- 311 -

КУЛАК АКУЛЬШИН

 

Ввиду приближения весны все наши бригады были мобилизованы на уборку мусора в многочисленных дворах управления ББК. Юра к этому времени успел приноровиться к другой работе: по дороге между Медгорой и третьим лагпунктом достраивалось здание какого-то будущего техникума ББК, в здании уже жил его будущий заведующий, и Юра совершенно резонно рассудил, что ему целесообразнее околачиваться у этого техникума с заранее обдуманным намерением: потом влезть в него в качестве учащегося — о техникуме речь будет позже. Мне же нельзя было покинуть управленческих

 

- 312 -

дров, так как из них я мог совершать разведывательные вылазки по всякого рода лагерным заведениям. Словом, я попал в окончательные чернорабочие.

Я был приставлен в качестве подручного к крестьянину-возчику, крупному мужику лет сорока пяти с изрытым оспой, рябым лицом и угрюмым взглядом, прикрытым нависающими лохматыми бровями. Наши функции заключались в выковыривании содержимого мусорных ящиков и в отвозке нашей добычи за пределы управленческой территории. Содержимое же представляло глыбы замерзших отбросов, которые нужно было разбивать ломами и потом лопатами накладывать на сани.

К моей подмоге мужик отнесся несколько мрачно. Некоторые основания у него для этого были. Я, вероятно, был сильнее его, но моя городская и спортивная выносливость по сравнению с его — деревенской и трудовой — не стоила, конечно, ни копейки. Он работал ломом, как машина, из часу в час. Я непрерывной работы в данном темпе больше получаса без передышки выдержать не мог. И, кроме этого, сноровки по части мусорных ям у меня не было никакой.

Мужик не говорил почти ничего, но его междометия и мимику можно было расшифровать так: «Не ваше это дело, я уж и сам справлюсь, не лезьте только под ноги». Я очутился в неприятной роли человека ненужного и бестолкового, взирающего на то, как кто-то делает свою работу.

Потом вышло так: мой патрон отбил три стенки очередного ящика и оттуда, из-за досок, вылезла глыба льда пудов этак в двенадцать. Она была надтреснутой, и мужик очень ловко разбил ее на две части. Я внес предложение: взгромоздить эти половинки, не разбивая их, прямо на сани, чтобы потом не возиться с лопатами. Мужик усмехнулся снисходительно: говорит-де человек о деле, в котором он ничего не понимает. Я сказал: нужно попробовать. Мужик пожал плечами: попробуйте. Я присел, обхватил глыбу, глаза полезли на лоб, но глыба все же была водружена на сани — сначала одна, потом другая.

Мужик сказал «ишь ты» и «ну-ну» и потом спросил:

— А очки-то вы давно носите?

— Лет тридцать.

— Что ж это вы так? Ну, давайте закурим.

Закурили, пошли рядом с санями. Садиться на сани было нельзя; за это давали год добавочного срока — конское поголовье и так еле живо; до человеческого поголовья начальству дела не было.

Начался обычный разговор: давно ли в лагере, какой срок и

 

- 313 -

статья, кто остался на воле... Из этого разговора я узнал, что мужика зовут Акульшин, что получил он десять лет за сопротивление коллективизации, но что, впрочем, влип не он один: все село выслали в Сибирь с женами и детьми, но без скота и без инвентаря. Сам он, в числе коноводов чином помельче, получил десять лет. Коноводы чином покрупнее были расстреляны там же, на месте происшествия. Где-то там, в Сибири, как-то неопределенно околачивается его семья («жена-то у меня — просто клад, а не баба») и шестеро ребят в возрасте от трех до двадцати пяти лет («дети у меня подходящие. Бога гневить нечего»).

— А где это город Барнаул? Я ответил.

— А за Барнаулом что? Места дикие? Ну, ежели дикие места — смылись мои куда-нибудь в тайгу... У нас давно уже такой разговор был: в тайгу смываться. Ну, мы сами не успели... Жена тут писала, что, значит, за Барнаулом... — Мужик замялся и замолк.

На другой день наши дружественные отношения несколько продвинулись вперед. Акульшин заявил: насчет этого мусора — так черт с ним: и он сам напрасно старался, и я зря глыбы ворочал — над этим мусором никакого контроля и быть не может, кто его знает, сколько там его было...

