ПОДПОРОЖЬЕ

Тихий морозный вечер. Все небо — в звездах. Мы с Юрой идем в Подпорожье по тропинке, проложенной по льду Свири. Вдали, верстах в трех, сверкают электрические огоньки Подпорожья. Берега реки покрыты густым хвойным лесом, завалены мягкими снеговыми сугробами. Кое-где сдержанно рокочут незамерзшие быстрины. Входим в Подпорожье.

Видно, что это было когда-то богатое село. Просторные двухэтажные избы, рубленные из аршинных бревен, резные коньки, облезлая окраска ставней. Крепко жил свирский мужик. Теперь его ребятишки бегают по лагерю, выпрашивая у каторжников хлебные объедки, селедочные головы, несъедобные и не съеденные лагерные щи.

 

У нас обоих — вызов в УРЧ. Пока еще не назначение, а только вызов. УРЧ — учетно-распределительная часть лагеря, он учитывает всех заключенных, распределяет их на работы, перебрасывает из пункта на пункт, из отделения в отделение, следит за сроками заключения, за льготами и прибавками сроков, принимает жалобы и прочее в этом роде.

Внешне это такое же отвратное заведение, как и все советские заведения, не столичные, конечно, а так, чином пониже — какие-нибудь сызранские или царевококшайские. Полдюжины комнатушек набиты так же, как была набита наша теплушка. Столы из некрашеных, иногда даже и необструганных досок. Такие же табуретки, и взамен недостающих табуреток — березовые поленья. Промежутки забиты ящиками с делами, связками карточек, кучами всякой бумаги.

Конвоир сдает нас какому-то делопроизводителю, или, как здесь говорят, «делопупу». «Делопуп» подмахивает сопроводиловку.

— Садитесь, подождите.

Сесть не на что. Снимаем рюкзаки и усаживаемся на них. В комнатах лондонским туманом плавает густой махорочный дым. Доносится крепкая начальственная ругань, угроза арестами и прочее. Не то что в ГПУ, и на Погре начальство не посмело бы так ругаться. По комнатушкам мечутся люди — кто ищет полено, на которое можно было бы присесть, кто умоляет «делопупа» дать ручку: срочная работа, не выполнишь — посадят. Но ручек нет и у «делопупа». «Делопуп» же увлечен таким занятием: выковыривает сердцевину химического карандаша и делает из нее чернила, ибо никаких других в УРЧ не имеется. Землисто-зеленые, изможденные лица людей, сутками сидящих в этом махорочном дыму, тесноте, ругани, бестолковщине. Жуть...

Я начинаю чувствовать, что на лесоразработках было бы куда легче и уютнее... Впрочем, впоследствии так и оказалось. Но лесоразработки — это «конвейер». Только попади — и тебя потащит черт его знает куда. Здесь все-таки как-то можно будет изворачиваться...

Откуда-то из дыма канцелярских глубин показывается некий старичок. Впоследствии он оказался одним из урчевских воротил, товарищем Наседкиным. На его сизом носу — перевязанные канцелярской дратвой железные очки. Лицо в геморроидальных морщинах. В слезящихся глазках — добродушное лукавство старой, видавшей всякие виды канцелярской крысы...

— Здравствуйте. Это вы юрист с Погры? А это ваш сын? У нас, знаете, две пишущие машинки — только писать не умеет никто... Работы вообще масса... А работники... Ну, сами увидите. То есть

 

такой неграмотный народ, просто дальше некуда. Ну идем, идем. Только вещи-то с собой возьмите... Сопрут, обязательно сопрут. Тут такой народ — только отвернись — сперли. А юридическая часть у нас запущена — страх. Вам над ней крепко придется посидеть...

Следуя за разговорчивым старичком, мы входим в урчевские дебри. Из махорочного тумана на нас смотрят жуткие кувшинные рыла — какие-то низколобые, истасканные, обалделые и озверелые. Вся эта губерния неистово пишет, штемпелюет, подшивает, регистрирует и ругается.

Старичок начинает рыться по полкам, ящикам и просто наваленным на полу кучам каких-то «дел», призывает себе в помощь еще двух канцелярских крыс, и наконец из какого-то полуразбитого ящика извлекаются наши «личные дела» — две папки с нашими документами, анкетами, приговором и прочее. Старичок передвигает очки с носа на переносицу.

— Солоневич, Иван... так... образование... так, приговор, гм, статьи... На слове «статьи» старичок запинается, спускает очки с переносицы на нос и смотрит на меня взглядом, в котором я читаю: «Как же это вас, милостивый государь, так угораздило? И что мне с вами делать?»

Я тоже только взглядом отвечаю: «Дело ваше — хозяйское». Я понимаю: положение и у старичка, и у УРЧ — пиковое. С контрреволюцией брать нельзя, а без контрреволюции — откуда же грамотных-то взять? Старичок повертится, повертится — и что-то устроит.

Очки опять лезут на переносицу, и старичок начинает читать Юрино дело, но на этот раз уже не вслух. Прочтя, он складывает папки и говорит:

— Ну, так значит, в порядке. Сейчас я вам покажу ваши места и вашу работу.

И, наклоняясь ко мне, — шепотом:

— Только о статейках ваших вы не разглагольствуйте. Потом как-нибудь урегулируем...