- 299 -

КАБИНКА МОНТЕРОВ

 

Одной из самых тяжелых работ была пилка и рубка дров. Рубка еще туда-сюда, а с пилкой было очень тяжело. У меня очень мало выносливости к однообразным механическим движениям. Пила же была советская, на сучках гнулась, оттопыривались в стороны зуб-

 

- 300 -

цы, разводить мы их вообще не умели; пила тупилась после пяти-шести часов работы. Вот согнулись мы над козлами и пилим. Подошел какой-то рабочий маленького роста, вертлявый и смешливый.

— Что, пилите, господа честные? Пилите! Этакой пилой хоть отца родного перепиливать. А ну-ка, дайте я на инструмент ваш посмотрю.

Я с трудом вытащил пилу из пропила. Рабочий крякнул:

— Ее впустую таскать, так нужно по трактору с каждой стороны поставить. Эх, уж так и быть, дамка я вам пилочку одну — у нас в кабинке стоит, еще старорежимная.

Рабочий как будто замялся, испытующе осмотрел наши очки:

— Ну, вы, я вижу, не из таких, чтобы сперли; как попилите, так поставьте ее обратно в кабинку.

Рабочий исчез и через минуту вернулся с пилой. Постучал по полотнищу, пила действительно звенела.

— Посмотрите — ус-то какой.

На зубцах пилы действительно был «ус» — отточенный, как иголка, острый конец зубца. Рабочий поднял пилу к своему глазу и посмотрел на линию зубцов:

— А разведена-то — как по ниточке.

Разводка действительно была как по ниточке. Такой пилой в самом деле можно было и норму выработать. Рабочий вручил мне эту пилу с какой-то веселой торжественностью и с видом мастерового человека, знающего цену хорошему инструменту.

— Вот это пила! Даром что при царе сделана. Хорошие пилы при царе делали... Чтобы, так сказать, трудящийся класс пополам перепиливать и кровь из него сосать. Н-да... Такое-то дельце, господа-товарищи. А теперь ни царя, ни пилы, ни дров... Семья у меня в Питере, так черт его знает, чем она там топит... Ну, прощевайте, бегу. Замерзнете — валяйте к нам в кабинку греться. Ребята там подходящие — еще при царе сделаны. Ну, бегу...

Эта пила сама в руках ходила. Попилили, сели отдохнуть. Достали из карманов по куску промерзшего хлеба и стали завтракать. Шла мимо какая-то группа рабочих. Предложили попилить: вот мы вам покажем класс. Показали. Класс действительно был высокий — чурбашки отскакивали от бревен, как искры.

— Ко всякому делу нужно свою сноровку иметь, — с каким-то поучительным сожалением сказал высокий мрачный рабочий. На его изможденном лице была характерная татуировка углекопа: голубые пятна царапин с въевшейся на всю жизнь угольной пылью.

— А у вас-то откуда такая сноровка? — спросил я. — Вы, видимо, горняк? Не из Донбасса?

 

- 301 -

— И в Донбассе был. А вы по этим меткам смотрите? — Я кивнул головой. — Да, уж кто в шахтах был, на всю жизнь меченым остается. Да, там пришлось. А вы не инженер?

Так мы познакомились с кондовым, наследственным петербургским рабочим товарищем Мухиным. Революция мотала его по всем концам земли Русской, но в лагерь он поехал из своего родного Петербурга. История была довольно стандартная. На заводе ставили новый американский сверлильный автомат — очень путаный, очень сложный. В целях экономии валюты и утирания носа заграничной буржуазии какая-то комсомольская бригада взялась смонтировать этот станок самостоятельно, без помощи фирменных монтеров. Работали действительно зверски. Иностранной буржуазии нос действительно утерли: станок был смонтирован что-то в два или три раза скорее, чем его полагается монтировать на американских заводах. Какой-то злосчастный инженер, которому «в порядке дисциплины» навязали руководство этим монтажом, получил даже какую-то премию; позднее я этого инженера встретил здесь же, в ББК...

Словом, смонтировали. Во главе бригады, обслуживающей этот автомат, был поставлен Мухин.

