- 139 -

БАРИН НАДЕВАЕТ БЕЛЫЕ ПЕРЧАТКИ

На другой день Стародубцев глядел окончательным волком. Даже сознание того, что где-то в джунглях третьей части «прорабатывается» его донос, не было достаточно для его полного морального удовлетворения.

Мой «рабочий кабинет» имел такой вид.

В углу комнаты — табуретка. Я сижу на полу, на полене. Надо мною, на полках, вокруг меня на полу и передо мною, на табуретке, все мои «дела»; их уже пудов пятьдесят — пятьдесят пудов пестрой бумаги, символизирующей сорок пять тысяч человеческих жизней.

Проходя мимо моего «стола», Стародубцев с демонстративной небрежностью задевает табуретку ногой, и мои дела разлетаются по полу. Я встаю с окончательно сформировавшимся намерением сокрушить Стародубцеву челюсть. В этом христианском порыве меня останавливает голос Якименки.

 

- 140 -

—Так вот он где... Я оборачиваюсь.

— Послушайте, куда вы к чертям запропастились? Ищу его по всем закоулкам УРЧ... Не такая уж миниатюрная фигура... А вы вот где приткнулись. Что это — вы здесь и работаете?

— Да, — уныло иронизирую я, — юрисконсультский и планово-экономический отдел.

— Ну, это безобразие! Не могли себе стола найти?

— Да все уж разобрано.

— Tarde venientibus — поленья, — щеголевато иронизирует Якименко. — Бывает и так, что tarde venientibus — поленьями...

Якименко понимающим взором окидывает сцену: перевернутую табуретку, разлетевшиеся бумаги, меня, Стародубцева и наши обоюдные позы и выражения лиц.

— Безобразие все-таки. Передайте Богоявленскому, что я приказал найти вам и место, и стул, и стол. А пока пойдемте ко мне домой. Мне с вами кое о чем поговорить нужно.

— Сейчас, я только бумаги с пола подберу.

— Бросьте. Стародубцев подберет. Стародубцев, подберите. С искаженным лицом Стародубцев начинает подбирать... Мы с Якименко выходим из УРЧ...

— Вот идиотская погода, — говорит Якименко тоном, предполагающим мою сочувственную реплику. Я подаю сочувственную реплику. Разговор начинается в, так сказать, светских тонах: погода, еще о Художественном театре начнет говорить...

— Я где-то слышал вашу фамилию. Это не ваши книжки — по туризму?..

— Мои...

— Ну вот, очень приятно. Так что мы с вами, так сказать, товарищи по призванию... В этом году собираюсь по Сванетии...

— Подходящие места...

—Вы как шли? С севера? Через Донгуз-Орун?

Ну чем не черные тюльпаны...

И так шествуем мы, обсуждая прелести маршрутов вольной Сванетии. Навстречу идет начальник третьей части. Он почтительно берет под козырек. Якименко останавливает его.

— Будьте добры мне на шесть вечера — машину. Кстати, вы не знакомы? — Начальник третьей части мнется. — Ну, так позвольте вас познакомить... Это наш известный туристский деятель товарищ Солоневич... Будет нам читать лекции по туризму. Это...

— Да, я уже имею удовольствие знать товарища Непомнящего... Товарищ Непомнящий берет под козырек, щелкает шпорами и

 

- 141 -

протягивает мне руку. В этой руке — донос Стародубцева, эта рука собирается через икс времени поставить меня к стенке. Я тем не менее пожимаю ее...

— Нужно будет устроить собрание наших работников... Вольнонаемных, конечно... Товарищ Солоневич прочтет нам доклад об экскурсиях по Кавказу...

Начальник третьей части опять щелкает шпорами,

— Очень будет приятно послушать...

На всю эту комедию я смотрю с несколько запуганным чувством...

 

Приходим к Якименке. Большая чистая комната. Якименко снимает шинель.

— Разрешите, пожалуйста, товарищ Солоневич, я сниму сапоги и прилягу.

— Пожалуйста, — запинаюсь я...

— Уже две ночи не спал вовсе. Каторжная жизнь... Потом, как бы спохватившись, что уж ему-то и в моем-то присутствии о каторжной жизни говорить вовсе уж неудобно, поправляется:

— Каторжная жизнь выпала на долю нашему поколению...

Я отвечаю весьма неопределенным междометием...

— Ну что ж, товарищ Солоневич, туризм туризмом, но нужно и к делам перейти... Я настораживаюсь...

— Скажите мне откровенно: за что вы, собственно, сидите? Я схематически объясняю: работал переводчиком, связь с иностранцами, оппозиционные разговоры...

— А сын ваш?

— По форме — за то же самое. По существу — для компании...

— Н-да. Иностранцев лучше обходить сторонкой. Ну ничего, особенно унывать нечего. В лагере культурному человеку, особенно если с головой не так уж и плохо... — Якименко улыбнулся не без некоторого цинизма. — По существу, не такая уж жизнь и на воле... Конечно, первое время тяжело... Но люди ко всему привыкают... И, конечно, восемь лет вам сидеть не придется.

Я благодарю Якименку за утешение.

— Теперь дело вот в чем. Скажите мне откровенно — какого вы мнения об аппарате УРЧ?

— Мне нет никакого смысла скрывать это мнение.

 

- 142 -

— Да, конечно, но что поделаешь... Другого аппарата нет. Я надеюсь, что вы поможете мне его наладить... Вот вы вчера говорили об инструкциях низовым работникам. Я вас для этого, собственно говоря, и побеспокоил... Сделаем вот что: я вам расскажу, в чем заключается работа всех звеньев аппарата, а вы на основании этого напишете этакие инструкции. Так, чтобы было коротко и ясно самым дубовым мозгам. Пишете вы, помнится, недурно.

