ВОЛЬНОНАЕМНЫЕ

 

По полотну железной дороги шагали трое каких-то мужиков, один постарше — лет под пятьдесят, двое других помоложе — лет по двадцать —двадцать пять. Они были невыразимо рваны. На ногах у двоих были лапти, на ногах у третьего — рваные сапоги. Весь их багаж состоял из микроскопических узелков, вероятно, с хлебом. На беглецов из лагеря они как-то не были похожи. Подходя, мужики поздоровались со мной. Я ответил. Потом старший остановился и спросил:

— А спичек нетути, хозяин?

Спички были. Я вытащил коробку. Мужик перелез через канаву ко мне. Вид у него был какой-то конфузливый.

— А может, и махорочка-то найдется?.. Я об спичках только так, чтобы посмотреть, каков человек есть...

Нашлась и махорочка. Мужик бережно свернул собачью ножку. Парни робко топтались около, умильно поглядывая на махорку. Я предложил и им. Они с конфузливой спешкой подхватили мой

 

кисет и так же бережно, не просыпая ни одной крошки, стали свертывать себе папиросы. Уселись, закурили.

— Дён пять уже не куривши, — сказал старший, — тянет — не дай Господи...

— А вы откуда? Заключенные?

— Нет, по вольному найму работали, на лесных работах. Да нету никакой возможности. Еле живы вырвались.

— Заработать собирались, — саркастически сказал один из парней. — Вот и заработали, — он протянул свою ногу в рваном лапте, — вот и весь заработок.

Мужик как-то виновато поежился:

— Да кто ж его знал...

— Вот то-то и оно, — сказал парень, — не знаешь — не мути.

— Что ты все коришь? — сказал мужик. — Приехали люди служащие, люди государственные, говорили толком: за кубометр погрузки — рупь с полтиной. А как сюда приехали, хорошая погрузка — за полверсты баланы таскать, да еще и по болоту. А хлеба-то полтора фунта — и шабаш, и боле ничего, каши и той нету. Потаскаешь тут.

— Значит, завербовали вас?

— Да, уж так завербовали, что дальше некуда...

— Одёжу собирались справить, — ядовито сказал парень, — вот тебе и одёжа.

Мужик сделал вид, что не слышал этого замечания.

— Через правление колхоза, значит. Тут не поговоришь. Приказ вышел: дать от колхоза сорок человек, ну — кого куда. Кто на торфы подался, кто куда... И договор подписывали, вот тебе и договор. Теперь дал бы Бог домой добраться.

— А дома-то что? — спросил второй парень.

— Ну, дома-то оно способнее, — не особенно уверенно сказал мужик. — Дома-то — оно не пропадешь.

— Пропадешь в лучшем виде, — сказал ядовито парень. — Дома для тебя пироги пекут. Приехал, дескать, Федор Иванович, заработочек, дескать, привез...

— Да и трудодней нету, — грустно заметил парень в сапогах. — Кто и с трудоднями, так есть нечего, а уж ежели и без трудодней — прямо ложись и помирай...

— А откуда вы? — Да мы смоленские. А вы кто будете? Из начальства здешнего?

— Нет, не из начальства, заключенный в лагере.

— Ах ты, Господи... А вот люди сказывают, что в лагере теперь лучше, как на воле, хлеб дают, кашу дают... (Я вспомнил девятнад-

 

цатый квартал — и о лагере говорить не хотелось.) А на воле? — продолжал мужик. — Вот тебе и воля: сманили сюда, в тайгу, есть не дают, одёжи нету, жить негде, комары поедом едят, а домой не пускают, документа не дают. Мы уж Христом Богом молили: отпустите, видите сами — помрем мы тут. Отощавши мы еще из дому, сил нету, а баланы самые легкие — пудов пять... Да еще по болоту... Все одно, говорю — помрем... Ну, пожалели, дали документ. Вот так и идем, где хлеба попросим, где что... Беретов с пятьдесят на чугунке проехали... Нам бы до Питера добраться.

— А в Питере что? — спросил ядовитый парень. — Накормят тебя в Питере, как же...

— В Питере накормят, — сказал я. Я еще не видел примера, чтобы недоедающий горожанин отказал в куске хлеба голодающему мужику. Год тому назад, до паспортизации, столицы были запружены нищенствующими малороссийскими мужиками — давали и им.

— Ну что ж, придется христарадничать, — покорно сказал мужик.

— Одёжу думал справить, — повторил ядовитый парень. — А теперь что и было, разлезлось: домой голышом придем. Ну, пошли, что ли?

Трое вольных граждан СССР поднялись на ноги. Старший умильно посмотрел на меня:

— А может, хлебца лишнего — нету? А?

Я сообразил, что до лагпункта я могу дойти и не евши, а там уж как-нибудь накормят. Я развязал свой рюкзак, достал хлеб, вместе с хлебом лежал завернутый кусочек сала, граммов на сто. При виде сала у мужика дыханье сперло.

— Сало, вишь ты, Господи Боже.

Я отдал мужикам и сало. Кусочек был с аптекарской точностью поделен на три части...

— Вот это, значит, закусим, — восторженно сказал мужик, — эх ты, на что уж есесерия, а и тут добрые люди не перевелись...

