- 219 -

32. В Грузии

 

По приказу комфронта наш 1-й армейский стрелковый полк расформировали, а на его ба-c стали создавать новый 964-й полк в составе новой 295-й стрелковой дивизии, формируемой h новобранцев. Майора Голядкина по его просьбе откомандировали в действующую армию, а наш полк под командованием нового командира подполковника Сирадзе отправили на переформирование в Кутаиси.

Там я получил назначение на должность зав. делопроизводством полка. Должность не бог несть, какая, но, оказывается, занимать ее положено офицеру. Поэтому меня вызвал комиссар и просил, почему у меня нет офицерского звания, хотя высшее образование я имею.

— Вероятно потому, - осторожно ответил я, - что у меня нет специального военного образования.

— Ну, это пустяки, — сказал комиссар, — для вашей должности военное образование не нужно, а вот офицерское звание необходимо. Я подам рапорт в отдел кадров Закавказского Фронта о присвоении вам офицерского звания.

Очень мне этого не хотелось - главным образом, из-за связанной с процедурой присвоения офицерского звания необходимости заполнять анкеты и писать автобиографии. Я попытался убедить комиссара, что представлять меня к офицерскому званию не надо.

— Товарищ комиссар, - сказал я, - ведь я считаю своим долгом служить в армии только до тех пор, пока идет война. А когда война кончится, я вернусь к своей специальности...

— Звание младшего лейтенанта, которое вам сейчас присвоят, этому не помешает, - резонно возразил комиссар. - Вам сейчас 43 года, кто вас в этом возрасте и в этом звании будет удерживать в армии? Кончится война, демобилизуетесь - и будете заниматься, чем хотите.

Возразить мне было нечего. Я промолчал. Комиссар спросил:

— Может быть, у вас есть другие, более серьезные причины отказываться от офицерского начни? Тогда назовите их.

 

- 220 -

Да, у меня были очень серьезные причины, но назвать ему их я не мог, и снова промолчал.

— Идите и подумайте, — сказал комиссар, — а завтра я вас снова вызову.

Весь день я думал. И не только думал, но и наводил справки. От работников дивизионного отдела кадров узнал, что присвоение звания младшего лейтенанта - процедура несложная и совершается быстро, особенно если человек имеет высшее образование, что в Москву, в Министерство обороны посылаются только списки лиц, которым присваивается это звание, без анкет и автобиографий. И, махнув рукой, я решился. Заполнил, анкеты и написал автобиографию, в которых, конечно, обошел молчанием и свою былую партийность, и ссылку, и лагерь. И через несколько недель мне сообщили о присвоении звания младшего лейтенанта.

 

* * *

 

Собственно, единственное, что изменилось в моем положении к лучшему, это то, что я мог отправить жене аттестат на 400 рублей в месяц (оклад мой был шестьсот). Деньги это по военному времени были небольшие, но все же деньги. А семья моя голодала, особенно Леночка, как писала жена, была совсем истощена.

По ходатайству помощника командира полка, которому я сообщил о положении семьи, я получил месячный отпуск в Оренбург. Когда я получал в продовольственном складе 10-дневный паек на дорогу, завскладом спросил меня, куда я еду, и сказал:

— Туда, товарищ младший лейтенант, не такие продукты надо везти. Туда надо везти фамильный чай. За фамильный чай вам казахи любые продукты дадут, и вы семью подкормите. Хотите, я вам дам 5-6 килограммов чая? У нас его большой запас, а повара фамильного чая не берут...

Я не очень ему поверил, но на всякий случай все-таки взял с собой 40 пачек (по 50 граммов). Отпуская мне чай, он все качал головой и приговаривал:

— Пожалеете, что так мало взяли, ой как пожалеете... И жена вам не простит...

Он был прав: очень я пожалел в Оренбурге, что не воспользовался его предложением.

Путь в Оренбург был такой: Кутаиси - Тбилиси - Баку - Красноводск (через Каспийское море) - Ташкент - Оренбург. По этой дороге шло снабжение Закавказского фронта, а из Закавказья по этой же дороге шла в Россию нефть.

В Ташкенте в ту пору находилась эвакуированная из Одессы глазная клиника знаменитого окулиста Филатова. Со всех фронтов ехали к нему раненые. Особенно много было танкистов, получивших ранение или ожог глаз. На пароходе, курсирующем между Баку и Красноводском, таких раненых было уж очень много. Оказалось, что все они - в очереди на операцию к Филатову, что их очередь уже подходит, и они поэтому торопятся в Ташкент.

