ДОПРОСЫ

 

В коридорах тюрьмы — собачий холод и образцовая чистота. Надзиратель идет сзади меня и командует: налево... вниз... направо... Полы устланы половиками. В циклопических стенах — глубокие ниши, ведущие в камеры. Это — корпус одиночек...

Издали, из-за угла коридора, появляется фигура какого-то заключенного. Ведущий его надзиратель что-то командует, и заключенный исчезает в нише. Я только мельком вижу безмерно исхудавшее, обросшее лицо. Мой надзиратель командует:

— Проходите и не оглядывайтесь в сторону.

Я все-таки искоса оглядываюсь. Человек стоит лицом к двери, и надзиратель заслоняет его от моих взоров. Но это — незнакомая фигура...

Меня вводят в кабинет следователя, и я, к своему изумлению, вижу Добротина, восседающего за огромным, министерским письменным столом.

Теперь его руки не дрожат, на круглом, хорошо откормленном лице — спокойная и даже благожелательная улыбка.

Я понимаю, что у Добротина есть все основания быть довольным. Это он провел всю операцию, пусть несколько театрально, но втихомолку и с успехом. Это он поймал вооруженную группу, это у него на руках какое ни на есть, а все же настоящее дело, а ведь не каждый день, да, пожалуй, и не каждый месяц ГПУ, даже ленинградскому, удается из чудовищных куч всяческой провокации, липы, халтуры, инсценировок, доносов, «романов» и прочей трагической чепухи извлечь хотя бы одно «жемчужное зерно» настоящей контрреволюции, да еще и вооруженной.

Лицо Добротина лоснится, когда он приподнимается, протягивает мне руку и говорит:

— Садитесь, пожалуйста, Иван Лукьянович...

Я сажусь и всматриваюсь в это лицо, как хотите, а все-таки победителя. Добротин протягивает мне папиросу, и я закуриваю. Я не курил уже две недели, и от папиросы чуть-чуть кружится голова.

— Чаю хотите?

 

Я, конечно, хочу и чаю... Через несколько минут приносят чай, настоящий чай, какого «на воле» нет, с лимоном и сахаром.

— Ну-с, Иван Лукьянович, — начинает Добротин, — вы, конечно, прекрасно понимаете, что нам все, решительно все известно. Единственная правильная для вас политика — это карты на стол.

Я понимаю, что какие тут карты на стол, когда все карты и без того уже в руках Добротина. Если он не окончательный дурак, а предполагать это у меня нет решительно никаких оснований, то помимо бабенковских показаний у него есть показания г-жи Е. и, что еще хуже, показания Степушки. А что именно Степушка с переполоху мог наворотить, этого наперед и хитрый человек не придумает.

Чай и папиросы уже почти совсем успокоили мою нервную систему. Я почти спокоен. Я могу спокойно наблюдать за Добротиным, расшифровывать его интонации и строить какие-то планы самозащиты — весьма эфемерные планы, впрочем...

— Я должен вас предупредить, Иван Лукьянович, что вашему существованию непосредственная опасность не угрожает. В особенности если вы последуете моему совету. Мы не мясники. Мы не расстреливаем преступников гораздо более опасных, чем вы. Вот, — тут Добротин сделал широкий жест по направлению к окну. Там, за окном, во внутреннем дворе ГПУ еще достраивались новые корпуса тюрьмы. — Вот тут работают люди, которые были приговорены даже к расстрелу, и тут они своим трудом очищают себя от прежних преступлений перед советской властью. Наша задача не карать, а исправлять.

Я сижу в мягком кресле, курю папиросу и думаю о том, что это дипломатическое вступление решительно ничего хорошего не предвещает. Добротин меня обхаживает. А это может означать только одно: на базе бесспорной и известной ГПУ и без меня фактической стороны нашего дела Добротин хочет создать какую-то «надстройку», раздуть дело, запутать в него кого-то еще. Как и кого именно — я еще не знаю.

— Вы, как разумный человек, понимаете, что ход вашего дела зависит прежде всего от вас самих. Следовательно, от вас зависят и судьбы ваших родных — вашего сына, брата... Поверьте мне, что я не только следователь, но и человек. Это, конечно, не значит, что вообще следователи не люди... Но ваш сын еще так молод...

«Ну-ну, — думаю я,—не ГПУ, а какая-то воскресная проповедь».

— Скажите пожалуйста, товарищ Добротин, вот вы говорите, что не считаете нас опасными преступниками. К чему же тогда

 

такой, скажем, расточительный способ ареста? Отдельный вагон, почти четыре десятка вооруженных людей...