Вольнонаемные ушли. Белочка снова выглянула из-за елового ствола и уставилась на меня бусинками своих глаз... Бусинки как будто говорили: что, культуру строите? в Бога веруете? науки развиваете? Ну и дураки...

Возражать было трудно. Я оделся, навьючил на спину свой рюкзак и пошел дальше.

Верстах в двух, за поворотом дороги, я наткнулся на своих мужичков, которых обыскивал вохровский патруль: один из вохровцев общупывал, другой рассматривал документы, третий стоял шагах в десяти с винтовкой наизготовку. Было ясно, что будут прове

 

рять и меня. Документы у меня были в полном порядке, но бесчисленные обыски, которым я, как и каждый гражданин «самой свободной республики в мире», подвергался на своем веку, выработали, вместо привычки, какую-то особенно отвратительную нервную, рабью дрожь перед каждой такой проверкой, даже и в тех случаях, когда такая проверка никакого решительно риска за собой не влекла, как было и в данном случае. И сейчас же в мозгу привычный советский условный рефлекс: как бы этак извернуться.

Я подошел к группе вохровцев, стал, засунул руки в карманы и посмотрел на все происходящее испытующим оком:

— Что, бегунков подцепили?

Вохровец недовольно оторвался от документов.

— Черт его знает, может, и бегунки. А вы кто? Из лагеря? Положение несколько прояснилось: вохровец спросил не грубо:

«Вы заключенный?», а «дипломатически»: «Вы не из лагеря?»

— Из лагеря, — ответил я административным тоном.

— Черт его знает, — сказал вохровец, — документы-то какие-то липоватые...

— А ну-ка, покажите-ка их сюда...

Вохровец протянул мне несколько бумажек. В них нелегко было разобраться и человеку с несколько большим стажем, чем вохровец. Тут было все, что навьючивает на себя многострадальный советский гражданин, действующий по принципу — маслом каши не испортишь: черт его знает, какая именно бумажка может показаться наиболее убедительной носителям власти и наганов... Был же у меня случай, когда от очень неприятного ареста меня спас сезонный железнодорожный билет, который для «властей» наиболее убедительно доказывал мою самоличность, и это при наличии паспорта, профсоюзной книжки, постоянного удостоверения газеты «Труд», ее командировочного удостоверения и целой коллекции бумажонок более мелкого масштаба. Исходя из этого принципа, один из парней захватил с собой и свидетельство загса о рождении у него дочки Евдокии. евдокия помогала плохо: самый важный документ — увольнительное свидетельство — было выдано профсоюзом, а профсоюз таких Удостоверений выдавать не имеет права. И вообще бумажка была, как говорил вохровец, «липоватая». Во многих местах СССР, не везде, но почти везде, крестьянин, отлучающийся за пределы своего Района, должен иметь увольнительное удостоверение от сельсовета; они обычно выдаются за литр водки. За какой-то литр получил свою бумажку и этот парень, по лицу его видно было, что за эту-то бумажку он боялся больше всего: парень стоял ни жив ни мертв.

 

— Нет, — сказал я чуть-чуть разочарованным тоном, — бумаги в порядке. С каких вы разработок? — сурово спросил я мужика.

— Да с Массельги, — ответил мужик робко.

— А кто у вас там прораб? Кто предрабочкома? Словом, допрос был учинен по всей форме. Вохровцы почувствовали, что перед ними «лицо административного персонала».

— Обыскивали? — спросил я.

— Как же.

— А сапоги у этого снимали?

— Нет, об сапогах позабыли. А ну, ты, сымай сапоги.

В сапогах, конечно, не было ничего, но бумажка была забыта.

— Ну, пусть топают, — сказал я, — там на Званке разберутся.

— Ну, катись катышком, — сказал старший из вохровцев. Патруль повернулся и пошел на север, документов у меня так и не спросил, мы с мужичками пошли дальше на юг. Отойдя с версту, я сделал парнишке свирепое внушение: чтобы другой раз не ставил литра водки кому не нужно, чтобы по пути отставал на полверсты от своих товарищей и, буде последние наткнутся на патруль, нырять в кусты и обходить сторонкой. Что касается линии реки Свирь и Званки, то тут я никаких путных советов дать не мог: я знал, что эти места охраняются особенно свирепо, но более подробных данных у меня не было. Парень имел вид пришибленный и безнадежный.

— Так ведь никак же не отпускали, я там одному действительно поставил — не литр, на литр денег не хватило, — поллитра, разве ж я знал...

Мне оставалось только вздохнуть. И этот мужик, и эти парни — это не Акульшин. Эти пропадут, все равно пропадут: им не только до Свири, а и до Петрозаводска не дойти... Пожилой мужичок был так растерян, что на мои советы только и отвечал: да, да, как же, как же, понимаем, понимаем, но он и плохо слушал их и не понимал вовсе. Парень в сапогах жалобно скулил на свою судьбу, жаловался на жуликов из рабочкома, зря вылакавших его поллитровку, ядовитый парень шагал молча и свирепо. Мне стало как-то очень тяжело... Я распрощался со своими спутниками и пошел вперед.