ЗУБАМИ - ГРАНИТ НАУКИ

 

От Гончарова меня оторвал Юра: снова понадобилось мое математическое вмешательство. Стали разбираться. Выяснилось, что, наседая на тригонометрию, Пигалица имел весьма неясное представление об основах алгебры и геометрии, тангенсы цеплялись за логарифмы, логарифмы — за степени, и вообще было непонятно, почему доброе русское «х» именуется иксом. Кое-какие формулы были вызубрены назубок, но между ними оказались провалы, разрыв всякой логической связи между предыдущим и последующим — то, что на советском языке именуется «абсолютной неувязкой». Попытались «увязать». По этому поводу я не без некоторого удовольствия убедился, что, как ни прочно забыта моя гимназическая математика, я имею возможность восстановить логическим путем очень многое, почти все. В назидание Пигалице — а отчасти и Юре — я сказал несколько вдумчивых слов о необходимости систематической учебы: вот-де учил это двадцать пять лет тому назад и никогда не вспоминал, а когда пришлось — вспомнил... К моему назиданию Пигалица отнесся раздражительно:

— Ну и чего вы мне об этом рассказываете — будто я сам не знаю... Вам хорошо было учиться, никуда вас не гоняли, сидели и зубрили... А тут мотаешься, как навоз в проруби... И работа на производстве, и комсомольская нагрузка, и профсоюзная нагрузка, и всякие субботники... Чтобы учиться, зубами время вырывать надо. Месяц поучишься, потом попрут куда-нибудь на село — начинай сначала... Да еще и жрать нечего... Нет, уж вы мне насчет старого режима — оставьте...

Я ответил, что хлеб свой я зарабатывал с пятнадцати лет, экзамен на аттестат зрелости сдал экстерном, в университете учился на собственные деньги и что таких, как я, было сколько угодно. Пигалица отнесся к моему сообщению с нескрываемым недоверием, но спорить не стал:

— Теперь старого режима нету — так можно про него что угодно

 

говорить... Правящим классам, конечно, очень неплохо жилось, я и не говорю, зато трудящийся народ... Акульшин угрюмо кашлянул.

— Трудящийся народ, — сказал он, не отрывая глаз от печки, — трудящийся народ по лагерям не сидел и с голодухи не дох... А ход был — куда хочешь: хочешь — на завод, хочешь — в университет...

— Так ты мне еще скажешь, что крестьянскому парню можно было в университет идти?

— Скажу... И не то еще скажу... А куда теперь крестьянскому парню податься, когда ему есть нечего? В колхоз?

— А почему же не в колхоз?

— А такие, как ты, будут командовать? — презрительно спросил Акульшин и не дожидаясь ответа, продолжал о давно наболевшем: — На дураках власть держится; понабрали дураков, лодырей, пропойц — вот и командуют: пятнадцать лет из голодухи вылезть не можем.

— Из голодухи? Ты думаешь, городской рабочий не голодает? А кто эту голодуху устроил? Саботируют, сволочи, скот режут, кулачье...

— Кулачье?.. — усы Акульшина встали дыбом. — Кулачье? Это кулачье-то Россию разорило? А? Кулачье, а не товарищи-то ваши с револьверами и лагерями? Кулачье? Ах ты, сукин ты сын, сопляк. — Акульшин запнулся, как бы не находя слов для выражения своей ярости. — Ах ты, сукин сын, выдвиженец...

«Выдвиженца» Пигалица вынести не смог.

— А вы, папаша, — сказал он ледяным тоном, — если пришли греться, так грейтесь, а то за выдвиженца можно и по морде получить. Акульшин грузно поднялся с табуретки.

— Это — ты-то... по морде... — и сделал шаг вперед. Вскочил и Пигалица. В лице Акульшина была неутолимая ненависть ко всякого рода активистам, а в Пигалице он не без некоторого основания чувствовал нечто активистское. «Выдвиженец» же окончательно вывел Пигалицу из его и без того весьма неустойчивого нервного раздражения. Термин «выдвиженец» звучит в неофициальной России чем-то глубоко издевательским и по убойности своей превосходит самый оглушительный мат. Запахло дракой. Юра тоже вскочил.

— Да бросьте вы, ребята... — начал было он. Однако момент для мирных переговоров оказался неподходящим. Акульшин вежливо отстранил Юру, как-то странно, исподлобья, уставился на Пигалицу и вдруг схватил его за горло. Я, проклиная свои давешние уроки Джиу-джитсу, ринулся на пост миротворца. Но в этот момент дверь кабинки раскрылась и оттуда, как deus ex machina (бог из машины. — Ред.), появились Ленчик и Середа. На все происходящее Ленчик

 

 

— Ура! — заорал он. — Потасовочка? Рабоче-крестьянская смычка? Вот это я люблю... Вдарь его, папаша, по заду... Покажи ему, папаша... Середа отнесся ко всему этому с менее зрелищной точки зрения.

— Эй, хозяин, пришел в чужой дом, так рукам воли не давай. Пусти руку. В чем тут дело?