— Я уж, знаете стреляный воробей, а тут вертелся, вертелся и — никакая сила... Сглупил. Думал, покручусь неделю-другую — да и назад, в Донбасс, сбегу. Не успел, черт его дери...

...Станок лопнул в процессе осваивания. Инженер, Мухин и еще двое рабочих поехали в концлагерь по обвинению во вредительстве. Мухину, впрочем, «припаяли» очень немного, всего три года; инженер за «советские темпы» заплатил значительно дороже...

— Так вот, значит, и сижу... Да мне-то что? Если про себя говорить — так мне здесь лучше, чем на воле было. На воле у меня — одних ребятишек четверо: жена, видите ли, ребят очень уж любит, — Мухин уныло усмехнулся. — Ребят, что и говорить, и я люблю, да разве такое теперь время... Ну, значит, на заводе две смены подряд работаешь. Домой придешь — еле живой. Ребята полуголодные, а сам уж и вовсе голодный... Здесь кормы не хуже, чем на воле, были: где в квартире у вольнонаемных проводку поправишь, где — что перепадает. Н-да, мне-то еще ничего. А вот как семья живет — и думать страшно...

На другой день мы все пилили те же дрова. С северо-востока, от Белого моря и тундр, рвался к Ладоге пронизывающий полярный

 

- 302 -

ветер. Бушлат он пробивал насквозь. Но даже и бушлат плюс кожанка очень мало защищали наши коченеющие тела от его сумасшедших порывов. Временами он вздымал тучи колючей, сухой снежной пыли, засыпавшей лицо и проникавшей во все скважины наших костюмов, прятал под непроницаемым для глаза пологом соседние здания, электростанцию и прилепившуюся к ней кабинку монтеров, тревожно гудел в ветвях сосен. Я чувствовал, что работу нужно бросать и удирать. Но куда удирать? Юра прыгал поочередно то на правой, то на левой ноге, прятал свои руки за пазуху, и лицо его совсем уж посинело...

Из кабинки монтеров выскочила какая-то смутная, завьюженная фигура, и чей-то относимый в бурю голос проревел:

— Эй, хозяин, мальца своего заморозишь. Айдате к нам в кабинку. Чайком угостим...

Мы с великой готовностью устремились в кабинку. Монтеры— народ дружный и хозяйственный. Кабинка представляла собою дощатую пристроечку, внутри были нары, человек этак на 10—15, стоял большой, чисто выструганный стол, на стенках висели географические карты — старые, изодранные и старательно подклеенные школьные полушария, висело весьма скромное количество вождей — так сказать, ни энтузиазма, но ни контрреволюции, вырезанные из каких-то журналов портреты Тургенева, Достоевского и Толстого — тоже изорванные и тоже подклеенные. Была полочка с книгами — десятка четыре книг. Была шахматная доска и самодельные шахматы. На специальных полочках с какими-то дырками были поразвешаны всякие слесарные и монтерские инструменты. Основательная печурка — не жестяная, а каменная — пылала приветливо и уютно. На ней стоял громадный жестяной чайник, и из чайника шел пар.

Все это я, впрочем, увидел только после того, как снял и протер запотевшие очки. Увидел и человека, который натужным басом звал нас в кабинку, — это оказался рабочий, давеча снабдивший нас старорежимной пилой. Рабочий тщательно припер за нами двери.

— Никуда такое дело не годится. По такой погоде пусть сами пилят, сволочи. Этак — был нос, хвать — и нету... Что вам, казенные дрова дороже своего носа? К чертовой матери. Посидите, обогрейтесь, снимите бушлаты, у нас тут тепло.

Мы сняли бушлаты. На столе появился чаек — конечно, по-советски: просто кипяток, без сахару и без всякой заварки. Над нарами высунулась чья-то взлохмаченная голова.

— Что, Вань Палыч, пильщиков наших приволок?

 

- 303 -

— Приволок.

— Давно бы надо. Погодка стоит, можно сказать, партейная. Ну  сволочь же погода, прости, Господи. Чаек, говоришь, есть. Сейчас слезу.