Скинули в лесу очередную порцию мусора, сели, закурили. Говорили о том о сем: о минеральных удобрениях («хороши, да нету их»), о японце («до Барнаула должно быть, доберутся — вот радость-то нашим сибирякам будет»), о совхозах («плакали мужики на помещика, а теперь бы черт с ним, с помещиком, самим бы живьем выкрутиться»), потом опять свернули на Барнаул: что это за места и как далеко туда ехать. Я вынул блокнот и схематически изобразил: Мурманская железная дорога, Москва, Урал, Сибирский путь, алтайская ветка...

— Н-да, далеконько ехать-то! Но тут главное — продовольствие... Ну, продовольствие-то уж я добуду!

Эта фраза выскочила у Акульшина как-то самотеком — чувствовалось, что он обо всем этом уже много, много думал. Акульшин передернул плечами и деланно усмехнулся, искоса глядя на меня: вот так люди и пропадают — думает про себя, думает, да потом возьмет и ляпнет. Я постарался успокоить Акульшина: я вообще не ляпаю ни за себя, ни за других...

— Ну, дай-то Бог... Сейчас такое время, что и перед отцом родным лучше не ляпать... Но уж раз сказано, чего тут скрывать: семья-то моя, должно, в тайгу подалась, так мне тут сидеть нет никакого расчету.

 

- 314 -

— А как же вы семью-то в тайге найдете?

— Уж найду, есть такой способ, договорившись уже были.

— А как с побегом, с деньгами и едой на дорогу?

— Да нам что, мы сами лесные, уральские, там — лесом, там — к поезду подцеплюсь.

— А деньги и еду?

Акульшин усмехнулся: руки есть. Я посмотрел на его руки. Акульшин сжал их в кулак, кулак вздулся желваками мускулов. Я сказал:

— Это не так просто.

— А что тут мудреного? Мало ли какой сволочи с наганами и портфелями ездит. Взял за глотку — и кончено...

...В числе моих весьма многочисленных и весьма разнообразных подсоветских профессий была и такая: преподаватель бокса и джиу-джитсу. По некоторым весьма нужным мне основаниям я продумывал комбинацию из обеих этих систем, а по миновании этих обстоятельств часть продуманного использовал для «извлечения прибыли»: преподавал на курсах командного состава милиции и выпустил книгу. Книга была немедленно конфискована ГПУ, пришли даже ко мне, не очень чтобы с обыском, но весьма настойчиво — давайте-ка все авторские экземпляры. Я отдал почти все. Один, прошедший весьма путаный путь, сейчас у меня на руках. Акульшин не знал, что десять тысяч экземпляров моего злополучного руководства было использовано для ГПУ и «Динамо» и, следовательно, не знал, что с хваткой за горло дело может обстоять не так просто, как это ему кажется...

— Ничего тут мудреного нет, — несколько беззаботно повторил Акульшин.

— А вот вы попробуйте, а я покажу, что из этого выйдет. Акульшин попробовал: ничего не вышло. Через полсекунды Акульшин лежал на снегу в положении полной беспомощности. Следующий час нашего трудового дня был посвящен разучиванию некоторых элементов благородного искусства бесшумной ликвидации ближнего своего — в вариантах, не попавших даже и в мое пресловутое руководство. Через час я выбился из сил окончательно. Акульшин был еще свеж.

— Да, вот что значит образование, — довольно неожиданно заключил он.

— При чем тут образование?

— Да так. Вот сила у меня есть, а уметь не умею. Вообще, если народ без образованных людей — все равно, как если бы армия — в одном месте все ротные, да без рот, а в другом — солдаты, да без ротных. Ну, и бьет, кто хочет... Наши товарищи это ловко удумали... Образованные, они сидят вроде как без рук и без ног, а мы сидим

 

- 315 -

вроде как без головы... Вот оно так и выходит... — Акульшин подумал и веско добавил: — Организации нету!

— Что имеем — не храним, потерявши — плачем, — сыронизировал я.

Акульшин сделал вид, что не слыхал моего замечания.

