ТЕХНИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ

 

Дата нашего побега — полдень 28 июля 1934 года — приближалась с какою-то, я бы сказал, космической неотвратимостью. Если при наших первых попытках побега еще оставалось некое ощущение «свободы воли»: возможность «в случае чего» — как это было с болезнью Юры — сразу дать отбой, отложить побег, как-то извернуться, перестроиться, — то сейчас такой возможности не было вовсе. В 12 часов дня 28 июля Борис уйдет из своего Лодейного Поля в лес, к границе. В этот же полдень должны уйти и мы. Если мы запоздаем — мы пропали. Лодейное Поле даст телеграмму в Медвежью Гору: один Солоневич сбежал, присмотрите за оставшимися. И тогда — крышка. Или, если бы случилось событие, которое заставило бы нас с Юрой бежать на день раньше Бориса, такую же телеграмму дала бы Медвежья Гора в Лодейное Поле и с такими же последствиями...

Практически это не осложнило нашего побега. Но психически

 

жесткость даты побега все время висела на душе: а вдруг случится что-нибудь совсем непредвиденное, вот вроде болезни — и тогда что?

Но ничего не случилось. Технические предпосылки складывались — или были подготовлены — почти идеально. Мы были сыты, хорошо тренированы, в тайнике в лесу было запрятано несколько пудов продовольствия, были компасы, была такая свобода передвижения, какою не пользовалось даже и несчастное «вольное население» Карелии. Меня уже знали в лицо все эти вохровцы, оперативники, чекисты и прочая сволочь — могли спросить документы, но придираться ни в коем случае не стали бы. А все-таки было очень тревожно... Как-то не верилось... неужели все это не иллюзия?

Вспоминалось, как в ленинградском ГПУ мой следователь, товарищ Добротин, говорил мне веско и слегка насмешливо:

— Наши границы мы охраняем крепко, железной рукой... Вам повезло, что вас арестовали по дороге... Если бы не мы, вас все равно арестовали бы, но только арестовали бы пограничники — а они, знаете, разговаривать не любят...

И потом — с презрительной улыбочкой:

— И — не глупый же вы человек, Иван Лукьянович, ну как вы могли думать, что из Советской России так просто уйти: взял и ушел... Могу вас уверить — это дело не так просто... Одному из тысячи, быть может, удается...

В свое время начальник оперативной части тов. Подмоклый говорил приблизительно то же самое. И в сильно пьяном виде, рассказывая мне историю побега группы туломских инженеров, презрительно оттопыривал мокрые от водки синие свои губы:

— Чудаки, а еще образованные... Так у нас же сексот на сексоте сидит... Чудаки... Продовольствие в лес сносили... А нам — что? Пусть себе носят...

Мы тоже носили свое продовольствие в лес: не такая уж, оказывается, новая система... И, может быть, товарищ Подмоклый, протягивая мне свою стопку и провозглашая: «Ну, дай Бог, в предпоследний», где-то ухмылялся про себя: «Ну, уж теперь-то ты бежишь в последний раз — таскай, таскай свое продовольствие в лес»...

Как раз перед побегом я узнал трагическую историю трех священников, которые пытались бежать из Повенца в Финляндию: двое погибли в лесу от голода, третий, наполовину обезумевший от лишений, пришел в какую-то деревню и «сдался в плен» — его расстреляли даже и без следствия...

 

Вспоминались рассказы какого-то «басмача»-узбека, с которым мы еще зимой пилили лед на озере. Это был выкованный из тугой бронзы человек с изуродованным сабельными ударами лицом и с неутолимой ненавистью к большевикам. Он пытался бежать три года тому назад, когда отношение к беглецам было снисходительное. Он запутался в лабиринте озер, болот и протоков и был схвачен чекистами, по его словам, уже по ту сторону границы...

Все то, что рассказывали всякие чекисты и активисты о попытках побега на запад, к финской границе, рисовало почти безнадежную картину. Но в эту картину я вносил весьма существенную поправку: вся эта публика говорит о неудачных попытках и она ничего не говорит — да и ничего не знает — об удачных. Только потом, уже за границей, я узнал, как мало их, этих удачных попыток. За весь 1934 год ее не перешел никто... Только весной на финской стороне был подобран полуразложившийся труп человека, который перешел границу, но никуда дойти не смог... А сколько таких трупов лежит в карельской тайге?..