С нар слез человек лет тридцати, невысокого роста смуглый крепыш с неунывающими, разбитными глазами — чем-то он мне напоминал Гендельмана.

— Ну, как вы у нас в гостях — позвольте уж представиться по  всей форме: Петр Миронович Середа, потомственный  пролетарий. Был техником, потом думал быть инженером, а сижу вот здесь. Статья 58, пункт 7[1], срок — десять, пять отсидел  это, — Середа кивнул на нашего смешливого рабочего с пилой, — это, как говорится, просто Ленчик. Вань Палыч Ленчик. Из неунывающего трудящего классу. Пункт пятьдесят девять-три[2]. А сроку всего пять. Повезло нашему Ленчику. Людей резал, можно сказать, почем зря — а лет-то всего пять...

Ленчик запихнул в печку полено — вероятно, нашей же пилки, — вытер руку об штаны.

— Значит, давайте знакомиться по всей форме. Только фамилия моя не Ленчик — Мироныч, он мастер врать, — а Ленчицкий. Но для простоты обращения я и за Ленчика хожу... Хлеба хотите?

Хлеб у нас был свой. Мы отказались и представились «по всей форме».

— Это мы знаем, — сказал Середа, — Мухин об вас уже все доложил. Да вот он, кажется, и топает.                      

За дверью раздался ожесточенный топот ног, обивающих снег, и в кабинку вошли двое: Мухин и какой-то молодой парнишка лет двадцати двух — двадцати трех. Поздоровались. Парнишка пожал нам руки и хмыкнул что-то невразумительное.

— А ты. Пигалица, ежели с людьми знакомишься, так скажи, как тебя и по батюшке, и по матушке величать... Когда это мы тебя, дите ты колхозное, настоящему обращению выучим. Был бы я на месте папашки твоего званого — так порол бы я тебя на каждом общем собрании.

Мухин устало сложил свои инструменты.

— Брось ты, Ленчик, зубоскалить.

— Да, Господи же, здесь одним зубоскальством и прожить можно. Ежели бы мы с Середой не зубоскалили бы и день и ночь, так ты бы давно повесился. Мы тебя, браток, одним зубоскальством от


 

 


[1] Вредительство.

[2] Бандитизм.

- 304 -

петли спасаем... Нет у людей благодарности. Ну, давайте, что ли, с горя чай пить.

Уселись за стол. Пигалица мрачно и молчаливо нацедил себе кружку кипятку, потом, как бы спохватившись, передал эту кружку мне. Ленчик лукаво подмигнул мне: обучается, дескать, парень «настоящему обращению». Середа полез на свои нары и извлек оттуда небольшую булку белого хлеба, порезал ее на части и молча разложил перед каждым из присутствующих. Белого хлеба мы не видали с момента нашего водворения в ГПУ. Юра посмотрел на него не без вожделения в сердце своем и сказал:

— У нас, товарищи, свой хлеб есть, спасибо, не стоит... Середа посмотрел на него с деланной внушительностью.

— А вы, молодой человек, не кочевряжьтесь, берите пример со старших — те отказываться не будут. Это хлеб трудовой. Чинил проводку и от пролетарской барыни на чаек, так сказать, получил.

Монтеры и вообще всякий мастеровой народ ухитрялись даже здесь, в лагере, заниматься кое-какой «частной практикой». Кто занимался проводкой и починкой электрического освещения у вольнонаемных — то есть в чекистских квартирах, кто из ворованных казенных материалов мастерил ножи, серпы или даже косы для вольного населения, кто чинил замки, кто занимался «внутренним товарооборотом» по такой примерно схеме: монтеры снабжают кабинку мукомолов спертым с электростанции керосином, мукомолы снабдят монтеров спертой с мельницы мукой — все довольны. И все — сыты. Не жирно, но сыты. Так что, например, Мухин высушивал на печке почти весь свой пайковый хлеб и слал его — через подставных, конечно, лиц — на волю, в Питер, своим ребятишкам. Вся эта рабочая публика жила дружно и спаянно, в «актив» не лезла, доносами не занималась, выкручивалась как могла и выкручивала кого могла.

