- 220 -

11. Тюрингия. Нордхаузен. Лагерь инвалидов

 

 

Итак, опять новый этап в нашей жизни. Может быть, на этот раз действительно последний! Все как будто говорило за это. Было, вероятно, около 12 часов дня. Стояла спокойная погода. Небольшой мороз. Я с удовольствием дышал свежим воздухом, хотя и дрожал от холода. Дорога проходила по живописной местности. Кругом выделялись холмы, покрытые густым хвойным лесом. Мы проезжали мимо аккуратных деревень.

Еще часа два — и мы подъехали к какому-то небольшому городу. Он почти весь виден с холма, откуда наши машины спускались к нему.

Мы уже до этого знали, что лагерь «Дора» находится в Тюрингии, сравнительно недалеко от Веймара, родины Гете. Проехали мы, вероятно, не менее 90—100 километров.

Куда и зачем нас везут?!

В дороге почти все молчали, изредка обмениваясь короткими фразами. Было очень холодно. Неужели еще дальше? Машины проехали город и остановились около двух огромных серых корпусов, недалеко от железнодорожной станции. Вся территория, на которой стояли эти корпуса, была обнесена оградой с вышками. Однако я обратил внимание, что ограда была, по-видимому, времен-

 

- 221 -

ной и не находилась под током. Тем не менее это был лагерь. За проволокой мы заметили нескольких заключенных в полосатой робе.

Машины въехали во двор и остановились у огромных железных ворот одного из корпусов. Подошли эсэсовцы, и после переговоров нас по счету впустили в здание. Мы увидели огромное, почти пустое помещение с бетонным полом, в одном конце помещения виднелось несколько клетушек, изолированных стеклянными перегородками. На полу в разных местах лежали и сидели небольшие группы заключенных, равнодушно встретивших наше появление. Они лежали на тонком слое соломы. Некоторые, видимо, и укрывались соломой, так как я увидел несколько пар ног, торчащих из-под соломы.

Ледяной холод стоял в этом гигантском зале, по-видимому каком-то гараже.

Все вновь прибывшие стояли у ворот в нерешительности. Совершенно неожиданно откуда-то появились полицейские с эсэсовцами во главе.

— Вот здесь будете жить! — скомандовал один из них. — Занимайте места, здесь всем хватит пока, — сказал он, усмехнувшись.

Я спросил его:

— А солому нам дадут?

— Солому принесут.

Действительно, откуда-то притащили несколько ворохов соломы.

Все, кто был в состоянии двигаться, стали растаскивать солому и устраиваться в одном из углов. Я тоже раздобыл себе охапку соломы и, расстелив ее на полу, растянулся на ней. Опять новое место! Зачем нас сюда привезли?! Все эти вопросы уже который раз вставали предо мной, не находя ответа.

Недалеко от меня, где устроились несколько чехов, я услышал разговор с одним заключенным, который был уже здесь до нашего приезда. Это был француз с одной ногой и обрубком руки. Оказалось, что и они ничего не знают.

— Когда вас привезли сюда?

 

- 222 -

— Пять дней назад. Из лагеря «Анна». Помещение было совершенно пустое. Полицейские сами ничего не знают. А может быть, не хотят говорить. Один из них буркнул как-то, что здесь будут временно жить инвалиды из разных лагерей. Это будет лагерь для инвалидов. Эти корпуса — бывшие гаражи танковой дивизии эсэсовцев. Мы слышали, что на втором этаже тоже есть заключенные. Они лежат на нарах, им лучше как будто, но связи с ними нет. Здесь каждый день умирают несколько человек.

Итак, это лагерь для инвалидов. Мне показалась непонятной эта забота немцев об инвалидах. До сих пор они успешно расправлялись с ними в лагерях.

Зачем понадобилось свозить инвалидов в одно место? Было ясно одно — все это только к худшему! Смешно было предполагать, что забота об инвалидах заставила эсэсовцев собрать всех нетрудоспособных в одно место.

