ВТОРОЕ БОЛШЕВО

В конце июня 1934 года я находился, так сказать, на высотах своего бэбэковского величия и на этих высотах сидел прочно. Спартакиада уже была разрекламирована в «Перековке». В Москву уже были посланы статьи для спортивных журналов, для «Известий», для ТАСС и некоторые «указания» для газет братских компартий. Братские компартии такие «указания» выполняют безо всяких разговоров. Словом, хотя прочных высот в советской райской жизни вообще не существует, но в частности, в данном случае, нужны были какие-нибудь совсем уж стихийные обстоятельства, чтобы снова низвергнуть меня в лагерные низы.

Отчасти оттого, что вся эта халтура мне надоела, отчасти повинуясь своим газетным инстинктам, я решил поездить по лагерю и посмотреть, что где делается. Официальный предлог более чем удовлетворителен: нужно объездить крупнейшие отделения, что-то там проинструктировать и кого-то там подобрать в дополнение к моим вичкинским командам. Командировка была выписана на Повенец, Водораздел, Сегежу, Кемь, Мурманск.

Когда Корзун узнал, что я буду и на Водоразделе, он попросил меня заехать и в лагерную колонию беспризорников, куда в свое время он собирался посылать меня в качестве инструктора. Что там мне надо было делать, оставалось несколько невыясненным.

— У нас там второе Болшево! — сказал Корзун.

Первое Болшево я знал довольно хорошо. Юра знал еще лучше, ибо работал там по подготовке горьковского сценария о «перековке беспризорников». Болшево — это в высокой степени образцово-показательная подмосковная колония беспризорников или, точнее, бывших уголовников, куда в обязательном порядке таскают всех туриствующих иностранцев и демонстрируют им чудеса советской педагогики и ловкость советских рук. Иностранцы приходят в состояние восторга — тихого или бурного, в зависимости от темпера-

мента. Бернард Шоу пришел в состояние бурного. В книге почетных посетителей фигурируют также образчики огненного энтузиазма, которым и блаженной памяти Маркович позавидовал бы. Нашелся только один прозаически настроенный американец, если не ошибаюсь, профессор Дьюи, который поставил нескромный и непочтительный вопрос: насколько целесообразно ставить преступников в такие условия, которые совершенно недоступны честным гражданам страны?

Условия действительно были недоступны. Колонисты работали в мастерских, вырабатывавших спортивный материал для «Динамо», и оплачивались специальными бонами — был в те времена такой специальный «внутреннего хождения» рубль ГПУ, ценностью приблизительно равный торгсиновскому. Ставки же колебались от 50 до 250 рублей в месяц. Из «честных граждан» таких денег не получал никто. Фактическая заработная плата среднего инженера была раз в пять—десять ниже фактической заработной платы бывшего убийцы.

Были прекрасные общежития. Новобрачным полагались отдельные комнаты — в остальной России новобрачным не полагается даже отдельного угла... Мы с Юрой философствовали: зачем делать научную или техническую карьеру, зачем писать или изобретать — не проще ли устроить две-три основательные кражи (только не «священной социалистической собственности») или два-три убийства (только не политических), потом должным образом покаяться и перековаться (и покаяние, и перековка должны, конечно, стоять «на уровне самой современной техники»), потом пронырнуть себе в Болшево: не житье, а масленица...

На перековку колонисты были натасканы идеально. Во-первых, это отбор из миллионов, во-вторых, от добра добра не ищут и, в-третьих, за побег из Болшева или за «дискредитацию» расстреливали без никаких разговоров. Был еще один мотив, о котором несколько меланхолически сообщил один из воспитателей колонии: красть, в сущности, нечего и негде — ну что теперь на воле украдешь?

Это, значит, было первое Болшево. Стоило посмотреть и на второе. Я согласился заехать в колонию.