Ленчик взял свой ломоток белого хлеба и счел своим долгом поддержать Середу:

— Как сказано в Писании: дают — бери, а бьют — беги. Середа у нас парень умственный. Он жратву из такого места выкопает, где десятеро других с голоду бы подохли... Говорил я вам: ребята у нас — гвозди, при старом режиме сделаны, не то что какая-нибудь советская фабрикация, — Ленчик похлопал по плечу Пигалицу, — не то что вот — выдвиженец-то этот...

Пигалица сумрачно отвел плечо:

— Бросил бы трепаться, Ленчик. Что это ты все про старый режим врешь. Мало тебя, что ли, по морде били.

— Насчет морды — не приходилось, браток, не приходилось.

 

- 305 -

Конечно, люди мы простые. По пьяному делу — не без того, чтобы и потасовочку завести... Был грех, был грех... Так я, браток, на свои деньги пил, на заработанные... Да и денег у меня, браток, довольно было, чтобы и выпить, и закусить, и машину завести, чтоб играла вальс «Дунайские волны»... А ежели перегрузочка случалась, это значит: «Извозчик, на Петербургскую двугривенный?» За двугривенный две версты барином едешь. Вот как оно, браток.

— И все ты врешь, — сказал Пигалица. — Уж врал бы в своей компании — черт с тобой.

— Для нас, браток, всяк хороший человек — своя компания.

— Наш Пигалица, — вставил свое разъяснение Середа, — парень хороший. Что он несколько волком глядит — это оттого, что в мозгах у него малость промфинплана не хватает. И чего ты треплешься, чучело? Говорят люди, которые почище твоего видали. Сиди и слушай. Про хорошую жизнь и в лагере вспомнить приятно.

— А вот я послушаю, — раздраженно сказал Пигалица. — Все вы старое хвалите, как сговорились, а вот я свежего человека спрошу.

— Ну-ну... Спроси, спроси.

Пигалица испытующе уставился на меня.

— Вы, товарищ, старый режим, вероятно, помните?

— Помню.

— Значит, и закусочку, и выпивку покупать приходилось?

— Не без того.

— Вот старички эти меня разыгрывали — ну, они сговорившись. Вот, скажем, если Ленчик дал бы мне в старое время рубль и сказал: пойди купи... — дальнейшее Пигалица стал отсчитывать по (пальцам: — полбутылки водки, фунт колбасы, белую булку, селедку, два огурца... да, что еще... да, еще папирос коробку, — так сколько с рубля будет сдачи?

Вопрос Пигалицы застал меня несколько врасплох. Черт его знает, сколько все это стоило... Кроме того, в Советской России не очень уж удобно вспоминать старое время, в особенности не в терминах официальной анафемы. Я слегка замялся. Мухин посмотрел на меня со своей невеселой улыбкой.

— Ничего, не бойтесь, у парня в голове — путаница, а так он парень ничего, в стукачах не работает... Я сам напомню: полбутылки...

— А ты не подсказывай, довольно уже разыгрывали. Ну, так сколько будет сдачи?

Я стал отсчитывать — тоже по пальцам: полбутылки — примерно четвертак, колбаса — вероятно, тоже (Мухин подтверждающе кивнул мне толовой, и Пигалица беспокойно оглянулся на него),

 

- 306 -

булка — пятак, селедка — копейки три, огурцы — тоже вроде пятака, папиросы... Да, так с двугривенный сдачи будет.

— Никаких сдачей, — восторженно заорал Ленчик, — кутить так кутить. Гони, Пигалица, еще пару пива и четыре копейки сдачи. А? Видал миндал?

Пигалица растерянно и подозрительно осмотрел всю компанию.

— Что? — спросил Мухин. — Опять скажешь: сговорившись? Вид у Пигалицы был мрачный, но отнюдь не убежденный.

— Все это ни черта подобного. Если бы такие цены были, и революции никакой не было бы. Ясно.

— Вот такие-то умники вроде тебя революцию и устраивали.

— А ты не устраивал?

—Я?

— Ну да, ты.

— Таких умников и без меня хватало, — не слишком искренне ответил Середа.