Я считал, что мои планы побега разработаны досконально. Перед первой попыткой побега была сделана разведка: персидской границы — по обе стороны Каспийского моря; польской границы — у Минска; латвийской границы — у Пскова и финляндской границы — в Карелии... Шли, можно сказать, наверняка, а вот оба раза провалились... Сейчас мне кажется, что все подготовлено идеально, что малейшие детали предусмотрены, что на всякую случайность заранее подготовлен соответствующий трюк... Словом, сточки зрения логики все в порядке. Но что, если моя логика окажется слабее логики ГПУ?.. Что, если все наши затеи — просто детская игра под взором недреманного ока?.. Что, если какими-то, мне неизвестными техническими способами ГПУ великолепно знает все: и нашу переписку с Борисом, и наш тайник в лесу, и то, как Юра спер компасы в техникуме, и то, как я тщетно пытался ухлопать Левина для того, чтобы раздобыть оружие?.. Дело прошлое: но в те дни провал нашего побега означал бы для меня нечто если не худшее, то более обидное, чем смерть... У каждого человека есть свое маленькое тщеславие: если бы оказалось, что ГПУ знало о нашей подготовке, это означало бы, что я совсем дурак, что меня обставили и провели, как идиота, — и потом нас всех снисходительно разменяют в каком-то подвале третьей части ББК ОГПУ… При одной мысли об этом глаза лезли на лоб... Я утешал себя мыслью о том, что вот мы оба — я и Юра — сейчас тренированы и что

 

до «подвала» нас ни в каком случае не доведут. Но такой же уговор был и в прошлом году — а сцапали сонных, безоружных и бессильных... Правда, в прошлом году Бабенко врезался в наши планы, как некий deus ex machina. Правда, от Бабенки шла реальная угроза, которую уже поздно было предотвратить... Бабенко был, видимо весьма квалифицированным сексотом: в Салтыковке мы напоили его до бесчувствия и устроили обыск на нем и в его вещах. Ничего не было, что могло бы подтвердить наши подозрения. Но подозрения были. Сейчас — никаких подозрений нет... Но есть какое-то липкое ощущение — пуганая ворона и куста боится, — что вот все наши планы —детская игра перед лицом всемогущей техники ГПУ...

Технику эту я, слава Тебе Господи, знаю хорошо: восемнадцать лет я от этой техники выкручивался, и, судя по тому, что я сейчас не на том свете, а в Финляндии, выкручивался неплохо. Технику эту я считаю нехитрой техникой, техникой, рассчитанной на ротозеев. Или — что еще обиднее — техникой, рассчитанной на наших великолепных подпольщиков: возьмется за эту работу русский офицер, человек смелый, как смерть, человек, готовый идти на любую пытку, а вот выпьет — и прорвется... И — кончено...

Словом, техника работы ГПУ — техника нехитрая... Молодец против овец... То, что мы оказались овцами, — это не делает особой чести ни нам, ни ГПУ... В порядке изучения этой техники много литров водки выпил я со всякими чекистами, все они и хвастались, и плакали. Хвастались всемогуществом ГПУ и плакали, что им самим от этого всемогущества нет никакого житья... Нужно быть справедливым и к врагу: жизнь среднего работника ГПУ — это страшная вещь, это жизнь пана Твардовского, который продал свою душу черту. Но черт пана Твардовского хоть чем-то платил оному пану при его жизни. ГПУ, в сущности, ничего не платит при жизни, а документ о продаже души все время тычет в нос... Я понимаю, что это звучит несколько фантастически и мало правдоподобно, но в двух случаях моей жизни мне удалось выручить из работы в ГПУ двух коммунистов — один из них работал в ГПУ десять лет... Нет, технику работы ГПУ я знал хорошо... Но в эти дни, перед побегом, все мое знание заслонялось внелогичной, нелепой, подсознательной тревогой...

Насколько я могу вспомнить, я ни о чем, кроме побега, не думал. Вероятно, Юра — тоже. Но ни он, ни я о побеге не говорили ни слова. Валялись в траве у речки, грелись на солнышке, читали Вудворта. Юра был настроен весьма по-майнридовски и всякими окольными путями старался дать мне понять, как будет великолепно, когда мы наконец очутимся в лесу... В эти последние лагерные

 

месяцы Юра катался как сыр в масле, завел дружную компанию вичкинских ребят, резался с ними в шахматы и волейбол, тренировался в плавании, собирался ставить новый русский рекорд на сто метров, ел за троих и на голых досках наших нар засыпал как убитый... И от юности своей, и от солнца, и от прочего, что в человеческой жизни уже неповторимо, как-то сказал мне:

— А знаешь, Ва, в сущности, не так плохо жить и в лагере... Мы лежали на травке за речкой Кумсой — после купанья, после маленькой потасовки, под ярким июльским небом... Я оторвался от книги и посмотрел на Юру. К моему удивлению, он даже не сконфузился — слишком у него «силушка по жилочкам переливалась». Я спросил: а кто еще живет в лагере так, как мы с тобой живем? Юра согласился: никто. Даже и Успенский так не живет... Успенский работает как вол, а мы ничего не делаем.

— Ну, Ватик, я не говорю, чтобы не бежать — бежать, конечно, нужно. Но — не так плохо и здесь...

