«СЕКРЕТ»

 

Из пятого лагпункта я возвращался в Медгору пешком. Стояло очаровательное весеннее утро — такое утро, что не хотелось думать ни о революции, ни о побеге. По обочинам дороги весело болтали весенние ручейки, угрюмость таежного болота скрашивалась беззаботной болтовней птичьего населения и буйной яркостью весенних цветов. Я шел и думал о самых веселых вещах — и мои думы были прерваны чьим-то возгласом:

— Гало, товарищ Солоневич, не узнаете?

Узнавать было некого. Голос исходил откуда-то из-под кустов. Там была густая тень, и мне с моей освещенной солнцем позиции не было видно ничего. Потом из кустов выполз какой-то вохровец с винтовкой в руке и с лицом, закрытым «накомарником» — густой тюлевой сеткой от комаров.

— Не узнаете? — повторил вохровец.

— Вы бы еще мешок на голову накрутили — совсем легко было бы узнать...

Вохровец снял свой накомарник, и я узнал одного из урок, в свое время околачивавшихся в третьем лагпункте.

— Как это вы в ВОХР попали? «Перековались»?

— Перековался к чертовой матери, — сказал урка. — Не житье, а масленица. Лежишь этак целый день животом вверх, пташки всякие бегают...

— Что, в секрете лежите?

— В секрете. Бегунков ловим. Махорочки у вас разжиться нельзя? Посидим, покурим. Степка, катай сюда!

Из-под того же куста вылез еще один вохровец, мне незнакомый. Сели, закурили.

— Много вы этих бегунков ловите? — спросил я.

— Чтоб очень много, так нет. А — ловим. Да тут главное дело не в ловле. Нам бы со Степкой тут до конца лета доболтаться, а потом — айда в Туркестан, в теплые края.

— Выпускают?

— Не, какое там! Сами по себе. Вот сидим, значит, и смотрим, как где какие секреты устроены. Да тут, главное дело, только по дороге или около дороги и пройти можно: как сажен сто в сторону — так никакая сила: болото. А где нет болота— там вот секреты вроде нас: под кустиком — яма, а в яме вохра сидит, все видит, а ее не видать...

Слышать о таких секретах было очень неуютно. Я порасспросил урку об их расстановке, но урка и сам немного знал, да и секреты вокруг пятого лагпункта меня не очень интересовали.

 

А воображение уже стало рисовать: вот идем мы так с Юрой, и из-под какого-то кустика: «А ну, стой» — и тогда гибель... Весенние краски поблекли, и мир снова стал казаться безвыходно, безвылазно советским...