ЭПИЛОГ

 

Мое зачисление в изыскательскую партию Гидроэнергопроекта с легкой руки моего шурина на всю жизнь связало меня с этим учреждением. Я стал кочевать по всему Совет-

 

скому Союзу вместе со своим сыном Кириллом, который для получения среднего образования учился в девяти школах в разных местах нашей страны.

Еще до отъезда в Башкирию я подал заявление в НКВД с просьбой сообщить мне о судьбе моей жены. В окошке на Кузнецком мосту мне было прочитано: «При пересмотре дела, возбужденном прокурором г. Москвы, осуждена вторично с отбытием наказания в режимном лагере на срок десять лет без права переписки». В 1939 г. мы еще не знали, что такая формулировка сталинского судилища означает расстрел. Но это уже заставляло думать об очень сложной и, вероятно, тяжелой судьбе нашей разбитой семьи.

Уехал я в Башкирию с тяжелым чувством неопределенности.

Зима 1939/40 г. была суровой. Сын Кирилл пока жил в Москве у сестры Кати на Тверской, где у них была одна комната в доме гостиничного типа с общей кухней и телефоном в коридоре. Мать и сестра вместе с няней ютились на Садовой. С помощью врачей, помнивших моего врача-отца, мать в эту зиму положили в больницу, где она пробыла около двух месяцев.

Я сумел зарекомендовать себя на работе, получил повышение оклада и премию, с чем приехал в Москву. Поддержал мать и сестру, купил необходимое из одежды и обуви для сына.

Весной 1940 г. открылись магазины «Люкс», где можно было приобретать по дорогим ценам любые товары. Для людей, прилично зарабатывающих, таких, как изыскатели, получавшие практически два оклада, эти магазины были доступны.

Из Башкирии я переехал в Челябинскую область близ города Нязепетровска. Там я обменял свой воркутинский паспорт, и все следы моей лагерной жизни в новом документе исчезли.

Я решил попробовать прописаться в квартире сестры, чтобы без опаски приезжать в Москву. В тресте, как назы-

 

вался тогда институт Гидроэнергопроект, мне выдали справку, что я работаю в отделе изысканий треста в должности техника-геолога, и я, заполнив нужные документы, отправился в отделение милиция, где мне без всяких задержек поставили в паспорте штамп, удостоверяющий мою прописку в квартире сестры и ее мужа. Я снова сделался москвичом. Однако старался в Москве не задерживаться и большую часть своей жизни проводить на изысканиях.

Осенью 1940 г. моему сыну надлежало поступить в школу. Он поселился теперь в нашей комнате на Садовой, вместе с моей матерью, сестрой и няней.

Большое волнение испытывал я, уезжая осенью 1940 г. на изыскания в Оренбургскую область, где проектировалась гидростанция на реке Урал. Как проведет зиму мой сын, оставаясь на попечении совсем больной матери, больной сестры и престарелой няни?

Я уехал в Тереклу, поселок, населенный бывшими оренбургскими казаками, сохранившими во многом традиции Оренбургского Казачьего войска. Здесь мне придется прожить вместе с сыном без малого семь лет.

Мои волнения за сына в Москве оказались напрасными. Кирилл прошел первый класс отличником и в дальнейшем, несмотря на все тягости, которые нам пришлось перенести, оставался верным традициям нашего рода, семьи, для меня был всегда утешением от горьких переживаний.

В 1941 г. я приехал в Москву в начале мая. В том году наша партия должна была провести большие работы, так как сооружение плотины на Урале было связано с расширением работ по строительству Никелевого комбината в Орске, расположенном в шестидесяти километрах от створа проектируемой плотины близ поселка Терекла.

Мой шурин Никита Юрьевич Урусов был назначен заместителем начальника нашей изыскательской партии и в это лето собирался ехать в Тереклу вместе со своей семьей —

 

женой и двумя детьми. Я, в свою очередь, решил взять с собой сына.

За недолгое время до намеченного выезда из Москвы кто-то из Урусовых мне передал, что со мной желает срочно увидеться некая Дубнова, оставившая свой адрес. Фамилия врезалась в память по аналогии с известным преподавателем университета Дубновым — автором задачника по математическому анализу. Каково же было мое удивление, когда я пришел в назначенную квартиру и она оказалась принадлежащей именно этому преподавателю, а женщина, пригласившая меня, — его женой.

