- 243 -

37. Шахта и ОЛП № 2

 

На шахте № 2 меня плановиком не сделали, но и на общие работы не назначили. Сделали меня счетоводом-расчетчиком в расчетном столе бухгалтерии. Всего нас было десять таких расчетчиков - две вольнонаемные женщины и восемь заключенных. Нашей обязанностью было рассчитать заработную плату 2000 рабочих - вольных и заключенных, из которых 1800 работали сдельно и 200 — повременно.

Главный бухгалтер шахты был вольнонаемный, его заместитель и начальник расчетной части — из немцев Поволжья, так называемых "спецпереселенцев". Оба они, не в пример олповским "вольняшкам", вкалывали добросовестно, наравне с заключенными.

Немцев-спецпереселенцев на Воркуте было много — и среди шахтеров, и среди строителей, и на конторской работе. Выселенные из своей республики в начале войны, они к моменту моего второго прибытия на Воркуту, летом 1951 года, уже проработали здесь больше десяти ст. Жили они семьями, оплачивали их труд как вольнонаемных, высоко, получали они и "северные" и, в пределах Воркуты, считались свободными. Но свободы у них, конечно, не было: они не имели права выезда из Воркуты, обязаны были каждую неделю отмечаться в комендатуре и вообще были лишены своего привычного национального быта.

Мои товарищи по работе, счетоводы-расчетчики, в основном были из бывших военнопленных. Только двое были "политики": один - бывший сионист, другой - Гольц, социал-демократ, меньшевик с апреля 1917 года.

С Гольцем мы жили в одном бараке и работали в одной смене, поэтому много свободных or работы часов мы провели в разговорах, рассказывая друг другу свою жизнь и, конечно, рассуждая на политические темы.

В 1917 году Гольцу было 19 лет, и он учился в Петроградском Политехническом институте. После Февральской революции он примкнул к меньшевикам, продолжал разделять их взгляды и после Октября, вел активную пропагандистскую работу среди петроградских рабочих и вместе с другими активными меньшевиками был арестован в 1919 году. Отсидев три года и политизоляторе, он вышел на свободу, отыскал своих единомышленников и включился в подпольную работу. Ну, а потом все пошло "как быть должно": несколько ссылок и, наконец, лагерь, десятилетний срок.

Когда я встретился с ним, Гольц оставался все таким же убежденным меньшевиком. Но наряду с политическими интересами у него были и научные. В частности, во время пребывания и ссылке в Саратовской области и в Средней Азии, он написал несколько серьезных географических работ, опубликованных в специальных журналах.

Конечно, немалое место в наших беседах занимали прошлые разногласия наших бывших партий. Понимаю, звучит это несколько смешно: и разногласия - прошлые, и партии - бывшие, а вот поди ж ты, спорили эти два зэка-счетовода, бывший большевик и бывший меньшевик, по-настоящему, со всем пылом.

Основной аргумент Гольца заключался в том, что большевики, подавив демократию, погубили революцию, что, подчеркивал он, доказано всем последующим ходом истории, перерождением большевистской партии. Против этого трудно было возразить. Но, соглашаясь с Гольцем и насчет подавления демократии, и насчет перерождения большевистской партии, я утверждал, что ответственность за погибель социалистической революции следует разделить между большевиками и другими социалистическими партиями, которые пошли на коалицию с буржуазией, а не на коалицию с тогда еще пролетарской, социалистической партией. Если бы меньшевики и эсеры пошли на то, чтобы вместе с большевиками создать коалиционное социалистическое правительство, которое отобрало бы власть у буржуазии, заключило мир, отдало крестьянам землю и провело бы все другие демократические реформы, социалистическая революция пошла бы по другому, демократическому пути.

Но меньшевики и эсеры боялись взять на себя ответственность за власть, а большевики, наоборот, проявили величайшую самонадеянность, решив, что сами справятся с задачами социалистическом революции и отсталой стране. И даже тогда, когда стало ясно, что мировая революция в ближайшее время не придет, они не допустили другие социалистические партии к

 

- 244 -

участию в политической жизни страны. Расплатой за монополию власти; за однопартийную систему и было перерождение партии и предательство революционных идеалов.

А ведь среди большевиков было течение, настаивавшее на сближении с другими социалистическими партиями (Зиновьев, Каменев, Рыков, Ногин и другие). Но ни большевики, ни меньшевики, ни эсеры на такое сближение не шли. Так что ответственность за то, что Октябрьская революция не дала тех плодов, которые от нее ожидали, лежит не на одних большевиках, но на всех социалистических партиях.

Гольц не соглашался. Он был немножко догматик (это вообще свойственно меньшевикам) и упрямо твердил, что незачем социалистическим партиям стремиться к власти, пока не завершены буржуазно-демократические реформы.

Наши разногласия только придавали интерес нашим беседам, которые немало скрасили унылый арестантский быт. Но больше всего я благодарен Гольцу за то, что он познакомил меня с Михаилом Давыдовичем Байтальским, который очень скоро стал для меня близким и любимым другом Мишей.