Я слушал дальше информацию старожила:

— За пять дней, что мы здесь, нас кормили только один раз в сутки: хлеб и суп — еще хуже, чем в лагере. Говорят, что, раз мы не работаем, нам ничего не нужно. Действительно, многие совсем не едят и умирают. Очень холодно все время.

Да, это мы тоже чувствовали. Напрасно я старался спрятаться под солому, ее не хватало толком даже для подстилки. Некоторые лежали прямо на бетонном полу. Равнодушные ко всему, мы лежали, замкнутые в четырех стенах: не о чем было говорить, нечего как будто было ждать!

Огромный фонарь, грязный и покрытый пылью, в центре потолка еле пропускал свет. Было почти темно, хотя день еще не кончился. Никаких признаков другого освещения я не видел.

Совсем стемнело, и мы, голодные, не получив никакой пищи, пытались устроиться спать. Стоны, хрип, кашель, вялая ругань на разных языках слышались отовсюду. Из-за холода никто, в том числе и я, почти не спал всю ночь.

Наутро в помещение внесли бак с супом, и началась раздача пищи. Подавляющее большинство было не в состоянии встать для получения хлеба и супа. Мне и нескольким более

 

- 223 -

сильным удалось получить и раздать кое-кому из близлежащих суп и по ломтю хлеба по 150—200 граммов. В качестве мисок здесь использовались старые ржавые консервные банки, лежащие грудой в одном углу помещения. Вода содержалась в какой-то старой бочке и имела тяжелый и неприятный запах.

В помещении появились несколько полицейских и заключенных, видимо, обслуга этого лагеря. В одном из них я с удивлением узнал поляка, с которым я вместе был в Освенциме (в карантине). После перевода в рабочую зону Освенцима я его не видел.

Я подошел к нему ближе, он тоже меня узнал, с сожалением оглядывал меня.

— Вот где встретились! — протянул он. — Ну, плохо твое дело.

У него по сравнению со всеми нами был бодрый вид. Одет он был чисто. На мой вопрос, как он сюда попал и что это за лагерь, он ответил:

— Я работаю здесь писарем. В Освенциме в последнее время я тоже работал писарем. После вашего этапа (первого) из Освенцима увезли еще несколько этапов, с одним из них отправили и меня вместе с другими писарями, мы работали в лагере «Анна», а сейчас нас вместе с группой доходяг привезли сюда. Это особый пункт для всех неработоспособных, подлежащих уничтожению. Это город Нордхаузен. Тюрингия. Наверно, когда всех уничтожат, нас тоже отправят туда, — он показал на небо. — А где твои товарищи? — спросил он.

Я сказал:

— В «Доре».

Он покачал головой:

— Ну, тут мы долго не проживем. Пока немцы всех собирают, а потом, наверное, будут сразу убивать. Как — мы еще не знаем. — Он говорил все это спокойным, равнодушным голосом человека, привыкшего уже ко всему.

Я спросил его о живущих наверху.

— Там такие же, как и вы. Но там уже полно, мест нет, поэтому приводят теперь сюда. — Он подумал и сказал: —

 

- 224 -

Я посмотрю, может быть, тебя возьмем наверх, там лучше и теплее. — Он повернулся и ушел, предварительно сосчитав нас всех.

В течение дня прибыли еще две партии инвалидов, человек по 150, из лагерей, обслуживающих также какие-то подземные заводы.

Полное отсутствие какой-либо медицинской помощи, отчаянный холод за этот день убили, вероятно, не меньше 50 человек. Все они лежали в углу, сваленные в кучу. Их одежду немедленно расхватали еще живые.

Я лежал на своей соломе. Вокруг ни одного знакомого лица. Каждый был занят своими мыслями, болью и переживаниями. Еще пара дней — и я тоже превращусь в умирающего, думал я. Неужели поляк не сделает того, что обещал?

