ПО ШПАЛАМ

Методические указания для тов. Медовара занимали очень немного времени. Книги, я само собою разумеется, и писать не собирался, аванс, впрочем, получил — сто рублей: единственное, что я остался должен советской власти. Впрочем, и советская власть мне кое-что должна. Как-нибудь сосчитаемся...

Моей основной задачей был подбор футбольной команды для того, что Радецкий поэтически определял как «вставка пера Ленинграду». Вставить, в сущности, можно было бы: из трехсот тысяч человек можно было найти одиннадцать футболистов. В Медгоре из управленческих служащих я организовал три очень слабые команды и для дальнейшего подбора решил осмотреть ближайшие лагерные пункты. Административный отдел заготовил мне командировочное удостоверение для проезда на пятый лагпункт — 16 верст к югу по железной дороге и 10 — к западу, в тайгу. На командировке стоял штамп: «Следует в сопровождении конвоя».

— По такой командировке, — сказал я начальнику адмотдела, — никуда я не поеду.

— Ваше дело, — огрызнулся начальник, — не поедете, вас посадят, не меня.

Я пошел к Медовару и сообщил ему об этом штампе; по такой командировке ехать — это значит подрывать динамовский авторитет.

— Так я же вам говорил: там же сидят одни сплошные идиоты. Я сейчас позвоню Радецкому.

В тот же вечер мне эту командировку принесли, так сказать, на дом — в барак. О конвое в ней не было уже ни слова.

 

На проезд по железной дороге я получил 4 р. 74 коп., но, конечно, пошел пешком: экономия, тренировка и разведка местности. Свой рюкзак я набил весьма основательно, для пробы: как подорожные патрули отнесутся к такому рюкзаку и в какой степени они его будут ощупывать. Однако посты, охранявшие выходы из медгорского отделения социалистического рая, у меня даже и документов не спросили. Не знаю почему.

Железная дорога петлями вилась над берегом Онежского озера. Справа, то есть с запада, на нее наваливался бесформенный хаос гранитных обломков — следы ледников и динамита. Слева, вниз к озеру, уходили склоны, поросшие непроходимой чащей всяких кустарников. Дальше расстилалось бледно-голубое полотно озера, изрезанное бухтами, губами, островами, проливами. С точки зрения живописной этот ландшафт в лучах яркого весеннего солнца был изумителен. С точки зрения практической он производил угнетающее и тревожное впечатление: как по таким джунглям и обломкам пройти 120 верст до границы?

Пройдя верст пять и удостоверившись, что меня никто не видит и за мной никто не следит, я нырнул к западу, в кусты, на «разведку местности». Местность была окаянная. Каменные глыбы, навороченные в хаотическом беспорядке, на них каким-то чудом росли сосны, ели, можжевельник, иногда осина и береза. Подлесок состоял из кустарника, через который приходилось не проходить, а продираться. Кучи этих глыб вдруг обрывались какими-то гигантскими ямами, наполненными водой, камни были покрыты тонким и скользким слоем мокрого мха. Потом, верстах в двух, камни кончились, и на ширину метров двухсот протянулось какое-то болото, которое пришлось обойти с юга. Дальше снова начинался поросший лесом каменный хаос, поднимавшийся к западу каким-то невысоким хребтом. Я взобрался и на хребет. Он обрывался почти отвесной каменной стеной метров пятьдесят высоты, наверху были «завалы», которые впоследствии, в дороге, стоили нам столько времени и усилий. Это был в беспорядке наваленный бурелом, сваленные бурями деревья с перепутавшимися ветками, корнями, сучьями. Пробраться вообще невозможно, нужно обходить. Я обошел. Внизу, под стеной, ржавело какое-то болото, поросшее осокой. Я кинул в него булыжник. Булыжник плюхнулся и исчез. Да, по таким местам бежать — упаси Господи. Но, с другой стороны, в такие места нырнуть — и тут уж никто не разыщет.

Я вышел на железную дорогу. Оглянулся — никого. Прошел еще версты две и сразу почувствовал, что смертельно устал, ноги не двигаются. Возбуждение от первой прогулки на воле прошло я меся-

 

цы одиночки, УРЧ, лагерного питания и нервов сказывались. Я влез на придорожный камень, разостлал на нем свою кожанку, снял рубашку, подставил свою одряхлевшую за эти месяцы кожу под весеннее солнышко, закурил самокрутку и предался блаженству.

Хорошо... Ни лагеря, ни ГПУ... В траве деловито, как Медовар, суетились какие-то козявки. Какая-то пичужка со столь же деловитым видом перелетала с дерева на дерево и оживленно болтала сама с собой. Дела у нее явственно не было никакого, а болтает и мечется она просто так, от весны, от радости птичьей своей жизни. Потом мое внимание привлекла белка, которая занималась делом еще более серьезным: ловила собственный хвост. Хвост удирал куда глаза глядят, и белка в погоне за своим пушистым продолжением вьюном вертелась вокруг ствола мохнатой ели, рыжим солнечным зайчиком мелькала в ветвях. В этой игре она развивала чудовищное количество лошадиных сил, это не то что я: верст двенадцать прошел и уже выдохся. Мне бы такой запас энергии — дня не просидел бы в СССР. Я приподнялся, и белочка заметила меня. Ее тоненький подвижный носик выглянул из-за ствола, а хвост остался там, где был, — с другой стороны. Мое присутствие белке не понравилось: она крепко выругалась на своем беличьем языке и исчезла. Мне стало как-то и грустно, и весело: вот живет же животина — и никаких тебе ГПУ.