БЕСПЕЧАЛЬНОЕ ЖИТЬЕ

 

Весна 1934 года, дружная и жаркая, застала нас с Юрой в совершенно фантастическом положении. Медовар реализовал свой проект: устроился «инструктором» физкультуры в КВО и мои 150 рублей выплачивал мне честно. Кроме того, я получал с «Динамо» еще 60 рублей и давал уроки физкультуры и литературы в техникуме. Уроки эти, впрочем, оплачивались уже по лагерным расценкам: пятьдесят копеек за академический час. Полтинник равнялся цене 30 г сахарного песку. Питались мы в столовой ИТР, в которую нас устроил тот же Медовар — при поддержке Радецкого. Медовар дал

 

мне бумажку начальнику отдела снабжения ББКтов. Неймайеру. В бумажке было написано: «Инструктор физкультуры не может работать, когда голодный»... Почему, «когда голодный», может работать лесоруб и землекоп, я, конечно, выяснять не стал. Кроме того, в бумажке была и ссылка: «По распоряжению тов. Радецкого»... Неймайер встретил меня свирепо:

— Мы только что сняли со столовой ИТР сто сорок два человека. Так что же, из-за вас мы будем снимать сто сорок третьего?

— И сто сорок четвертого, — наставительно поправил я, — здесь речь идет о двух человеках.

Неймайер посмотрел на одинаковые фамилии и понял, что вопрос стоит не об «ударнике», а о протекции.

— Хорошо, я позвоню Радецкому, — несколько мягче сказал он.

В столовую ИТР попасть было труднее, чем на воле — в партию. Но мы попали. Было неприятно то, что эти карточки были отобраны у каких-то инженеров, но мы утешались тем, что это ненадолго, и тем, что этим-то инженерам все равно сидеть, а нам придется бежать, и силы нужны. Впрочем, с Юриной карточкой получилась чепуха: для него карточку отобрали у его же непосредственного начальства, директора техникума инженера Сташевского, и мы решили ее вернуть — конечно, нелегально, просто из рук в руки, иначе бы Сташевский этой карточки уже не получил бы, ее перехватили бы по дороге. Но Юрина карточка к тому времени не очень уж была и нужна. Я околачивался по разным лагерным пунктам, меня там кормили и без карточки, а Юра обедал за меня.

В столовой ИТР давали завтрак — так, примерно, тарелку чечевицы, обед — более или менее съедобные щи с отдаленными следами присутствия мяса, какую-нибудь кашу или рыбу и кисель. На ужин — ту же чечевицу или кашу. В общем, очень негусто, но мы не голодали. Было два неудобства: комнатой «Динамо» мы решили не воспользоваться, чтобы не подводить своим побегом некоторых милых людей, о которых я в этих очерках предпочитаю не говорить вовсе. Мы остались в бараке, побегом откуда мы подводили только местный «актив», к судьбам которого были вполне равнодушны. Впрочем, впоследствии вышло так, что самую существенную помощь в нашем побеге нам оказал... начальник лагеря тов. Успенский, с какового, конечно, взятки гладки. Единственное, что ему после нашего побега оставалось, — это посмотреть на себя в зеркало и обратиться к своему отражению с парой сочувственных слов. Кроме него, ни один человек в лагере и ни в какой степени за наш побег отвечать не мог...

И еще последнее неудобство: я так и не ухитрился добыть себе

 

«постельных принадлежностей» — набитого морской травой тюфяка и такой же подушки; так все наше лагерное житье мы и проспали на голых досках. Юра несколько раз нажимал на меня, и эти «постельные принадлежности» не так уж и трудно было получить. Я только позже сообразил, почему я их так и не получил: инстинктивно не хотелось тратить ни капли нервов ни для чего, не имевшего прямого и непосредственного отношения к побегу. Постели к побегу никакого отношения не имели: в лесу придется спать похуже, чем на нарах.

...В части писем, полученных мною от читателей, были легкие намеки на, так сказать, некоторую неправдоподобность нашей лагерной эпопеи. Не в порядке литературного приема (как это делается в начале утопических романов), а совсем всерьез я хочу сказать следующее: во всей этой эпопее нет ни одного выдуманного лица и ни одного выдуманного положения. Фамилии действующих лиц за исключением особо оговоренных — настоящие фамилии. Из моих лагерных встреч я вынужден был выкинуть некоторые весьма небезынтересные эпизоды (как, например, всю свирьлаговскуто интеллигенцию), чтобы никого не подвести: по следам моего пребывания в лагере ГПУ не так уж трудно было бы установить, кто скрывается за любой вымышленной фамилией. Материал, данный в этих очерках, рассчитан, в частности, и на то, чтобы никого из людей, оставшихся в лагере, не подвести. Я не думаю, чтобы в этих расчетах могла быть какая-нибудь ошибка... А оговорку о реальное! и даже и неправдоподобных вещей мне приходится делать потому, что лето 1934 года мы провели в условиях поистине неправдоподобных.

Мы были безусловно сыты. Я не делал почти ничего. Юра не делал решительно ничего: его техникум оказался такой же халтурой, как и «Динамо». Мы играли в теннис, иногда и с Радецким, купались, забирали кипы книг, выходили на берег озера, укладывались на солнышке и читали целыми днями. Это было курортное житье, о каком московский инженер и мечтать не может. Если бы я остался в лагере, то по совокупности тех обстоятельств, о которых речь будет идти ниже, я жил бы в условиях такой сытости, комфорта, безопасности и даже... свободы, какие недоступны и крупному московскому инженеру... Мне все это лето вспоминалась фраза Марковича: если уж нужно, чтобы было ГПУ, так пусть оно лучше будет у меня под боком. У меня ГПУ было под боком — тот же Радецкий. Если бы не перспектива побега, я спал бы в лагере гораздо спокойнее, чем я спал у себя дома, под Москвой. Но это райское житье ни в какой степени не противоречило тому, что уже в 15 вер-

 

стах к северу целые лагпункты вымирали от цинги, что в 60 верстах к северу колонизационный отдел расселял «кулацкие» семьи, целое воронежское село, потерявшее за время этапа свыше шестисот своих детишек, что еще в 20 верстах севернее была запиханная в безысходное болото колония из четырех тысяч беспризорников, обреченных на вымирание... Наше райское житье в Медгоре и перспективы такого материального устройства, какого — я не знаю — добьюсь ли в эмиграции, ни в какой степени и ни на одну секунду не ослабляли нашей воли к побегу, не ослабило ее и постановление от 7 июня 1934 года, устанавливающее смертную казнь за попытку покинуть социалистический рай. Можно быть не очень хорошим, христианином, но лучший бэбэковский паек на фоне «девочек со, льдом» в глотку как-то не лез...