— Тебе, Пигалица, — вмешался Ленчик, — чтобы прорыв в мозгах заткнуть, нужно по старым ценам не иначе как рублей тысячу пропить. Ох и балда, прости. Господи... Толкуешь тут ему, толкуешь... Заладил про буржуев, а того, что под носом, — так ему не видать...

— А тебе буржуи нравятся?

— А ты видал буржуя?

— Не видал, а знаю.

— Сукин ты сын, Пигалица, вот что я тебе скажу. Что ты, орясина, о буржуе знаешь? Сидел у тебя буржуй и торговал картошкой. Шел ты к этому буржую и покупал на три копейки картофеля — и горюшка тебе было мало. А как остался без буржуя — на заготовки картофеля ездил?

— Не ездил.

— Ну, так на хлебозаготовки ездил, все одно, один черт. Ездил?

— Ездил.

— Очень хорошо... Очень замечательно. Значит, будем говорить так: заместо того, чтобы пойти к буржую и купить у него на три копейки пять фунтов картофеля, — Ленчик поднял указующий перст, — на три копейки пять фунтов — безо всякого там бюрократизма, очередей, — ехал, значит, наш уважаемый и дорогой пролетарский товарищ Пигалица у мужика картошку грабить. Так. Ограбил. Привез. Потом говорят нашему дорогому и уважаемому товарищу Пигалице: не будете ли вы так любезны в порядке комсомольской или там профсоюзной дисциплины идти на станцию и насыпать эту самую картошку в мешки — субботник, значит. На субботники ходил?

— А ты исходил?

 

- 307 -

— И я ходил. Так я этим не хвастаюсь. — И я не хвастаюсь.

— Вот это очень замечательно, хвастаться тут, братишечка, вовсе уж нечем: гнали — ходил. Попробовал бы не пойти... Так вот, значит, ограбивши картошку, ходил наш Пигалица и картошку грузил; конечно, не все Пигалицы ходили и грузили, кое-кто и кишки свои у мужика оставил. Потом ссыпал Пигалица картошку из мешков в подвалы, потом перебирал Пигалица гнилую картошку от здоровой, потом мотался наш Пигалица по разным бригадам и кавалериям — то кооператив ревизовал, то чистку устраивал, то карточки проверял и черт его знает что... И за всю эту за волыночку получил Пигалица карточку, а по карточке — пять кил картошки в месяц, только кила-то эти, извините уж, не по три копеечки, а по тридцать. Да еще и в очереди постоишь...

— За такую работу, да при старом режиме, пять вагонов можно было заработать.

— Почему — пять вагонов? — спросил Пигалица.

— А очень просто. Я, скажем, рабочий, мое дело — за станком стоять. Если бы я все это время, что на заготовки ездил, на субботники ходил, по бригадам мотался, в очередях торчал, — ты подумай, сколько я бы за это время рублей выработал. Да настоящих рублей, золотых. Так вагонов на пять и вышло бы.

— Что это вы все только на копейки да на рубли все считаете? А ты на что считаешь? — Вот и сидел буржуй на твоей шее.

— А на твоей шее никто не сидит? И сам ты-то где сидишь? Если уж об шее разговор пошел — тут уж молчал бы ты лучше. За что тебе пять лет припаяли? Дал бы в морду старому буржую — отсидел бы неделю, и кончено. А теперь вместо буржуя — ячейка. Кому ты дал в морду? А вот пять лет просидишь. Да потом еще домой не пустят — езжай куда-нибудь к чертовой матери. И поедешь. Насчет шеи— кому уж кому, а тебе бы, Пигалица, помалкивать лучше бы...

— Если бы старый буржуй, — сказал Ленчик, — если бы старый буржуй тебе такую картошку дал, как сейчас кооператив дает, — так этому бы буржую всю морду его же картошкой вымазали бы... — Так у нас еще не налажено. Не научились... — Оно, конечно, не научились! За пятнадцать-то лет? За пятнадцать лет из обезьяны профессора сделать можно, а не то что картошкой торговать. Наука, подумаешь. Раньше никто не умел ни картошку садить, ни картошкой торговать. Инструкций, видишь

 

- 308 -

ли, не было! Картофельной политграмоты не проходили! Скоро не то что сажать, а и жевать картошку разучимся...

