михаилом Давидовичем Вольпиным.

В то время как Апушкин был взволнован встречей, Вольпин равнодушно расспрашивал про Москву, кого еще из писателей посадили, какая там атмосфера, какой срок нам дали и т.п. Апушкин сказал, что дали ему три года.

— Ну, это выигрыш! — сказал Вольпин. — Выходит, мы с вами почти вместе будем освобождаться.

Он сидел уже больше года.

— Почему? А зачеты?

Вольпин махнул рукой:

— Это как будет угодно начальству. Я считаю только календарный срок.

 

Вольпин обрадовался, узнав, что Макарий Амвросиевич Прохоров художник. При этом добавил:

— Мы на днях должны готовить картины для оформления интерьера нового клуба.

Головский поинтересовался, кто автор проекта клуба. Оказалось, некто молодой студент Приставка Захар. Головскому он был знаком по институту.