Прошло еще два дня. Холод, постоянный озноб ослабили меня так, что у меня уже не было сил вставать и передвигаться по помещению.

Опять привезли группу — человек 200. Помещение постепенно заполнялось. Более сильные захватывали себе побольше соломы, оставляя умирающих на голом полу. Один раз мне пришлось дать отпор двум агрессивно настроенным фольксдойч, пытавшимся утащить мою солому, когда я на минуту отошел к параше.

На следующий день с утра привезли большую партию инвалидов. Помещение заполнилось почти до предела. Опять появились полицейские и эсэсовцы. Среди них я заметил моего поляка-писаря. Они ходили между лежащими пытаясь разместить вновь прибывших. Соломы уже не хватало, и многие лежали просто на полу. Поляк что-то стал докладывать эсэсовцу, тот кивнул головой. Писарь подошел ко мне и грубо скомандовал:

— Пойдешь наверх!

То же самое он сказал еще двум-трем десяткам заключенных, более или менее бодро выглядевшим. Мы столпились в кучу и ждали дальнейших распоряжений. Я успокаивал встревожившихся инвалидов, говоря им, что наверху лучше.

 

- 225 -

Закончив обход, полицейский повел нас на второй этаж, который находился над частью нижнего помещения. Очевидно, раньше это были какие-то мастерские и склады.

Весь верх железными решетчатыми перегородками был разбит на небольшие секции. В середине проходил узкий коридор. Все секции были забиты инвалидами, лежащими в белье на двухэтажных нарах.

Та же картина... Стоны, хрип, кашель, разговоры. В коридоре прохаживались несколько полицейских с резиновыми дубинками. Наш конвоир, поговорив с одним из них, распределил нас по секциям.

Меня и еще двух впустили в крайнюю секцию у двери в коридор и заперли за нами дверь.

Только я начал осматриваться, как к решетке подошел заключенный с зеленым винкелем и потребовал мою верхнюю одежду. Пришлось раздеться и отдать ему все, кроме белья.

Слабость и головокружение не оставляли меня. Надо было найти место и лечь. Все нары были заняты. Что делать? Все лежали молча, осматривая меня.

— Ничего, не беспокойтесь. Место будет скоро. Здесь люди не задерживаются, — это говорил пожилой русский. Я остановился около его нар, и мы разговорились. Он военнопленный, старший сержант, сапер. В концлагере с 1943 года, за побег. Болен, как он сказал, неизвестно чем. Часто идет кровь горлом, не может ходить, очень слаб. Привезли его недели две назад из лагеря (он назвал номер лагеря), где они работали на каменоломне.

— За эти две недели здесь, у нас в секции, умерло человек двадцать. А всего здесь лежит человек пятьдесят. Каждый день впускают новых и выносят трупы. Сегодня еще не выносили с ночи, так что место будет.

В самом деле, вскоре подошел полицейский с санитаром. Первый грубо прикрикнул на меня:

— Что стоишь? Все должны только лежать. Я показал на нары, ответив, что мест нет.

— Скоро будут, — сказал санитар, войдя в секцию. Они прошли к нарам и стали осматривать лежащих.

 

- 226 -

— Этот и этот, — показывал санитар. — Уже готовы! Эй, помоги! — крикнул он мне, показывая на лежащие трупы. — Давай выносить!

Мы стали выносить трупы и складывать их в коридоре у дверей нашей секции. Я видел, что то же самое делают и в других секциях. У дверей каждой из них лежали горы трупов. Страшно было смотреть на эти тела, похожие на скелеты.

Полицейский и санитар ушли. Я лег на освободившееся место на верхних нарах. Рядом со мной лежал молодой француз. Бумажный матрац, набитый стружками, такая же подушка и одеяло обеспечивали нам необходимый «комфорт».

Мы обменялись с французом несколькими фразами. Он почти не говорил по-немецки и не знал лагерного диалекта. Мы с трудом понимали друг друга.