Пигалица мрачно поднялся и молча стал вытаскивать из полок какие-то инструменты. Вид у него был явно отступательный.

— Нужно эти разговоры, в самом деле, бросить, — степенно сказал Мухин. — Что тут человеку говорить, когда он уши затыкает. Вот просидит еще года с два — поумнеет.

— Кто поумнеет — так еще неизвестно. Вы все в старое смотрите, а мы наперед смотрим.

— Семнадцать лет смотрите.

— Ну и семнадцать лет. Ну, еще семнадцать лет смотреть будем. А заводы-то построили?

— Иди ты к чертовой матери со своими заводами, дурак, — обозлился Середа. — Заводы построили? Так чего же ты, сукин сын, на Тулому не едешь, электростанцию строить? Ты почему, сукин сын, не едешь? А? Чтобы строили, да не на твоих костях? Дурак, а своих костей подкладывать не хочет...

На Туломе — это верстах в десяти южнее Мурманска — шла в это время стройка электростанции, конечно, «ударная» стройка и, конечно, «на костях» — на большом количестве костей. Все, кто мог как-нибудь извернуться от посылки на Тулому, изворачивались изо всех сил. Видимо, изворачивался и Пигалица.

— А ты думаешь, не поеду?

— Ну и езжай ко всем чертям. Одним дураком меньше будет.

— Подумаешь — умники нашлись. В семнадцатом году, небось, все против буржуев перли. А теперь — остались без буржуев, так кишка тонка. Няньки нету. Хотел бы я послушать, что это вы в семнадцатом году про буржуев говорили... Тыкать в нос кооперативом да лагерем теперь всякий дурак может. Умники... Где ваши мозги были, когда вы революцию устраивали?

Пигалица засунул в карман свои инструменты и исчез. Мухин подмигнул мне:

— Вот это правильно сказано, здорово заворочено. А то, в самом деле, насели все на одного... — В тоне Мухина было какое-то удовлетворение. Он не без некоторого ехидства посмотрел на Середу. -А то — тоже, кто там ни устраивал — а Пигалицам-то расхлебывать приходится. А Пигалицам-то — куда податься...

— Н-да, — как бы оправдываясь перед кем-то, протянул Середа, — в семнадцатом году, оно, конечно... Опять же — война Дурака, однако, что и говорить, сваляли, так не век же из-за этого в дураках торчать... Поумнеть пора бы...

— Ну и Пигалица — поживет с твое — поумнеет... А тыкать

 

- 309 -

парню в нос: дурак да дурак — это тоже не дело... В такие годы кто в дураках не ходил...

— А что за парень этот Пигалица? — спросил я. — Вы уверены, , что он в третью часть не бегает?

— Ну нет, этого нету, — торопливо сказал Середа, как бы обрадовавшись перемене темы. — Этого нет. Это сын мухинского приятеля. Мухин его здесь и подобрал... Набил морду какому-то комсомольскому секретарю — вот ему пять лет и припаяли... Без Мухина пропал бы, пожалуй, парнишка... — Середа как-то неуютно поежился, как бы что-то вспоминая. — Пигалице здесь хуже всего: ума еще немного, опыта и того меньше, во всякие там политграмоты взаправду верят... Думает, что и в самом деле — царство трудящихся. Но вот пока что пять лет уже имеет, какие-то там свои комсомольские права отстаивал... А начнет отстаивать здесь — совсем пропадет. Ты, Мухин, зря за него заступаешься. Никто его не обижает, а нужно, чтобы парень ходил глаза раскрывши... Ежели бы нам в семнадцатом году так бы прямо, как дважды два, доказали: дураки вы, ребята, сами себе яму роете, — мы бы здесь не сидели...

— А вот вы лично в семнадцатом году такие доказательства стали бы слушать?

Середа кисло поморщился и для чего-то посмотрел в окно.

— Вот то-то и оно, — неопределенно сказал он.