Дубнов встретил меня с опаской, едва кивнув в знак приветствия. А его жена обрадовалась и сообщила, что находилась в заключении вместе с моей женой. Она сказала, что между ними было условлено: кто первой выйдет на свободу, должен найти мужа другой и рассказать о ее судьбе.

— Вышло так, что первой отпустили меня, — она помолчала, — но у меня для вас неутешительные вести... Вашу жену увели туда, откуда уже не возвращаются...

Я хотел уточнить, куда именно увели мою жену: в лагерь? в суд? или еще куда-нибудь? Но Дубнова уклонилась от ответа, и я ушел, оставив надежду, что Лёна жива и мы еще увидимся.

В 1945 г., уже после войны, брат моей жены, Кирилл Урусов, на запрос о судьбе своей сестры получил ответ, что она скончалась в лагере в 1943 г. Я больше не уточнял эти трагические для меня ответы с Лубянки. Но мне кажется, что она погибла в 1937 г., именно тогда, когда рассталась с Дубновой¹.

В конце мая 1941 г. мы приехали с сыном в Тереклу, а меньше чем через месяц началась война. Нашу партию не распустили, а наоборот, поддержали, так как очень скоро

 

началось строительство плотины на Урале. Но многих работников мобилизовали на фронт, меня вызывали в мобилизационную комиссию неоднократно, но всякий раз выбраковывали из-за бывшей судимости по пресловутой 58-й статье.

В августе 1941 г., когда немцы рвались к Москве, моя сестра Катя с трехгодовалым сыном, лежащим в гипсовой подстилке из-за воспаления позвоночника, приехала ко мне в Тереклу. Мы прожили вместе почти полтора года, потом сестра со своим и моим сыном переехали в Оренбург. В 1943 г. происходила так называемая реэвакуация в Москву. Наш Гидроэнергопроект, эвакуированный в 1941 г. в Курган, возвратился в Москву.

Я, как сотрудник Гидропроекта, тоже был откомандирован в столицу, но, опасаясь прописываться в городе, поселился вместе с сыном на станции Лосиноостровской, тогда еще считавшейся дачным поселком. Сын пошел в четвертый класс, я ездил на работу в Гидроэнергопроект. Так мы прожили в Лосинке до весны 1944 г. Здесь мне пришлось снова, но уже в последний раз, встретиться с Лидией Михайловной Мяздриковой, в прошлом — королевной Лили Зайцевой. Ей было уже тридцать пять лет, она имела второго сына от второго мужа, погибшего в ополчении под Москвой. Лили оставалась красивой, это заметил даже мой двенадцатилетний сын.

Весной 1944 г. меня снова направили в Тереклу, но теперь уже начальником изыскательской партии. Так продолжалось наше кочевье с сыном до тех пор, пока Кирилл не поступил в институт в 1950 г.

Первые годы войны принесли много горя не только нашей семье, но и многим близким нам людям. В самом ее начале был вторично арестован и отправлен в лагерь сроком на десять лет Кирилл Голицын, вслед за ним арестовали, по доносу, его двоюродного брата, всеми нами любимого Владимира Голицына, арестовали Софью Владимировну

 

Олсуфьеву, муж которой погиб в тюрьме в 19.47 i. Муж Кати Голицыной — Валерий Перцов, мой близкий друг, погиб в первый год войны при обороне Москвы. Погиб и ушедший добровольцем на фронт мой знакомый по лагерю В.В.Волков.

Летом 1942 г. скончалась моя мать. Жившая с ней моя больная сестра Елена уехала в Оренбург, где в это время жила с детьми моя старшая сестра Катя. Жить Елене оставалось недолго. 19 октября 1943 г. она скончалась в возрасте тридцати восьми лет в больнице, куда ее положили уже тяжело больной. Вскоре был арестован и сослан в лагерь на десять лет мой брат Михаил, не успевший защитить докторскую диссертацию в Отделении механики Академии наук СССР, а 28 августа 1944 г. он скончался в лагере, перенеся тяжелую болезнь. Вскоре же мне сообщили о смерти моей жены. Такими печальными событиями окончились для нашей семьи последние годы войны. И хотя не одна семья пострадала в эти тяжелые годы, мне кажется, что нам досталось горя сторицею.