Было сравнительно тепло, и я задремал. Однако только на несколько минут: раздался шум — это раздевали трупы и грузили их на тележки, которые к секциям подвезли заключенные. На этот раз нас не трогали.

День прошел как-то незаметно. Я то засыпал, то просыпался от стонов и воплей. Два раза в секцию приносили бачок с супом и хлеб. Каждый, кто мог есть, получал миску брюквенного супа и 200 граммов хлеба. На этот раз добавки не было.

Так прошло еще три дня. Ничто не проникало сквозь стены нашей тюрьмы. Иногда только до нас доносились приглушенные звуки сирены воздушной тревоги. Это бывало и днем, и ночью.

В шесть часов вечера выключался скудный свет. Днем все время был полумрак, так как окна были только в коридоре.

В секции началась дизентерия. Обстановка стала настолько тяжелой, что я терял уже всякую надежду на жизнь. Трудно было переносить плач и стоны людей, умирающих без всякой помощи. Несколько раз я просил санитара дать что-либо мучающимся людям. Он качал головой:

— А где я возьму? У нас ничего нет.

 

- 227 -

Больные поглощали огромное количество воды — сырой и грязной. Я пытался удерживать их от этого, однако меня ругали на разных языках и требовали воды.

— Все равно умирать! — говорили они.

Казалось, совершенно невозможно было избежать заражения в этих условиях. Несмотря на слабость, я старался принимать возможные меры предосторожности и не пил воду. Иногда мне казалось, что я поступаю глупо, делаю совершенно бесполезные вещи, пытаясь спасти себя.

В одном из темных углов нашей секции лежали несколько человек, сравнительно бодро себя чувствующих. Они съедали все, что давали, и держались особняком. Я к ним особенно не приглядывался.

На шестой или седьмой день после вспышки дизентерии к дверям секции подошла группа эсэсовцев и полицейских. Они слушали доклад старшего полицейского.

Вдруг я услышал голос одного из лежащих наверху. Он на чистом немецком языке просил эсэсовца перевести его отсюда. Он капо, хорошо работал в лагере, а теперь, когда он заболел, его бросили сюда вместе со всеми, и т.д. и т.п.

Эсэсовец, выслушав его, засмеялся, выругался и пошел дальше. Присмотревшись к говорившему, я с удивлением узнал в нем одного из помощников капо лагеря «Дора», отличавшегося особой жестокостью по отношению к заключенным. На его совести был не один десяток насмерть забитых товарищей. А теперь он лежал вместе со всеми, жалкий и обессиленный, пытаясь спасти свою жизнь напоминанием о своих заслугах.

За время жизни в лагерях я встречался со многими болезнями, уничтожающими людей, но здесь впервые увидел, как быстро обессилевали и умирали люди от дизентерии. Они пили только воду, одну сырую грязную воду, и ничего не ели! Эта вода только ухудшала их состояние. Три раза в день обслуга подвозила к секциям на тележках бочку с водой. Надо было видеть протянутые с мольбой руки к воде... и слышать жалобный хор таких голосов!

Иногда, невольно выполняя обязанности санитара в нашей секции, я пробовал было не давать им воду, но это не

 

- 228 -

помогало. Способные двигаться, проклиная меня, сами протягивали руки к решетке за кружкой воды,

Каждый вечер, засыпая и просыпаясь ночью от стонов и плача, днем наблюдая ужасные картины смерти, я ожидал своей очереди. Немыслимо не заболеть здесь, в этой обстановке! — думал я.

Опять участились воздушные тревоги. Теперь бомбили где-то не так далеко. Даже через толстые стены нашего корпуса проникал гул от разрывов бомб и грохот зенитных орудий. Воздушные тревоги продолжались часами. Иногда всю ночь мы лежали в кромешной тьме.

Эсэсовцы не показывались в нашем коридоре, мы видели только полицейских.