— Теперь, возьмите вы нашего брата, крестьянство. Ну, конечно, с революцией — это все горожане завели, да и теперь нам без города ничего не сделать. Народу-то нас сколько: одними топорами справились бы, да вот — организации нету... Сколько у нас на Урале восстаний было — да все вразброд, в одиночку. Одни воюют, другие ничего не знают: сидят и ждут. Потом этих подавили — те подымаются. Так вот все сколько уж лет идет — и толку никакого нет. Без командиров живем. Разбрелся народ кто куда. Пропасть, оно, конечно, не пропадем, а дело выходит невеселое.

Я посмотрел на квадратные плечи Акульшина и на его крепкую, упрямую челюсть и внутренне согласился; такой действительно не пропадет — но таких не очень-то и много. Биографию Акульшина легко можно было восстановить из скудной и отрывочной информации давешнего разговора: всю свою жизнь работал мужик, как машина, — приблизительно так же, как вчера он работал ломом. И работая, толково работая, не мог не становиться «кулаком» — это, вероятно, выходило и помимо его воли... Попал в «классовые враги» и сидит в лагере. Но Акульшин выкрутится и в лагере: из хорошего дуба сделан человек... Вспомнились кулаки, которых я в свое время видал под Архангельском, в Сванетии и у Памира, — высланные, сосланные, а то и просто бежавшие куда глаза глядят. В Архангельск они прибывали буквально в чем стояли: их выгружали толпами из эшелонов ГПУ и отпускали на все четыре стороны. Дети и старики вымирали быстро, взрослые железной хваткой цеплялись за жизнь и за работу... и потом через год-два какими-то неисповедимыми путями опять вылезали в кулаки: кто по извозной части, кто по рыбопромышленной, кто сколачивал лесорубочные артели; смотришь — опять сапоги бутылками, борода лопатой... до очередного раскулачивания... В Киргизии, далеко за Иссык-Кулем, кулаки, сосланные на земли уж окончательно «неудобоусвояемые», занимаются какими-то весьма путаными промыслами, вроде добычи свинца из таинственных горных руд, ловлей и копчением форели, пойманной в горных речках, какой-то самодельной охотой — то силками, то какими-то допотопными мултуками, живут в неописуемых шалашах и мирно уживаются даже и с басмачами. В Сванетии они действуют организованнее: сколотили артели по добыче экспортных и очень дорогих древесных пород — вроде самшита, —

 

- 316 -

торгуют с советской властью «в порядке товарообмена», имеют свои пулеметные команды. Советская власть самшит принимает, товары сдает, но в горы предпочитает не соваться и делает вид, что все обстоит в порядке. Это то, что я сам видал. Мои приятели — участники многочисленных географических, геологических, ботанических и прочих экспедиций — рассказывали вещи еще более интересные. Экспедиций этих сейчас расплодилось невероятное количество. Для их участников это способ отдохнуть от советской жизни. Для правительства это глубокая разведка в дебри страны, это подсчет скрытых ресурсов, на которых будет расти будущее хозяйство страны. Ресурсы эти огромны. Мне рассказывали о целых деревнях, скрытых в тайге и окруженных сторожевыми пунктами. Пункты сигнализируют о приближении вооруженных отрядов — и село уходит в тайгу. Вооруженный отряд находит пустые избы и редко выбирается оттуда живьем. В деревнях есть американские граммофоны, японские винтовки и японская мануфактура.

По всей видимости, в одно из таких сел пробралась и семья Акульшина. В таком случае ему, конечно, нет никакого смысла торчать в лагере. Прижмет за горло какого-нибудь чекиста, отберет винтовку и пойдет в обход Онежского озера, на восток, к Уралу. Я бы не прошел, но Акульшин, вероятно, пройдет. Для него лес — как своя изба. Он найдет пищу там, где я погиб бы от голода, он пройдет по местам, в которых я бы запутался безвыходно и безнадежно... Своим уроком джиу-джитсу я, конечно, стал соучастником убийства какого-нибудь зазевавшегося чекиста: едва ли чекист этот имеет шансы уйти живьем из дубовых лап Акульшина... Но жизнь этого чекиста меня ни в какой степени не интересовала. Мне самому надо бы подумать об оружии для побега... И, кроме того, Акульшин — свой брат, товарищ по родине и по несчастью. Нет, жизнь чекиста меня не интересовала.

Акульшин тяжело поднялся:

— Ну, а пока там до хорошей жизни — поедем г... возить.

Да, до «хорошей жизни» его еще много остается...