Несколько наиболее длительных периодов моей сорокалетней изыскательской жизни прошли в четырех регионах: на Южном Урале в Оренбургской области (поселок Терекла Новоорского района); на Волге с базированием в Городце Нижегородской области и Мариинском Посаде близ Чебоксар; на Ангаре в Братске и Усть-Илимске; в Московской области в Рузском районе. Мне также пришлось работать на Украине, Северном Кавказе, в Белоруссии, Средней Азии и в своей родной Тульской области.

После войны, казалось бы, можно было ожидать улучшения жизни. Однако у нас в селе Терекле на Южном Урале это не чувствовалось. Большая часть молодых ребят, родившихся в 1920—1922 гг., не вернулись домой. Многие пришли с ранениями, и всего лишь несколько человек прибыли домой здоровыми. Таковыми оказались Скопин и Жуков. Они были коренными местными жителями, с детства

 

вросшими в свое хуторское хозяйство. Когда организовались колхозы, большая часть молодежи старалась уйти из деревни на какое-нибудь производство.

С прибытием нашей партии многим молодым колхозникам разрешили поступить к нам на работу. Так попали к нам Скопин и Жуков. Каково же было мое удивление, когда они вдруг явились ко мне с вопросом: скоро ли распустят колхоз и раздадут землю? Еще добавили, что им, как участникам войны, должны выделить особые льготные участки. Я поспешил их разуверить и сказал, что районные власти просили меня агитировать всех здоровых фронтовиков идти в колхоз и не искать другой работы. Скопин и Жуков ответили, что раз так, то они останутся работать у нас на прежних должностях, но в колхоз, хоть пусть голову снимут, ни за что не пойдут. Я их с удовольствием зачислил на работу. Кузнец Скопин как-то сказал: «Вот видишь, нам на фронте помполит сказал, что колхозов теперь не будет. Я приехал, прикинул: у меня бычок двухгодовалый, у Жукова — второй, аккурат мы с весны можем свой участок поднимать. А теперь что? На шести сотках¹ разве можно что сделать?» Такой настрой мыслей еще оставался у потомственных земледельцев в конце сороковых годов.

Осенью 1946 г. мне неожиданно предложили покинуть обжитую Тереклу и переехать в Ханинский район Тульской области, где поручалась организация изыскательской партии с работами, обеспечивающими проектирование водохранилища на реке Черепеть.

Деревня Катино, в которой намечалось дислоцировать партию, находилась в тридцати километрах от хорошо знакомого мне Одоева, где три года подряд (1930—1932 гг.) я проводил свой летний отпуск. Я там узнал, что моя бывшая

 

молодая няня Груша (Агриппина Михайловна Ливонская), всегда относившаяся ко мне как к младшему брату, потеряла на войне единственного сына Вову. Муж ее умер в 1933 г., и теперь она вышла замуж за знакомого мне Георгия Александровича Андреева — управляющего районным отделением Госбанка.

Выбрав свободный день, я отправился в Одоев, где с большим радушием был встречен своими уцелевшими друзьями. Находясь теперь совсем близко от Одоева, в течение года несколько раз заезжал туда, иногда с ночевкой.

Однако мое пребывание на Тульской земле оказалось непродолжительным. Через год меня освободили от административной работы и перевели на должность старшего инженера с направлением на Волгу, где в конце 1947 г. было начато строительство так называемой Горьковской ГЭС.

В конце 1946 г. я решил создать семью и сошелся с молодой женщиной, потерявшей на войне своего жениха. В 1947 г. у нас родился сын, которого я назвал в честь своего покойного брата Михаилом.

Моему старшему сыну шел шестнадцатый год, ему предстояло идти в седьмой класс школы. Он успешно ее закончил весной 1950 г. и в том же году был зачислен студентом лечебного факультета 1-го Московского медицинского института.

