ТРЕТИЙ ЛАГПУНКТ

 

УРЧ медгорского отделения — приблизительно такое же завалящее и отвратное заведение, каким было и наше подпорожское УРЧ. Между нарядчиком УРЧ и нашим начальником конвоя возникает дискуссия. Конвой сдал нас и получил расписку. Но у нарядчика УРЧ нет конвоя, чтобы переправить нас на третий лагпункт. Нарядчик требует, чтобы туда доставил нас наш подпорожский конвой. Начальник конвоя растекается соловьиным матом и исчезает. Нам, следовательно, предстоит провести ночь в новых урчевских закоулках. Возникает перебранка, в результате которой мы получаем сопроводительную бумажку для нас и сани для нашего багажа. Идем самостоятельно, без конвоя.

На третьем лагпункте часа три тыкаемся отлагпунктовского УРЧ к начальнику колонны, от начальника колонны — к статистикам, от статистиков — к каким-то старостам и наконец попадаем в барак № 19.

Это высокий и просторный барак, намного лучше, чем на Погре. Горит электричество. Окон раза в три больше, чем в погровских бараках. Холод — совсем собачий, ибо печек только две. Посередине одной из длинных сторон барака нечто вроде ниши с окном — там красный уголок: стол, покрытый кумачом, на столе — несколько

 

агитационных брошюрок, на стенах — портреты вождей и лозунги. На нарах много пустых мест: только что переправили на север очередную партию сокращенной публики. Дня через три-четыре будут отправлять еще один этап. В него рискуем попасть и мы. Но — довлеет дневи злоба его. Пока что нужно спать.

Нас разбудили в половине шестого — идти в Медгору на работу. Но мы знаем, что ни в какую бригаду мы еще не зачислены, и поэтому повторяем наш погровский прием: выходим, околачиваемся по уборным, пока колонны не исчезают, и потом снова заваливаемся спать.

Утром осматриваем лагпункт. Да, это несколько лучше Погры. Не намного, но все же лучше. Однако пойти из лагпункта в Медгору мне не удается. Ограды, правда, нет, но между Медгорой и лагпунктом — речушка Вичка, не замерзающая даже в самые суровые зимы. Берега ее—в отвесных сугробах снега, обледенелых от брызг стремительного течения... Через такую речку пробираться крайне некомфортабельно. А по дороге к границе таких речек — десятки... Нет, зимой мы бы не прошли...

На этой речке — мост, и на мосту — «попка». Нужно получить пропуск от начальника лагпункта. Иду к начальнику лагпункта. Тот смотрит подозрительно и отказывает наотрез: «Никаких пропусков, а почему вы не на работе?» Отвечаю: прибыли в пять утра. И чувствую: здесь спецовским видом никого не проймешь. Мало ли специалистов проходило через третий лагпункт, чистку уборных и прочие удовольствия. Методы психологического воздействия здесь должны быть какие-то другие. Какие именно, я еще не знаю. Ввиду этого мы вернулись в свой красный уголок, засели за шахматы.

Днем нас приписали к бригаде какого-то Махоренкова. К вечеру из Медгоры вернулись бригады. Публика очень путаная. Несколько преподавателей и инженеров. Какой-то химик. Много рабочих. И еще больше урок. Какой-то урка подходит ко мне и с дружественным видом щупает добротность моей кожанки.

— Подходящая кожанка. И где это вы ее купили?

По роже урки видно ясно: он подсчитывает — за такую кожанку не меньше как литров пять перепадет — обязательно сопру...

Урки в бараке — это хуже холода, тесноты, вшей и клопов. Вы уходите на работу, ваши вещи и ваше продовольствие остаются в бараке, вместе с вещами и продовольствием ухитряется остаться какой-нибудь урка. Вы возвращаетесь — и ни вещей, ни продовольствия, ни урки. Через день-два урка появляется. Ваше продовольствие съедено, ваши вещи пропиты, но в этом пропитии принимали участие не только урки, но и кто-то из местного актива —

 

начальник колонны, статистик, кто-нибудь из УРЧ и прочее. Словом, взывать вам не к кому и просить о расследовании тоже некого. Бывалые лагерники говорили, что самое простое, когда человека сразу по прибытии в лагерь оберут как липку и человек начинает жить по классическому образцу: все мое ношу с собой. Нас на Погре ограбить не успели в силу обстоятельств, уже знакомых читателю, и подвергаться ограблению нам очень не хотелось. Не только в силу, так сказать, обычного человеческого эгоизма, но также и потому, что без некоторых вещей бежать было бы очень некомфортабельно.