На фоне тех трагических дней, когда смерть от пули, бомбы или голода подстерегала чуть ли не каждого, особенно запомнилась бессмысленная гибель нескольких молодых ребят, военных моряков, свидетелем которой я был на пароходе.

Пароход еще стоял у бакинской пристани, как сидевшая рядом со мной на палубе группа матросов стада готовиться к обеду. Нарезали хлеб и колбасу, открыли банки с консервами, очистили копченую рыбу, расставили кружки и послали кого-то из своих за спиртом. Вскоре он явился с двумя бутылками, морячки разлили спирт по кружкам, разбавили водой и приготовились пить.

Я сидел рядом и заметил, что спирт не смешивается с водой, значит это технический спирт, пить его нельзя. Я сказал им: опасно, вылейте его к черту, можете отравиться. Но они от меня отмахнулись, и не успел я опомниться, как выпили и стали закусывать.

Прошло очень немного времени - и один из выпивших потерял сознание. Корабельный фельдшер не мог установить диагноза, но после того как я рассказал ему, в чем дело, дал радиограмму в Бакинский порт. Следование судна приостановили, к пароходу подплыл катер с врачами и военными следователями. К тому времени потеряли сознание все выпившие, а первый уже скончался. Врачи определили сильное отравление. Больных увезли, а следователи остались и, кажется, нашли того, кто продал морякам спирт.

Вот уж обидно в войну так погибнуть!

 

- 221 -

* * *

 

В Красноводске я сел в поезд, идущий в Ташкент. "Сел в поезд" — это легко сейчас написать, но вовсе нелегко было тогда сделать: весь вокзал и площадь перед ним были забиты военными и эвакуированными, ожидавшими поезда. Только с помощью коменданта вокзала, которому я предъявил свой отпускной билет, мне удалось втиснуться в вагон.

На первой же станции по дороге в Ташкент я убедился, как прав был заведующий продскладом. Местные жители (правда, не казахи, а туркмены) спрашивали у пассажиров, нет ли у них чая, и за чай предлагали все, что угодно: рис, яйца, фрукты и прочее. За одну пачку чая я получил 3 килограмма рису.

В Ташкенте я с таким же трудом втиснулся в поезд и через несколько дней прибыл в Оренбург. Там, на самой окраине, в проходной кухоньке с плитой глинобитной мазанки, я нашел моих близких.

Дома я застал только Леночку. Она побежала за матерью на завод, а я пока огляделся. Шесть метров. Комнатка проходная, чувствуется, что сырая. Из дверей дует. Представляю себе, как здесь зимой. Наверное, промерзают стены, и каждый раз, когда открывается дверь из сеней, мороз врывается в комнату. Мебели почти нет, но в комнате тесно. Топчан, на котором, видимо, спят вдвоем Роза и Лена, маленький столик, две табуретки и тумбочка.

Пришла Роза. На улице я бы ее, наверное, не узнал: так она похудела и побледнела. Обе были худенькие и легкие, как перышко.

Я вытащил из вещевого мешка тушенку, хлеб, сахар, рис и чай. Наибольшее впечатление на Розу произвел чай, который, по ее словам, ценился в Оренбурге еще выше, чем в Туркмении. Она тут же пересчитала и спрятала пачки и сказала, что это будет фонд для подкармливания Леночки (у девочки был туберкулез желез). Банку тушенки мы тут же открыли, и из нее и привезенного мной риса Роза сварила суп. Пир по поводу моего приезда был знатный: давно им не приходилось так сытно есть.

Пока варился суп и накрывался стол, пока мы ели, жена и дочь рассказали мне о своей жизни.

Роза работала на эвакуированном из Москвы заводе сверл цеховым экономистом. Работа, как и все на заводе, по 12, а случалось и по 18 часов, не выходя из цеха. Цех не отапливался, а оренбургские морозы известны. Питалась в заводской столовой, которая обкрадывала рабочих, так как, хотя на довольствие каждого выдавалось по 2,6 килограмма мяса, - никто этого мяса не видел и не ощущал. Вместо супа они получали, в сущности, горячую воду, в которой плавало несколько крупинок.

Единственным надежным продуктом питания был хлеб — смесь ржи, овса и гороха. От пайки в 600 граммов Роза сразу отрезала граммов двести для обмена на необходимое Лене молоко.

Но были лишения не только материальные. Так Лена чуть ли не на второй день после моего приезда попросила меня, чтобы я записал ее в библиотеку Дома офицеров. Дом этот расположен в центре города, довольно далеко от района, где жила моя семья. Я удивился: неужели нет библиотеки поближе? Оказывается, есть, но плохая.