В нашей секции осталось в живых не более 25 человек. Что делается внизу, думал я, наверное, все умерли. Почему никого не переводят сюда? Какая-то заброшенность чувствовалась во всем. Мне все казалось, что вот-вот что-то должно случиться... Только бы не заболеть дизентерией!

Как-то утром мимо секции прошел мой знакомый писарь. Я окликнул его. Он подошел к решетке.

— Ты еще живой? — удивленно спросил он. — Я думал, тебя уже нет!

— Пока живой, — ответил я. — Ты, наверное, знаешь, почему нас держат здесь?— спросил я его. — Что слышно вообще?

Он таинственным шепотом ответил:

— Немцам скоро конец. Американцы уже в Германии. Русские тоже. Только они далеко отсюда.

— А что будет с нами? Он пожал плечами:

— Есть приказ — ни один шутцхевтлинг не должен остаться в живых. Только как и где, я не знаю. Крематорий не работает — сломался. Железная дорога — тоже. Говорят, американцы все разбили. Может быть, не успеют прикончить нас, — прибавил он,

— Ты не можешь меня вытащить куда-нибудь в другое место? — спросил я. — Здесь, наверное, мне придет конец.

 

- 229 -

Если я выйду отсюда, мне дадут одежду, может быть, она еще понадобится. Он усмехнулся.

— Попытаюсь, — сказал он. — Посмотрим. — Он ушел. На следующее утро в коридоре появился санитар в сопровождении моего писаря. Они прошли по всему коридору, заглядывая в секции. Я ждал с волнением. Неужели он забыл про меня? Однако он не забыл. Я слышал, как писарь сказал санитару:

— Хорошо бы поставить у дверей, выходящих на лестницу из коридора, человека, а то некому открывать и закрывать дверь.

Санитар выслушал его и важно кивнул головой.

— Хорошо! Возьми кого-нибудь из этих, — он показал на решетки.

Они ушли. Через час писарь явился с полицейским. Открыв дверь нашей секции, писарь крикнул мне:

— Выходи! Будешь стоять около дверей. На ночь опять сюда приходить будешь!

Я вышел из секции и очутился в коридоре. Двери, около которых я должен был стоять, находились рядом с нашей секцией. Я спросил полицейского:

— А как одеться?

— Получишь ключ от комнаты, где лежит одежда, у старшего полицейского, — ответил он. — Я скажу ему. Завтра получишь.

Действительно, на следующий день утром я получил возможность выбрать себе все необходимое, включая более или менее удобные колодки и шапку.

Теперь я был готов ко всяким случайностям.

Наступил уже конец марта. В помещении было сыро и холодно, но я уже не мерз.

Теперь я имел возможность обозревать все секции, в частности даже подходить к некоторым — напротив и рядом расположенным. Всюду было то же самое, что и в моей секции. Обязанности добровольного санитара в секции напротив выполнял какой-то бодрый брюнет лет 30. Русским

 

- 230 -

он владел довольно прилично, и мы разговорились. Это был француз из Парижа Ноль Барту, журналист. Узнав, что я русский из Москвы, он сказал:

— Я был в Москве в 1935 году как турист. — Он с восторгом говорил о Советском Союзе. — После поездки я стал учить русский язык, я хотел еще раз поехать. И вот... теперь здесь, — печально улыбнулся он. — А отсюда выход только наверх, — показал он на небо. — Нас, французов, было здесь пять человек. Остался только я живой. Скоро и моя очередь. Впрочем, поживем пока! — снова грустно улыбнулся он.

— Да, пока живем, дальше видно будет, — ответил я.