— Ну, знаете, вы не опасны с точки зрения советской власти. Но вы могли быть очень опасны с точки зрения безопасности нашего оперативного персонала... Поверьте, о ваших атлетических достижениях мы знаем очень хорошо. И так ваш брат сломал руку одному из наших работников.

— Что это — отягчающий момент?

— Э, нет, пустяки. Но если бы наших работников было бы меньше, он переломал бы кости им всем... Пришлось бы стрелять...

Отчаянный парень ваш брат.

— Неудивительно. Вы его лет восемь по тюрьмам таскаете за здорово живешь...

— Во-первых, не за здорово живешь... А во-вторых, конечно, с нашей точки зрения, ваш брат едва ли поддается исправлению... О его судьбе вы должны подумать особенно серьезно. Мне будет очень трудно добиться для него... более мягкой меры наказания. Особенно если вы мне не поможете.

Добротин кидает на меня взгляд в упор, как бы ставя этим взглядом точку над каким-то невысказанным «i». Я понимаю, в переводе на общепонятный язык это все значит: или вы подпишете все, что вам будет приказано, или...

Я еще не знаю, что именно мне будет приказано. По всей вероятности, я этого не подпишу... И тогда?

— Мне кажется, товарищ Добротин, что все дело совершенно ясно и мне только остается письменно подтвердить то, что вы и так знаете.

— А откуда вам известно, что именно мы знаем?

— Помилуйте, у вас есть Степанов, г-жа Е., «вещественные доказательства», и, наконец, у вас есть товарищ Бабенко. При имени Бабенки Добротин слегка улыбается.

— Ну, у Бабенки есть еще и своя история — по линии вредительства в Рыбпроме.

— Ага, так это он так заглаживает вредительство?

— Послушайте, — дипломатически намекает Добротин, — следствие веду я, а не вы...

— Я понимаю. Впрочем, для меня дело так же ясно, как и для вас.

— Мне не все ясно. Как, например, вы достали оружие и документы?

Я объясняю: я, Юра и Степанов — члены Союза охотников, следовательно, имели право держать охотничьи гладкоствольные ружья. Свою малокалиберную винтовку Борис спер в осоавиахи-

 

мовском тире. Браунинг Юра привез из-за границы. Документы все совершенно легальны, официальны и получены таким же легальным и официальным путем — там-то и там-то.

Добротин явственно разочарован. Он ждал чего-то более сложного, чего-то, откуда можно было бы вытянуть каких-нибудь соучастников, разыскать какие-нибудь «нити» и вообще развести всякую пинкертоновщину. Он знает, что получить даже самую прозаическую гладкоствольную берданку — в СССР очень трудная вещь и далеко не всякому удается. Я рассказываю, как мы с сыном участвовали в разных экспедициях — в Среднюю Азию, в Дагестан, Чечню и т. д. — и что под этим соусом я вполне легальным путем получил оружие. Добротин пытается выудить хоть какие-нибудь противоречия из моего рассказа, я пытаюсь выудить из Добротина хотя бы приблизительный остов тех «показаний», какие мне будут предложены. Мы оба терпим полное фиаско.

— Вот что я вам предложу, — говорит наконец Добротин. — Я отдам распоряжение доставить в вашу камеру бумагу и прочее, и вы сами изложите все показания, не скрывая решительно ничего. Еще раз напоминаю вам, что от вашей откровенности зависит все.

Добротин опять принимает вид рубахи-парня, и я решаюсь воспользоваться моментом.

— Не можете ли вы вместе с бумагой приказать доставить мне хоть часть того продовольствия, которое у нас было отобрано?

Голодая в одиночке, я не без вожделения в сердце своем вспоминал о тех запасах сала, сахара, сухарей, которые мы везли с собой и которые сейчас жрали какие-то чекисты...

— Знаете, Иван Лукьянович, это будет трудно. Администрация тюрьмы не подчинена следственным властям. Кроме того, ваши запасы, вероятно, уже съедены... Знаете ли, скоропортящиеся продукты.

— Ну, скоропортящиеся мы и сами могли бы съесть...

— Да... Вашему сыну я передал кое-что, — врал Добротин, ничего он не передал. — Постараюсь и вам. Вообще я готов идти вам навстречу и в смысле режима, и в смысле питания. Надеюсь, что и вы...

— Ну конечно. И в ваших, и в моих интересах покончить со всей этой канителью возможно скорее, чем бы она ни кончилась... Добротин понимает мой намек.

— Уверяю вас, Иван Лукьянович, что ничем особенно страшным она кончиться не может... Ну пока, до свиданья.

Я поднимаюсь со своего кресла и вижу: рядом с креслом Добротина из письменного стола выдвинута доска и на доске — крупнокалиберный кольт.

Добротин был готов к менее великосветскому финалу нашей беседы.