Конечно, мы пошли с Леной в Дом офицеров, и по моему удостоверению ее записали в библиотеку. Но как в этом мелком факте отражалось проявлявшееся уже тогда во всем деление людей на привилегированных и не привилегированных. Во времена моей молодости существовали не Дома офицеров, а Дома Красной армии, в которых и командиры, и красноармейцы брали книги из одной библиотеки, вместе играли в шахматы или участвовали в кружках самодеятельности.

Сталкивались они и с вещами похуже, например, с очень развитым среди оренбургских казаков антисемитизмом. Роза рассказывала, что по утрам, когда она шла на работу, соседские подростки, ребята лет 145 забавлялись тем, что кричали ей вслед:

— Сарочка, хочешь курочку?

Она, разумеется, не отвечала. Но, наконец, это ей надоело, и однажды она, внезапно повернувшись к маленькому хулигану, сказала:

 

- 222 -

— Хочу. А ты разве курочку не хочешь?

— Нет, - сказал он твердо.

— Ну, тогда ешь говно!

— Как, почему говно? - растерянно пробормотал он, но уже больше не приставал.

В Лену мальчишки кидали камнями и однажды даже разбили ей голову. Только мой приезд избавил ее от этих преследований: видимо, наличие отца-офицера внушило мальчишкам уважение.

Уезжая из Оренбурга, я мечтал только об одном: послать моей семье побольше чая. Несколько раз мне это удавалось, и какое-то время это помогало Розе и Лене более или менее сносно питаться. А когда эта возможность отпала, их снова настиг голод.

В середине 1944 года меня назначили помощником начальника адмхозчасти дивизии. Практически дивизия наша, уже давно сформированная, в военных действиях не участвовала. Фронт отодвинулся далеко, и наши воинские части несли гарнизонную службу: командир дивизии, полковник Хубулури был одновременно начальником Кутаисского гарнизона. Узнав от кого-то, что моя семья бедствует в эвакуации, он вызвал меня и посоветовал взять семью в Кутаиси, обещав через квартирную часть гарнизона помочь устроиться с жильем. Мне выдали пропуск и литер на жену и дочь, я выслал им документы и стал ждать.

Получив телеграмму, я с разрешения полковника выехал встречать их в Тбилиси и в сентябре 1944 года, наконец, привез Розу и Лену в Кутаиси.

И снова был пир - только на этот раз более обильный. Кое-какие запасы я специально подкопил для встречи, да к тому же на дворе стоял сентябрь, обильный фруктами и овощами. Щедрая грузинская земля встретила моих дорогих виноградом, грушами, яблоками, инжиром, хурмой, помидорами, баклажанами... Когда я повел Розу и Лену на рынок, они не могли наглядеться на это обилие, на эту яркость. А я за праздничным столом боялся только того, чтобы после голода мои гости не заболели от чрезмерной сытости...

Все устроилось. Моей семье дали комнату, Лена пошла в школу, Роза на работу. Где-то далеко, уже на немецкой земле, шли решающие жестокие бои с фашизмом, а мы здесь жили жизнью мирных обывателей. Но у каждого были близкие люди на фронте, каждый мечтал о скорейшей победе...

 

* * *

 

... И она пришла. В ночь с 8 на 9 мая 1945 года мы проснулись от выстрелов и радостных криков на улице. Я выскочил во двор. Ликующая толпа двигалась к нам (мы жили в здании школы). Все кричали: "Победа! Победа! Победа!"

Не забыть эту ночь! Никакие официальные торжества, никакие речи опытных ораторов не могут выразить сотую долю той непосредственности, искренности, радости, с какой встречал победу сам завоевавший ее народ. Стихийно, сам собой организовался праздник. Во двор школы вытащили столы и стулья, из соседних домов принесли скатерти, тарелки, ножи, вилки, бокалы. Женщины нарезали хлеб, раскладывали неведомо откуда взявшуюся еду, на столах возникли бутылки, фляги, бурдюки. Стучали во все окна подряд, знакомым и незнакомым: "Выходите на праздник!"

Мы с Розой и другие офицеры нашей дивизии вперемежку с жителями окрестных домов уселись за один из столов. Кто-то из офицеров провозгласил первый тост, за ним пошли другие, такие яркие, радостные, от всего сердца. Каждый тост темпераментные грузины сопровождали криками "Ура!" и выстрелами из револьверов. "Сабантуй" длился до утра и у нас во дворе, и по всему Кутаиси, да думаю, и по всей Грузии тоже.

Да, счастливая это была ночь!