Но урки — это все-таки не актив. Дня два-три мы изворачивались таким образом: навьючивали на себя елико возможное количество вещей и так и шли на работу. А потом случилось непредвиденное происшествие.

Около нас — точнее, над нами — помещался какой-то паренек лет этак двадцати пяти. Как-то ночью меня разбудили его стоны. «Что с вами?» — «Да живот болит, ой, не могу, ой, прямо горит»... Утром паренька стали было гнать на работу. Он кое-как сполз с нар и тут же свалился. Его подняли и опять положили на нары. Статистик изрек несколько богохульств и оставил паренька в покое, пообещав все же пайка ему не выписать.

Мы вернулись поздно вечером. Паренек все стонал. Я его пощупал. Даже в масштабах моих медицинских познаний можно было догадаться, что на почве неизменных лагерных катаров (сырой хлеб, гнилая капуста и прочее) у паренька что-то вроде язвы желудка. Спросили старшину барака. Тот ответил, что во врачебный пункт уже заявлено. Мы легли спать, и от физической усталости и непривычных дней, проводимых в физической работе на чистом воздухе, я заснул как убитый. Проснулся от холода, Юры — нет. Мы с Юрой приноровились спать, прижавшись спиной к спине, — в этом положении нашего наличного постельного инвентаря хватало, чтобы не замерзать по ночам. Через полчаса возвращается Юра. Вид у него мрачный и решительный. Рядом с ним — какой-то старичок, как потом оказалось, доктор. Доктор пытается говорить что-то о том, что он-де разорваться не может, что ни медикаментов, ни мест в больнице нет, но Юра стоит над ним этаким коршуном, и вид у Юры — профессионального убийцы. Юра говорит угрожающим тоном:

— Вы раньше осмотрите, а потом уж мы с вами будем разговаривать. Места найдутся. В крайности я к Успенскому пойду.

Успенский — начальник лагеря. Доктор не может знать, откуда на горизонте третьего лагпункта появился Юра и какие у него были

 

или могли быть отношения с Успенским. Доктор тяжело вздыхает. Я говорю о том, что у паренька, по-видимому, язва привратника. Доктор смотрит на меня подозрительно.

— Да, нужно бы везти в больницу. Ну что ж, завтра пришлем санитаров.

— Это завтра, — говорит Юра, — а парня нужно отнести сегодня. Несколько урок уже столпились у постели болящего. Они откуда-то в один момент вытащили старые, рваные и окровавленные носилки — и у доктора никакого выхода не оказалось. Парня взвалили на носилки, и носилки в сопровождении Юры, доктора и еще какой-то шпаны потащились куда-то в больницу.

Утром мы по обыкновению стали вьючить на себя необходимейшую часть нашего имущества. К Юре подошел какой-то чрезвычайно ясно выраженный урка, остановился перед нами, потягивая свою цигарку и лихо сплевывая.

— Что это — пахан твой? — спросил он Юру.

— Какой пахан?

— Ну, батька, отец — человечьего языка не понимаешь?

— Отец.

— Так, значит, вот что: насчет барахла вашего — не бойтесь. Никто ни шпинта не возьмет. Будьте покойнички. Парнишка-то этот — с нашей шпаны. Так что вы — нам, а мы — вам.

О твердости урочьих обещаний я кое-что слыхал, но не очень этому верил. Однако Юра решительно снял свое «барахло», и мне ничего не оставалось, как последовать его примеру. Если уж «оказывать доверие» — так без запинки. Урка посмотрел на нас одобрительно, еще сплюнул и сказал:

— А ежели кто тронет — скажите мне. Тут тебе не третий отдел, найдем враз.

Урки оказались действительно не третьим отделом и не активистами. За все время нашего пребывания в Медгоре у нас не пропало ни одной тряпки. Даже и после того, как мы перебрались из третьего лагпункта. Таинственная организация урок оказалась, так сказать, вездесущей. Нечто вроде китайских тайных обществ нищих и бродяг. Несколько позже Юра познакомился ближе с этим миром, оторванным от всего остального человечества и живущим по своим таинственным и жестоким законам. Но пока что за свои вещи мы могли быть спокойны.