Часами мы стояли напротив друг друга, разговаривая обо всем. Каждое утро Жюль и еще несколько человек из других секций отправлялись в противоположный конец коридора за бачками с супом. Там находилась раздаточная. Там можно было встретить поваров и обслугу. Узнать у них кое-какие новости. Этого часа все с нетерпением ждали, в том числе и я. Отойти от дверей я не мог, поэтому Жюль мне все рассказывал. Все разговоры сводились к тому, что у немцев очень плохое настроение. У них есть приказ уничтожить всех без следа, но они не знают, как это сделать. В крематории обвалились своды в печах. Он не работает. В лагере сейчас около пяти тысяч инвалидов. Увезти куда-нибудь? Пока нет никаких распоряжений, да и железная дорога разрушена, ее все время бомбят. Со дня на день ждут бомбардировки города. В лагере и вокруг лагеря немцы вырыли укрытия для своих. Вся обслуга, у которой есть вина перед заключенными, в панике.

Все эти слухи радовали, хотя, по сути дела, для нас они ничего конкретного не содержали.

Наступило утро 2 апреля 1945 года. Это было, когда война, собственно говоря, уже заканчивалась, а мы ничего не знали, хотя многие догадывались, что дело идет к развязке. Как обычно, рано утром, было еще совсем темно, я проснулся и окликнул полицейского, дремавшего в коридоре. Он снял задвижку с дверей нашей секции, и я вышел в коридор. В секциях начали шевелиться люди. Предстояла утренняя поверка и уборка трупов умерших за ночь. Дол-

 

- 231 -

жен был появиться санитар с писарем. Обычно в это же время раздавалась команда «За супом!» и разносчики супа отправлялись в раздаточную.

Я с Барту стояли у секций и разговаривали. Услышав команду «За супом!», Барту вместе с другими ушел в конец коридора.

Санитар и писарь не появлялись, поэтому ожидалось получение супа и хлеба и для умерших за ночь.

Я слышал из конца темного коридора звяканье мисок, появились бачки соседних секций.

Вдруг раздался оглушительный грохот, и в конце коридора блеснуло пламя. Все затряслось кругом, и меня отшвырнуло к стене. Раздались стоны, крики, заглушаемые грохотом обвала. Затем, в течение нескольких минут, тишина нарушалась лишь стонами в конце коридора. Разрывы и грохот слышались издалека, очевидно, из города.

В коридоре стало светлее от огромного провала в том конце коридора, куда попала первая бомба. Оттуда никто не возвращался. Постояв около своего места некоторое время, я воспользовался временным затишьем и отправился к месту разрушения. Подойдя ближе, я увидел совершенно невообразимый хаос из груды бетона и кирпичей, поломанных нар и решеток. Упавшая бомба пробила крышу и разорвалась на нашем этаже, уничтожив раздаточную и расположенные рядом секции. Из-под обломков виднелись руки и ноги убитых или, может быть, задавленных людей, несколько человек лежали на полу — окровавленные и истерзанные. Кругом валялись бачки и миски.

Услышав стоны, я подошел ближе и увидел лежащего ничком Барту. Он лежал в неестественной позе и, как-то странно всхлипывая, тяжело дышал. Вся одежда его была в крови. Я только успел наклониться к нему, как он вздрогнул и затих. Несколько человек, очевидно из обслуги, растерянно копошились в груде дерева и бетона, придавившего людей. Я тоже присоединился к ним. Опять страшный грохот и сотрясение оглушили всех нас.

На этот раз бомба, очевидно, упала совсем рядом или на соседний корпус. В момент затишья мы сделали еще одну

 

- 232 -

попытку добраться до задавленных обломками. Мы убедились в безнадежности что-либо сделать голыми руками. Огромные обломки бетона, переплетенные арматурой, были, конечно, нам не под силу.

Вспомнив о двери, я повернулся и пошел в свой конец коридора. Не успел я дойти, как опять был оглушен грохотом и разрывами. Громовые удары сотрясали все кругом, казалось, бомбы падают прямо на наши головы. Добежав до своей секции, я встал в углу около дверей, с трудом соображая. Особенно сильный грохот раздался совсем рядом. Опять хор стонов и криков на мгновение прорвался сквозь рев разрывов. Все здание дрожало и качалось, казалось, что оно сейчас обрушится.