Моя новая семья просуществовала всего пять лет и распалась. Старший сын Кирилл был в это время уже студентом третьего курса. А мой маленький сын был очень привязан ко мне и к брату, но его мать ни в коем случае не хотела оставить нам мальчика. Он рос и воспитывался в Орске, где жили родители его матери. Длительное время Миша учился в интернате. Когда он окончил школу, мы встретились. Поначалу сын отнесся ко мне сдержанно, потом мы сблизились прочно и навсегда. Сейчас у него большая семья, в которой три моих внучки и внук. Живет семья моего младшего сына Михаила на Алтае.

 

Сиротское детство моего старшего сына Кирилла проходило без необходимых для ребенка радостей и материнской ласки, и мне казалось, что я делал все возможное для облегчения его участи. Возможно, что я ошибался. Но его светлый ум, стойкость и душевная теплота, унаследованная от матери, позволили ему выдержать все перенесенные невзгоды и найти дорогу без изгибов. Окончив институт с отличием, Кирилл Раевский поступил в аспирантуру, а потом женился на студентке своего института, ставшей преуспевающим врачом. У них родился и вырос отличный сын, наследовавший все лучшие качества своих родителей. До достижения тридцатилетнего возраста Кирилл с отличием защитил кандидатскую диссертацию, а через десять лет — докторскую. Получил звание профессора и был избран членом-корреспондентом Академии медицинских наук. Его сын — мой старший внук воспринял от отца светлый ум и встал на путь познания физико-математических наук. У него есть сын (мой правнук). За все перенесенные страдания Господь вознаградил нашу семью, состоящую на сегодняшний день из четырех поколений Раевских по мужской линии.

В 1953 г. я соединил свою судьбу с моей теперешней женой, с которой на сегодняшний день мы прожили без одного года сорок лет. Временную потерю младшего сына мне в 1953 г. восполнила десятилетняя падчерица Таня, теперь мать взрослых дочери и сына.

Моя работа на Волге, продолжавшаяся почти без перерыва одиннадцать лет¹, оставила в моей памяти много воспоминаний, связанных с частыми путешествиями по Волге и ее главным притокам Оке и Каме. В те годы Волга была во всем ее величии. Комфортабельные пароходы (тогда еще

 

оставались самые приятные колесные пароходы общества «Самолет») доставляли большое наслаждение всем путешествующим. На Волге я получил хороший практический опыт по инженерной геологии применительно к строительству не только гидростанций, но и других гражданских сооружений. Я также провел большую работу по водоснабжению городов и поселков за счет использования подземных вод.

Год 1953-й повернул ход нашей истории. Кончилась сталинская эра. Всплыл на поверхность опальный маршал Жуков, был арестован и предан суду «агент империализма», второй человек в Союзе — маршал Берия, прекращено пресловутое «дело врачей», «заклятый враг» Иосиф Броз Тито признан другом и т.д.

Самым существенным для нас — бывших зэков был указ о снятии судимости с тех, кто был осужден на срок не свыше пяти лет. Благодаря этому мне дали «допуск» к «секретным» материалам. Эти «допуски» в свое время были сущей комедией. Мне, принимавшему непосредственное участие в составлении технических отчетов по результатам изысканий, запрещалось пользоваться картами определенного масштаба, считавшимися «секретными», в то время как еще до войны все эти карты были на руках у немцев. Доходило до абсурда: названия волжских городов и поселков зашифровывались, например: г. Юрьевец назывался в отчете «объект № 11», г. Плес — № 19, Кинешма — №21 и т.д.

Были еще большие курьезы. Однажды потребовалось заказать в кузнице очень примитивный наконечник к буровому снаряду, называемый буровой ложкой. Кто-то из сотрудников сделал чертеж, чтобы передать в мастерскую. Потом этот чертеж потеряли и нашли на улице. Принесли к нам в экспедицию в «спецчасть». Ее сотрудница, решив проявить бдительность, передала чертеж районному уполномоченному МГБ. Тот, не раздумывая, сделал внушение нашему начальству, и только когда эмгэбэшнику показали

 

в натуре, что собой представляет этот чертеж, он, рассмеявшись, сказал: «Ну, Юрий Сергеевич (так звали начальника экспедиции), ты, видно, здорово надрессировал свою команду, теперь, поди, весь твой буровой склад придется засекретить».