К этому моменту я уже вежливо обжимал Акульшина за талию. Акульшин опустил руку и стоял, тяжело сопя и не сводя с Пигалицы взгляда, исполненного ненависти. Пигалица стоял задыхаясь, с перекошенным лицом...

— Та-ак, — протянул он... — Цельной, значит, бандой собрались... Та-ак. Никакой «цельной банды», конечно, и в помине не было — наоборот, в сущности, все стали на его, Пигалицы, защиту. Но под бандой Пигалица разумел, видимо, весь «старый мир», который он когда-то был призван «разрушить»; да и едва ли Пигалица находился в особенно вменяемом состоянии.

— Та-ак, — продолжал он, — по старому режиму, значит, действуете...

— При старом режиме, дорогая моя пташечка Пигалица, — снова затараторил Ленчик, — ни в каком лагере ты бы не сидел, а уважаемый покойничек, папаша твой то есть, просто загнул бы тебе в свое время салазки да всыпал бы тебе, сколько полагается.

«Салазки» добили Пигалицу окончательно. Он осекся, стремительно ринулся к полочке с инструментами и дрожащими руками стал вытаскивать оттуда какое-то зубило. «Ах так, салазки... я вам покажу салазки». Юра протиснулся как-то между ним и полкой и дружественно обхватил парня за плечи...

—        Да, брось ты, Сашка, брось, не видишь, что ли, что ребята просто дурака валяют, разыгрывают тебя...

— Ага, разыгрывают, вот я им покажу розыгрыш...

Зубило было уже в руках Пигалицы. На помощь Юре бросились Середа и я.

— Разыгрывают... Осточертели мне эти розыгрыши. Всякая сволочь в нос тычет: дурак, выдвиженец, грабитель... Что, грабил я тебя? — вдруг яростно обернулся он к Акульшину.

— А что, не грабил?

— Послушай, Саша, — несколько неудачно вмешался Юра, — ведь и в самом деле грабил. На хлебозаготовки ведь ездил? Теперь Пигалица яростно обрушился на Юру.

— И ты — тоже. Ах ты, сволочь, — а тебя пошлют, так ты не поедешь? А ты на каком хлебе в Берлине учился? Не на том, что я на заготовках грабил?

Замечание Пигалицы могло быть верно в прямом смысле, и оно безусловно было верно в переносном. Юра сконфузился.

 

— Я не про себя говорю. Но ведь Акульшину-то от этого не легче, что ты не сам, а тебя посылали.

— Стойте, ребята, — сурово сказал Середа, — стойте. А ты, папаша, послушай: я тебя знаю. Ты в третьей плотницкой бригаде работал?

— Ну, работал, — как-то подозрительно ответил Акульшин.

— Новое здание ШИЗО строил? — Строил.

— Заставляли?

— А что, я по своей воле здесь?

— Так какая разница: этого паренька заставляли грабить тебя, а тебя заставляли строить тюрьму, в которой этот паренек сидеть, может, будет? Что, своей волей мы тут все сидим? Тьфу, — свирепо сплюнул Середа, — вот, мать вашу... сволочи, сукины дети... Семнадцать лет Пигалицу мужиком по затылку бьют, а Пигалицей из мужика кишки вытягивают... Так еще не хватало, чтобы вы для полного комплекта удовольствия еще друг другу в горло и по своей воле вцеплялись... Ну и дубина народ, прости Господи. Заместо того, чтобы раскумекать, кто и кем вас лупит, —' не нашли другого разговору, как друг другу морды бить... А тебе, хозяин, стыдно, старый ты мужик, тебе уж давно бы пора понять.

— Давно понял, — сумрачно сказал Акульшин. — Так чего же ты в Пигалицу вцепился?

— А ты видал, что по деревням твои Пигалицы делают?

— Видал. Так что, он по своей воле?

— Эх, ребята, — снова затараторил Ленчик, — не по своей воле воробей навоз клюет... Конечно, ежели потасовочка по-хорошему, от доброго сердца, отчего же и кулаки не почесать... а всамделишно за горло цепляться никакого расчету нет.

Юра за это время что-то потихоньку втолковывал Пигалице.

— Ну и хрен с ними, — вдруг сказал тот. — Сами же, сволочи, все это устроили, а теперь мне в нос тычут. Что — я революцию подымал? Я советскую власть устраивал? А теперь, как вы устроили, так где я буду жить? Что я, в Америку поеду? Хорошо этому, — Пигалица кивнул на Юру, — он всякие там языки знает, а я куда денусь? Если вам всем про старый режим поверить, так выходит, просто с жиру бесились, революции вам только не хватало... А я за кооперативный кусок хлеба, как сукин сын, работать должен. А мне, чтобы учиться, так последнее здоровье отдать нужно, — в голосе Пигалицы зазвучали нотки истерики... — Ты что меня, сволочь, за глотку берешь, — повернулся он к Акульшину, — ты что меня за грудь давишь? Ты, сукин сын, не на пайковом хлебе рос,

 

такты меня, как муху, задушить можешь. Ну и души, мать твою... души... — Пигалица судорожно стал расстегивать воротник своей рубашки, застегнутой не пуговицами, а веревочками ... — Нате, бейте, душите, что я дурак, что я выдвиженец, что у меня сил нету, — нате, душите...