Я услышал крики в ближайших секциях. Люди толпились у решетчатых дверей и требовали выпустить их в коридор. Я было направился к ним, чтобы открыть двери, как услышал звук отпираемой снаружи двери, около которой должен был стоять. Добежав до открывшейся двери, я увидел нескольких эсэсовцев с автоматами в руках. Они вбежали в коридор, один из них отшвырнул меня к стене: ему, видимо, показалось, что я недостаточно почтительно посторонился, пропуская его. Они стали звать полицейских, но никто не подбежал к ним; в коридоре были я и несколько раздатчиков пищи, уцелевших после первой бомбы. Очевидно, все полицейские были убиты или где-то прятались.

— Никого не выпускать из секций, — закричал им эсэсовец, — сейчас сюда придут полицейские.

Осмотрев место, где разорвалась бомба, они ушли. Через несколько минут в коридор пришли полицейские из других помещений лагеря. Один из них сказал:

— Больше всего бомб попало в соседний корпус, он наполовину разрушен. Погибло очень много заключенных, эсэсовцы не разрешают убирать трупы и оказывать помощь раненым. Всех держат на местах.

Так прошло, вероятно, полчаса. Разрывы бомб стихли, и мы думали, что на этот раз обошлось.

Однако грохот снова стал сотрясать все вокруг. Опять бомбы стали падать совсем рядом, очевидно, во дворе. Зда-

 

- 233 -

ние дрожало, все окна давно вылетели. Стало совсем светло и в моем углу. Через окно, к которому я подошел, была видна часть города и постройки железнодорожной станции, все они, по-видимому, были разрушены и горели. В городе тоже в нескольких местах горели дома. Окно было напротив вышки, где должен был стоять эсэсовец. На этот раз он стоял в глубокой щели, вырытой около вышки. Территория лагеря и другой корпус не были видны.

В моей секции все лежали в тревожном ожидании чего-то. Более бодрые радостно ругались.

— Наконец и до нас дошла очередь. Пусть хоть совсем разрушат лагерь. Лучше погибнуть, чем так лежать и умирать, — говорили они.

Бомбежка стихла. В течение дня несколько раз заходили автоматчики и осматривали все вокруг. Часовой опять залез на вышку. Однако лагерная жизнь разладилась; в этот день нас совсем не кормили.

К вечеру опять раздался вой сирен, и все кругом погрузилось во тьму. На этот раз бомбы разрывались где-то неподалеку, однако за пределами видимости через окно, к которому я временами подходил.

В нашей секции было уже восемь мертвых. Живых оставалось совсем мало. В других секциях как будто было то же самое. Никто не появлялся вечером в коридоре, полицейские под угрозой немедленного расстрела не выпускали никого из секций.

Ночь предстояло провести вместе с мертвецами. Бомбежка прекратилась сравнительно быстро, и все, кто был в живых, измученные начали устраиваться на нарах.

Я лег, даже не сняв колодок. В голове был хаос, ни о чем не хотелось думать.

Какая-то зловещая тишина, изредка прерываемая стонами, стояла кругом. В эту ночь стонов и ругани было больше, чем обычно. Долго я не мог заснуть. Однако я, видимо, все же заснул, так как внезапный толчок и грохот разбудили меня.

Опять бомбежка! Опять кругом все тряслось и грохотало! Тяжелобольные скорчившись лежали на своих нарах,

 

- 234 -

более здоровые сошли с нар и, видимо, инстинктивно столпились в углу.

Ночь или уже утро? Понять было невозможно. Разрывы бомб слились в какой-то непрерывный рев... Опять в другом конце коридора что-то треснуло, и послышался грохот обвала. Крики и стоны усилились. Я выскочил из секции к дверям и увидел, как в мою сторону перебежали несколько десятков заключенных и полицейские. На этот раз последние выглядели очень жалко. Они уже не пытались командовать и разгонять заключенных. Все столпились около дверей. Теперь, после разрушения раздаточной, это был единственный выход наружу.