БАНЯ И БУШЛАТ

Около часу ночи нас разбудили крики:

— А ну, вставай в баню...

В бараке стояло человек тридцать вохровцев: никак не отвертеться. Спать хотелось смертельно. Только что как-то обогрелись, плотно прижавшись друг к другу и накрывшись всем, чем можно. Только что начали дремать — и вот... Точно не могли другого времени найти для бани.

Мы топаем куда-то версты за три, к какому-то полустанку, около которого имеется баня. В лагере с баней строго. Лагерь боится эпидемий, и «санитарная обработка» лагерников производится с беспощадной неуклонностью. Принципиально бани устроены неплохо: вы входите, раздеваетесь, сдаете платье на хранение, а белье — на обмен на чистое. После мытья выходите в другое помещение, получаете платье и чистое белье. Платье, кроме того, пропускается

 

и через дезинфекционную камеру. Бани фактически поддерживают некоторую физическую чистоту. Мыло, во всяком случае, дают, а на коломенском заводе даже повара месяцами обходились без мыла: не было...

Но скученность и тряпье делают борьбу «со вшой» делом безнадежным... Она плодится и множится, обгоняя всякие плановые цифры.

Мы ждем около часу в очереди — на дворе, разумеется. Потом, в предбаннике, двое юнцов с тупыми машинками лишают нас всяких волосяных покровов, в том числе и тех, с которыми обычные «мирские» парикмахеры дела никакого не имеют. Потом, после проблематического мытья — не хватило горячей воды, — нас выпихивают в какую-то примостившуюся около бани палатку, где так же холодно, как и на дворе... Белье мы получаем только через полчаса, а платье из дезинфекции — через час. Мы мерзнем так, как и в теплушке не мерзли... Мой сосед по нарам поплатился воспалением легких. Мы втроем целый час усиленно занимались боксерской тренировкой, тем, что называется «бой с тенью», и выскочили благополучно.

После бани, дрожа от холода и не попадая зубом на зуб, мы направляемся в лагерную каптерку, где нам будут выдавать лагерное обмундирование. ББК — лагерь привилегированный. Его Подпорожское отделение объявлено сверхударной стройкой — постройка гидростанции на реке Свири. Следовательно, на какое-то обмундирование действительно рассчитывать можно.

Снова очередь у какого-то огромного сарая, изнутри освещенного электричеством. У дверей «попка» с винтовкой. Мы отбиваемся от толпы, подходим к «попке», и я говорю авторитетным тоном:

— Товарищ, вот этих двух пропустите...

И сам ухожу.

«Попка» пропускает Юру и Бориса.

Через пять минут я снова подхожу к дверям:

— Вызовите мне Синельникова... «Попка» чувствует: начальство.

— Я, товарищ, не могу... Мне здесь приказано стоять, зайдите сами...

И я захожу. В сарае все-таки теплее, чем на дворе... Сарай набит плотной толпой. Где-то в глубине его — прилавок, над прилавком мелькают какие-то одеяния и слышен неистовый гвалт. По закону каждый новый лагерник должен получить новое казенное обмундирование, все с ног до головы. Но обмундирования вообще не хватает, а нового — тем более. В исключительных случаях

 

выдается «первый срок», то есть совсем новые вещи, чаще — «второй срок», старое, но не рваное. И в большинстве случаев — «третий срок»: старое и рваное. Приблизительно половина новых лагерников не получает вовсе ничего — работает в своем собственном.

За прилавком мечутся человек пять каких-то каптеров, за отдельным столиком сидит некто вроде заведующего. Он-то и устанавливает, что кому дать и какого срока. Получатели торгуются и с ним и с каптерами, демонстрируют «собственную» рвань, умоляют дать что-нибудь поцелее и потеплее. Глаз завсклада пронзителен и неумолим, и приговоры его, по-видимому, обжалованию не подлежат.

— Ну, тебя по роже видно, что промотчик^[1], — говорит он какому-то урке. — Катись катышком.

— Товарищ начальник!.. ей-Богу...

— Катись, катись, говорят тебе. Следующий.

«Следующий» нажимает на урку плечом. Урка кроет матом. Но он уже отжат от прилавка, и ему только и остается, что на почтительной дистанции потрясать кулаками и позорить завскладовских родителей. Перед завскладом стоит огромный и совершенно оборванный мужик.

— Ну, тебя, сразу видно, мать без рубашки родила. Так с тех пор без рубашки и ходишь? Совсем голый... Когда это вас, сукиных детей, научат — как берут в ГПУ, так сразу бери из дому все, что есть.

— Гражданин начальник, — взывает крестьянин, — и дома, почитай, голые ходим. Детишкам, стыдно сказать, срамоту прикрыть нечем...

— Ничего, не плачь, и детишек скоро сюда заберут. Крестьянин получает второго и третьего срока бушлат, штаны, валенки, шапку и рукавицы. Дома действительно он так одет не был. У стола появляется еще один урка.

— А, мое вам почтение, — иронически приветствует его зав.

— Здравствуйте вам, — с неубедительной развязностью отвечает урка.

— Не дали погулять?

— Что, разве помните меня? — с заискивающим удивлением спрашивает урка. — Глаз у вас, можно сказать...

— Да, такой глаз, что ничего ты не получишь. А ну, проваливай дальше...