— А ты вспомни Подпорожский УРЧ и профессора Авдеева.

Юра смяк. Но его вопрос доставил мне несколько очень мучительных часов великого соблазна.

И в самом деле — на кой черт бежать? В лагере я буду жить в соответствии с моими личными вкусами к жизни, а вкусы эти довольно просты... Проведу спартакиаду, получу в свое заведование команду охотников (была и такая охотничья команда из привилегированных заключенных, поставлявшая рябчиков и медведей к чекистскому столу), Юру устрою в Москву — вместо того чтобы подставлять его кудрявую головешку под чекистский наган... Побег Бориса можно остановить... Успенский, конечно, сможет перетащить его сюда. Будем таскаться на охоту вместе с Борисом... Стоит ли подставлять все наши головы? Словом, это были часы великого упадка и малодушия. Они скоро прошли... Подготовка шла своим чередом.

Подготовка же эта заключалась в следующем.

Все, что нужно было на дорогу, мы уже припасли: продовольствие, одежду, обувь, компасы, медикаменты и прочее. Все это было получено путем «блата», кроме компасов, которые Юра просто спер в техникуме. На оружие мы махнули рукой. Я утешал себя тем, что встреча с кем-нибудь в карельской тайге — вещь чрезвычайно малоправдоподобная; впоследствии мы на такую «чрезвычайно малоправдоподобную вещь» все-таки напоролись... Выйти из лагеря было совершенно просто. Несколько труднее было выйти одновременно вдвоем — и в особенности на юг. Еще труднее было выйти вдвоем и с вещами, которые у нас еще оставались в бараке. И,

 

наконец, для страховки на всякий случай нужно было сделать так, чтобы меня и Юры не так скоро хватились бы...

Все это вместе взятое было довольно сложно технически. Но в результате некоторых мероприятий я раздобыл себе командировку на север, до Мурманска, сроком на две недели, Юре — командировку в Повенец и Пиндуши сроком на пять дней («для организации обучения плаванью»), себе — командировку на пятый лагпункт, то есть на юг, сроком на три дня и, наконец, — Юре пропуск на рыбную ловлю, тоже на юг... Наш тайник был расположен к югу от Медвежьей Горы...

Я был уверен, что перед этим днем — днем побега — у меня снова, как это было перед прежними побегами в Москве, нервы дойдут до какого-то нестерпимого зуда, снова будет бессонница, снова будет ни на секунду не ослабевающее ощущение, что я что-то проворонил, чего-то недосмотрел, что-то переоценил, что за малейшую ошибку придется, может быть, платить жизнью — и не только моей, но и Юриной... Но ничего не было: ни нервов, ни бессонницы... Только когда я добывал путаные командировки, мне померещилась ехидная усмешечка в лице заведующего административным отделом. Но эти командировки были нужны: если о наших планах действительно не подозревает никто, то командировки обеспечат нам минимум пять дней, свободных от поисков и преследования, и тот же срок Борису — на тот случай, если у него что-нибудь заест... В течение пяти—семи дней нас никто разыскивать не будет. А через пять дней мы будем уже далеко...

У меня были все основания предполагать, что когда Успенский узнает о нашем побеге, узнает о том, что вся уже почти готовая халтура со спартакиадой, с широковещательными статьями в Москву, в ТАСС, в «братские компартии», с вызовом в Медгору московских кинооператоров пошла ко всем чертям, что он, «соловецкий Наполеон», попал в весьма идиотское положение, он полезет на стенку, и нас будут искать далеко не так, как ищут обычных бегунов... Человек грешный — я дал бы значительную часть своего гонорара для того, чтобы посмотреть на физиономию Успенского в тот момент, когда ему доложили, что Солоневичей и след уже простыл...

Ночь перед побегом я проспал как убитый. Вероятно, благодаря ощущению полной неотвратимости побега — сейчас никакого выбора уже не было... Рано утром — я еще дремал — Юра разбудил меня. За его спиной был рюкзак с кое-какими вещами, которые по ходу дел ему нужно было вынести из лагеря и выбросить по дороге... Кое-кто из соседей по бараку околачивался возле.

 

— Ну, значит, Ва, я еду...

Официально — Юра должен был ехать на автобусе до Повенца. Я высунулся из-под одеяла.

— Езжай. Так не забудь в Повенце зайти к Беляеву — у него все пловцы на учете. А вообще — не засиживайся...

— Засиживаться не буду. А если что-нибудь важное — я тебе в КВО телефонирую...

— Меня ведь не будет. Звони прямо Успенскому...

— Ладно. Ну, селям алейкюм.

— Алейкюм селям...

Длинная фигура Юры исчезла в рамке барачной двери... Сердце как-то сжалось... Не исключена возможность, что Юру я вижу в последний раз...