Юра дружественно обнял Пигалицу и говорил ему какие-то довольно бессмысленные слова: да брось ты, Саша, да ну их всех к чертовой матери: не понимают, когда можно шутить, — и что-то в этом роде. Середа сурово сказал Акульшину:

— А ты бы, хозяин, подумать должен, может, и сын твой где-нибудь тоже так болтается... Ты вот хоть молодость видал, а они ~ что? Что они видали? Разве от хорошей жизни на хлебозаготовки перли? Разве ты таким в двадцать лет был? Сидел ты в лагере? Помочь парню надо, а не за глотку его хватать.

— Помочь? — презрительно усмехнулся Пигалица. — Помочь?

Много вы тут мне помогли?..

— Не трепись, Саша, зря... Конечно, иногда, может, очень уж круто заворачивали, а все же вот подцепил же тебя Мухин, и живешь не в бараке, а в кабинке, и учим мы тебя ремеслу, и вот Юра с тобою математикой занимается, и вот товарищ Солоневич о писателях рассказывает... Значит — хотели помочь...

— Не надо мне такой помощи, — сумрачно, но уже тише сказал Пигалица.

Акульшин вдруг схватился за шапку и направился к двери:

— Тут одна только помощь: за топор — и в лес.

— Постой, папашка, куда ты? — вскочил Ленчик, но Акульшина уже не было. — Вот совсем послезла публика с мозгов, ах ты Господи, такая пурга... — Ленчик схватил свою шапку и выбежал во двор. Мы остались втроем. Пигалица в изнеможении сел на лавку…

— А ну, чего я... Тут все равно никуда не вылезешь, все равно пропадать. Не учись — с голоду дохнуть будешь, учись — так все равно здоровья не хватит... Тут только одно есть: чем на старое оглядываться — лучше уж вперед смотреть: может быть, что-нибудь и выйдет. Вот — пятилетка-Пигалица запнулся: о пятилетке говорить не стоило...

— Как-нибудь выберемся, — оптимистически сказал Юра.

— Да ты-то выберешься. Тебе что... Образование имеешь, парень здоровый, отец у тебя есть... Мне, брат, труднее.

— Так ты, Саша, не ершись, когда тебе опытные люди говорят. Не лезь в бутылку со своим коммунизмом. Изворачивайся... Пигалица в упор уставился на Середу.

Изворачиваться, а куда мне прикажете изворачиваться? —

 

Потом Пигалица повернулся ко мне и повторил свой вопрос: — Ну куда?

Мне с какой-то небывалой до того времени остротой представилась вся жизнь Пигалицы... Для него советский строй со всеми его украшениями — единственно знакомая ему социальная среда. Другой среды он не знает. Юрины рассказы о Германии 1927—1930 годов оставили в нем только спутанность мыслей, — спутанность, от которой он инстинктивно стремился отделаться самым простым путем — путем отрицания. Для него советский строй есть исторически данный строй, и Пигалица, как большинство всяких живых существ, хочет приспособиться к среде, из которой у него выхода нет. Да, мне хорошо говорить о старом строе и критиковать советский! Советский для меня всегда был, есть и будет чужим строем, «пленом у обезьян», я отсюда все равно сбегу, рано или поздно сбегу, сбегу ценой любого риска. Но куда идти Пигалице? Или, во всяком случае, куда ему идти, пока миллионы Пигалиц и Акульшиных не осознали силы организации и единства?

Я стал разбирать некоторые — применительно к Пигалице — теории учебы, изворачивания и устройства. Середа одобрительно поддакивал. Это были приспособленческие теории — ничего другого я Пигалице предложить не мог. Пигалица слушал мрачно, ковыряя зубилом стол. Не было видно, согласен ли он со мною и с Середой или не согласен.

В кабинку вошли Ленчик с Акульшиным.

— Ну вот, — весело сказал Ленчик, — уговорил папашку. Ах ты Господи...

Акульшин потоптался.

— Ты уж, парнишка, не серчай... Жизнь такая, что хоть себе самому в глотку вцепляйся.

Пигалица устало пожал плечами.

— Ну что ж, хозяин, — обратился Акульшин ко мне, — домой, что ли, поедем. Такая тьма — никто не увидит...

Нужно было ехать — а то могли бы побег припаять. Я поднялся. Попрощались. Уходя, Акульшин снова потоптался у дверей и потом сказал:

— А ты, паренек, главное — учись. Образование — это... Учись... - Да, уж тут — хоть кровь из носу... — угрюмо ответил Пигалица… — Так ты, Юрка, завтра забежишь?

— Обязательно, — сказал Юра.

Мы вышли.