Встреча с ним была одной из самых запоминающихся во всей моей богатой встречами арестантской и ссыльной жизни. Мы продолжали дружить и общаться с Байтальским и после освобождения, в Москве - и большим, тяжелым горем была для меня его смерть в 1978 году.

Этот слесарь-водопроводчик шахты № 2, с которым я познакомился в конторе, куда он зашел к Гольцу, был, несомненно, человеком выдающимся - и по своим талантам, и по своим моральным качествам, и по тому непередаваемому обаянию, которое производила его личность почти на всех, кто с ним встречался.

К тому времени, как мы с ним познакомились, Мише было 49 лет, и он успел побывать многих тюрьмах и лагерях, а также на фронтах гражданской и Отечественной войн. В молодости он был комсомольцем, коммунистом, журналистом - и, как и я, примыкал к троцкистской оппозиции, что и положило начало его тюремной биографии. Не знаю, каким журналистом он был в молодости, но все, написанное им после освобождения из лагеря ("Тетради для внуков", "Товар номер один", "Близкое и далекое", "Технология ненависти" и др.) свидетельствует значительном литературном и публицистическом даровании.

Встречались мы с ним тогда ежедневно: во время развода, на шахтном дворе, на территории жилой зоны. Старались идти рядом в колонне с шахты и обратно и, конечно, беседовали любые темы. Потом, когда мы сблизились еще больше, стали ежедневно встречаться с ним маленькой каморке, где размещалась его миниатюрная слесарная мастеровая. Здесь он часто читал мне свои стихи, (несколько лет назад сборник их напечатали в Израиле).

Мне, конечно, несказанно повезло. Приобрести такого друга, как Миша Байтальский, общее счастье, а каким счастьем было это там, среди окружавшего нас моря зла, ненависти отчаянья, может представить себе только тот, кто там побывал. Душа оттаивала, как только увидишь его высокую, худощавую фигуру в засаленной брезентовой куртке и таких же брюках в потертой кепке, из-под которой светились лучившиеся добротой и умом необыкновенно синие глаза.

Привлекали не только его ум, начитанность, своеобразие его мыслей. Какой-то необыкновенной душевной мягкостью, открытостью, искренностью отличался этот человек, его лицо голос, взгляд... Он как бы распространял вокруг себя атмосферу свойственного ему душевного благородства. Привлекательна была даже самая его манера разговаривать: он как бы пря эмоции под легкой ироничностью своих скупых, сдержанных формулировок — но горячая душа его прорывалась сквозь них и согревала все вокруг...

Читая мою восторженную характеристику Миши Байтальского, можно подумать, что мы тогда во всем были с ним единомышленниками. Отнюдь нет. Мы полностью соглашались только в отрицательной характеристике современного советского строя и современной коммунистической партии. Но выводы из этого мы делали разные. Я по-прежнему считал себя (и считаю сейчас) марксистом и социалистом, Миша же переживал тогда начальный период своего увлечения идеей борьбы за еврейскую национальную независимость и государственность, разочаровался в своем интернационалистском прошлом, он доказывал мне, что национальные особенности и черты сильнее социальных и политических и что, как показал опыт, никакие революции, в том числе и социалистическая, не в состоянии покончить с национальным гнетом и насилием.

Я не соглашался. Я доказывал ему, что происходящее сейчас в Советском Союзе — это не социализм, а измена ему, что переродившаяся партия коммунистов является теперь носителем не социалистических, а великодержавных идей.

 

- 245 -

Вообще в споре я нетерпим и несдержан, знаю за собой этот недостаток. Только не с Мишей. Как-то так получалось, что его неизменная мягкость, терпимость и доброжелательность действовали на меня успокаивающе - и наши споры, несмотря на диаметральную противоположность наших точек зрения, никогда не превращались во взаимные обвинения. Конечно, тому помогало и то, что, несмотря на свою увлеченность идеей национального самосознания, Миша не походил на тех узких, тупых националистов, которые все свое хвалят и все чужое поносят. Он резко порицал израильских клерикалов, он хотел видеть еврейское государство гуманным, демократическим, терпимым ко всем людям, как гуманен и терпим был он сам.

Миша знал иврит, умел читать на нем, хорошо знал историю еврейского народа. Но писал он (тогда он писал только стихи) по-русски, хотя все его стихи были посвящены многовековым страданиям еврейского народа. Вначале стихи его казались мне несколько чересчур пафосными, но вскоре натура взяла свое, и они становились все мягче и лиричнее.

...Я описал наиболее запомнившихся мне моих "соузников" на ОЛП № 2. В остальном состав заключенных здесь мало чем отличался от состава заключенных на ОЛПе № 31 - может быть, бендеровцев оказалось здесь чуть побольше. Да еще была небольшая группка - человек восемь, которых чурались почти все, - немцы-врачи, проводившие свои эксперименты в фашистских лагерях на советских детях. Основных заправил этого чудовищного мероприятия расстреляли, а исполнителей приговорили к 25-ти годам заключения.