Буровой склад, правда, не «засекречивали», но вот какие фокусы сотрудников спецчасти считались нормой. В дни октябрьских и майских праздников во всех отделах экспедиции устанавливалось посменное круглосуточное дежурство сотрудников, несмотря на постоянных сторожей. При этом накануне праздников все пишущие машинки убирались в шкафы под замок, все текущие несекретные материалы запирались на замок, и шкафы опечатывались. Бессмысленность процедуры была очевидной. Ведь в обычные выходные дни машинки преспокойно стояли на столах, секретные материалы хранились в спецчасти в сейфах, а текущие материалы лежали в столах сотрудников и в шкафах без печатей. Можно привести бесчисленные нелепости уже через много лет после сталинского режима.

В конце пятидесятых годов изыскания на Волге значительно сократились. Большая часть строительных работ была завершена. «Стройки коммунизма», задуманные Сталиным, превратили Волгу в ряд больших озер. Прежняя вольготная жизнь волжан кончилась, пожилые люди плакали. Не стало любимых стерлядок и осетров, за которыми с такой любовью охотились потомственные волгари. Красивые прибрежные места затоплены. Кругом грязная вода, покрытая пятнами нефти: не прополощешь белья и не искупаешься. А бывало, в Городце с высокой горы вниз к Волге ходили по воду, чтобы потом истопить баню и вымыться волжской водой.

Мне предложили поехать в Сибирь на Ангару, где началось строительство Братской ГЭС. Там мы с женой проработали шесть лет, после чего в 1964 г. переехали в Москву.

 

Я работал в подмосковной экспедиции близ Рузы, жена — в Москве, в Институте «Гидропроект», объединившимся с нашим прежним «Гидроэнергопроектом».

Проработав под Москвой четыре года, я снова потянулся в Восточную Сибирь, но теперь уже не в Братск, а в Усть-Илимск. Прошло еще десять лет, и я окончательно вышел на пенсию. Мне исполнилось семьдесят два года.

Вторая половина XX века принесла нашему многострадальному народу небывалые перемены. И вот что поразительно! То, что казалось нам несбыточной мечтой, для многих обернулось не удивившей их реальностью. Как снег на голову обрушился XX съезд КПСС, особенно на меня, с последующей реабилитацией и разрешением вернуться в Москву.

После двухгодичного ожидания своей очереди я получил извещение на получение ордера на комнату в коммунальной квартире вновь выстроенного дома. Когда мы вдвоем с сыном Кириллом подходили за получением ордера к окошку, называвшемуся ожидающими «дверью рая», нам казалось, что происходит какое-то чудо. Один из ожидающих спросил: «Можно посмотреть, что представляет собой эта индульгенция?»

Когда же мы пришли к дому, в котором на самом верхнем, восьмом этаже размещалась квартира из трех комнат, из них одна — наша, нам показалось, что мы счастливее многих миллионов людей. Не верилось, что мы имеем собственную жилплощадь, которую у нас никто не отберет.

Люди переживали, потом забывали и привыкали, а некоторые считают, что когда-то, при Сталине или Брежневе (хрущевские времена почему-то не берут в расчет), жить было хорошо и всего имелось вдоволь. А ведь это неправда. Жизнь в СССР была сносная только в Москве, Ленинграде и еще в нескольких городах. Отъедешь от столицы на полсотни километров, и нет никакого достатка. Не зря ходила загадка «Армянского радио»: что такое зеленая змея

 

и колбасой пахнет? Ответ: электричка Москва — Тула! Все везли из Москвы, кто мог.

Всегда существовавшая с самого 1917 г. эта нестабильная жизнь отдалила меня от забот устроить покой к старости. Приходится признать, что у меня была возможность создать себе более благоприятные условия жизни, но мои последние старания для этого кончались неудачей. Да что делать? Надо быть довольным тем, что есть налицо. Мы живем с женой в однокомнатной квартире пятиэтажного дома. Уже шесть лет прошло, как с нами пожелала поселиться внучка — дочь моей падчерицы, и мы продолжаем жить втроем. Мы не сетуем на свою судьбу и благодарим Бога за все благо, дарованное Им нам и нашему потомству.