 

— Товарищ заведующий, — вопит урка в страхе, — так посмотрите же, я совсем голый... Да поглядите...

Театральным жестом, если только бывают такие театральные жесты, урка поднимает подол своего френча, и из-под подола глядит на зава голое и грязное пузо.

— Товарищ заведующий, — продолжает вопить урка, — я же так без одежи совсем к чертям подохну.

— Ну и дохни ко всем чертям.

Урку с его голым пузом оттирают от прилавка. Подходит группа рабочих. Все они в сильно поношенных городских пальто, никак не приноровленных ни к здешним местам, ни к здешней работе. Они получают — кто валенки, кто телогрейку (ватный пиджачок), кто рваный бушлат. Наконец перед завскладом выстраиваемся все мы трое. Зав скорбно оглядывает и нас и наши очки...

— Вам лучше бы подождать. На ваши фигурки трудно подобрать...

В глазах зава я вижу какой-то сочувственный совет и соглашаюсь. Юра, он еле на ногах стоит от усталости, предлагает заву другой вариант:

— Вы бы нас к какой-нибудь работе пристроили. И вам лучше, и нам не так тошно...

— Это идея!

Через несколько минут мы уже сидим за прилавком и приставлены к каким-то ведомостям: бушлат II ср. — 1, штаны III ср. — 1 и т. д.

Наше участие ускорило операцию выдачи почти вдвое. Часа через полтора эта операция была закончена, и зав подошел к нам. От его давешнего балагурства не осталось и следа. Передо мной был бесконечно, смертельно усталый человек. На мой вопросительный взгляд он ответил:

— Вот уже третьи сутки на ногах. Все одеваем... Завтра кончим, все равно уже ничего не осталось... Да, — спохватился он, — вас ведь надо одеть. Сейчас вам подберут. Вчера прибыли?

—Да, вчера.

— И надолго?

— Говорят, лет на восемь...

— И статьи, вероятно, зверские?

— Да, статьи подходящие...

— Ну ничего, не унывайте. Знаете, как говорят немцы: Mut verloren — alles verloren (пал духом — пропал. — Ред.). Устроитесь. Тут, если интеллигентный человек и не совсем шляпа — не пропадет... Но, конечно, веселого мало.

 

— А много веселого на воле?

— Да, и на воле тоже. Но там — семья... Как она живет, Бог ее знает... А я здесь уже пятый год. Да.

— На миру и смерть красна, — кисло утешаю я.

— Очень уж много этих смертей... Вы, видно, родственники. Я объясняю.

— Вот это удачно. Вдвоем намного легче. А уж втроем... А на воле у вас тоже семья?

— Никого нет.

— Ну, тогда вам пустяки. Самое горькое — это судьба семьи. Нам приносят по бушлату, паре штанов и прочее — полный комплект первого срока. Только валенок на мою ногу найти не могут.

— Зайдите завтра вечером с заднего хода. Подыщем. Прощаясь, мы благодарим зава.

— И совершенно не за что, — отвечает он. — Через месяц вы будете делать то же самое. Это, батенька, называется классовая солидарность интеллигенции. Чему-чему, а уж этому большевики нас научили.

— Простите, можно узнать вашу фамилию? Зав называет ее. В литературном мире Москвы это весьма небезызвестная фамилия.

— И вашу фамилию я знаю, — говорит зав. Мы смотрим друг на друга с ироническим сочувствием...

— Вот еще что: вас завтра попытаются погнать в лес, дрова рубить. Так вы не ходите.

— А как не пойти? Погонят.

— Плюньте и не ходите.

— Как тут плюнешь?

— Ну, вам там будет виднее. Как-то нужно изловчиться. На лесных работах можно застрять надолго. А если отвертитесь — через день-два будете устроены на какой-то приличной работе. Конечно, если считать этот кабак приличной работой.

— А под арест не посадят?

— Кто вас будет сажать? Такой же дядя в очках, как и вы? Очень маловероятно. Старайтесь только не попадаться на глаза всякой такой полупочтенной и полупартийной публике. Если у вас развито советское зрение — вы разглядите сразу...

Советское зрение было у меня развито до изощренности. Это тот сорт зрения, который, в частности, позволяет вам отличить беспартийную публику от партийной или «полупартийной». Кто его знает, какие внешние отличия существуют у этих столь неравных и коли

 

чественно и юридически категорий. Может быть, тут играет роль то обстоятельство, что коммунисты и иже с ними — единственная социальная прослойка, которая чувствует себя в России как у себя дома. Может быть, та подозрительная, вечно настороженная напряженность человека, у которого дела в этом доме обстоят как-то очень неважно, и подозрительный нюх подсказывает в каждом углу притаившегося врага... Трудно это объяснить, но это чувствуется...

На прощанье зав дает нам несколько адресов: в таком-то бараке живет группа украинских профессоров, которые уже успели здесь окопаться и обзавестись кое-какими связями. Кроме того, в Подпорожье, в штабе отделения, имеются хорошие люди X, У, Z, с которыми он, зав, постарается завтра о нас поговорить. Мы сердечно прощаемся с завом и бредем к себе в барак, увязая в снегу, путаясь в обескураживающем однообразии бараков.

После этого сердечного разговора наша берлога кажется особенно гнусной...