Я скромно наклоняю голову.

— Но видите ли, товарищ Якименко, я боюсь, что на мою помощь трудно рассчитывать. Здесь пустили сплетню, что я украл и сжег несколько десятков дел, и я ожидаю...

Я смотрю на Якименку и чувствую, как внутри что-то начинает вздрагивать.

На лице Якименки появляется вчерашняя презрительная гримаса.

— Ах, это? Плюньте!

Мысли и ощущения летят стремительной путаницей. Еще вчера была почти полная безвыходность. Сегодня — «плюньте»... Якименко не врет — хотя бы потому, что врать у него нет никакого основания. Неужели это в самом деле Шпигель? Папироса в руках дрожит мелкой дрожью. Я опускаю ее под стол...

— В данных условиях не так просто плюнуть. Я здесь человек новый...

— Чепуха все это! Я этот донос... Это дело видал. Сапоги всмятку. Просто Стародубцев пропустил все сроки, запутался и кинул все в печку. Я его знаю... Вздор... Я это дело прикажу ликвидировать...

В голове становится как-то покойно и пусто. Даже нет особого облегчения. Что-то вроде растерянности...

— Разрешите вас спросить, товарищ Якименко, почему вы поверили, что это вздор?..

— Ну, знаете ли... Видал же я людей... Чтобы человек вашего типа, кстати, и ваших статей, — улыбнулся Якименко, стал покупать месть какому-то несчастному Стародубцеву ценой примерно... сколько это будет? Там, кажется, семьдесят дел? Да? Ну, так значит, в сумме лет сто лишнего заключения... Согласитесь сами — непохоже...

— Мне очень жаль, что вы не вели моего дела в ГПУ...

— В ГПУ — другое. Чаю хотите?

Приносят чай, с лимоном, сахаром и печеньем. В срывах и взлетах советской жизни, где срыв — это смерть, а взлет — немного тепла, кусок хлеба и несколько минут сознания безопасности, я сейчас чувствую себя на каком-то взлете, несколько фантастическом.

Возвращаюсь в УРЧ в каком-то тумане. На улице уже темновато.

 

- 143 -

Меня окликает резкий, почти истерический, вопросительный возглас Юры:

— Ватик? Ты?

Я оборачиваюсь. Ко мне бегут Юра и Борис. По лицам их я вижу, что что-то случилось. Что-то очень тревожное.

— Что, Ва, выпустили?

— Откуда выпустили?

— Ты не был арестован?

— И не собирался, — неудачно иронизирую я.

— Вот сволочи, — с сосредоточенной яростью и вместе с тем с каким-то мне еще непонятным облегчением говорит Юра. — Вот сволочи!

— Подожди, Юрчик, — говорит Борис. — Жив, и не в третьей части, и слава Тебе, Господи. Мне в УРЧ Стародубцев и прочие сказали, что ты арестован самим Якименко, начальником третьей части и патрульными.

— Стародубцев сказал?

— Да.

У меня к горлу подкатывает острое желание обнять Стародубцева и прижать его так, чтобы и руки, и грудь чувствовали, как медленно хрустит и лопается его позвоночник... Что должны были пережить и Юра, и Борис за те часы, что я сидел у Якименки, пил чай и вел хорошие разговоры?

Но Юра уже дружественно тычет меня кулаком в живот, а Борис столь же дружественно обнимает меня своей пудовой лапой. У Юры в голосе слышны слезы. Мы торжественно в полутьме вечера целуемся, и меня охватывает огромное чувство и нежности, и уверенности... Вот здесь два самых моих близких и родных человека на этом весьма неуютно оборудованном земном шаре. И неужели же мы, при нашей спайке, при абсолютном «все за одного, один за всех» — пропадем? Нет, не может быть. Нет, не пропадем.

Мы тискаем друг друга и говорим разные слова, милые, ласковые и совершенно бессмысленные для всякого постороннего уха, наши семейные слова... И как будто тот факт, что я еще не арестован, что-нибудь предрешает для завтрашнего дня, ведь ни Борис, ни Юра о якименском «плюньте» не знают еще ничего... Впрочем, здесь действительно carpe diem: сегодня живы — и то слава Богу.

Я торжественно освобождаюсь из братских и сыновних тисков и столь же торжественно провозглашаю:

— А теперь, милостивые государи, последняя сводка с фронта победы — шпигель!

— Ватик, всерьез? Честное слово?

 

- 144 -

— Ты, Ва, в самом деле, не трепи зря нервов, — говорит Борис.

— Я совершенно всерьез... — И я рассказываю весь разговор с Якименко.

Новые тиски, и потом Юра тоном полной непогрешимости говорит:

— Ну вот, я ведь тебя предупреждал. Если совсем плохо, то шпигель какой-то должен же появиться, иначе как же. Увы, со многими бывает и иначе.

Разговор с Якименко, точно списанный со страниц «Шехерезады», сразу ликвидировал все: и донос, и третью часть, и перспективы или стенки, или побега на верную гибель, и активистские поползновения, и большую часть работы в урчевском бедламе.

Вечерами, вместо того чтобы коптиться в махорочных туманах УРЧ, я сидел в комнате Якименки, пил чай с печеньем и выслушивал якименковские лекции о лагере. Их теоретическая часть, в сущности, ничем не отличалась от того, что мне в теплушке рассказывал уголовный коновод Михайлов. На основании этих сообщений я писал инструкции. Якименко предполагал издать их для всего ББК и даже предложить ГУЛАГу. Как я узнал впоследствии, он так и поступил. Авторская подпись была, конечно, его. Скромный капитал своей корректности и своего печенья он затратил не зря.