8. Работа в проектной конторе

 

Зима 1953/54 года подходила к концу.

Я уже привык к круглосуточной тьме Заполярья. Узнал, что такое бураны и метели при 30—40-градусных морозах, сбивающие с ног при «путешествии» из лагеря на шахту

 

и обратно. Неожиданную, необыкновенно величественную красоту северного сияния. Значительно расширился круг моих знакомых. Невероятно пестрая смесь человеческих судеб невольно поражала.

Среди пяти-шести тысяч обитателей нашего лагеря было много эстонцев, латышей и литовцев. Были немцы с Поволжья и из Германии, поляки. Было много белорусов и украинцев западных областей.

Как-то меня навестили несколько армян. Большинство из них — приехавшие из зарубежных стран в Армению. Попали они сюда главным образом за попытку вернуться обратно.

Как-то днем в воскресенье, это был выходной день, ко мне в барак вошел Боровский в сопровождении аккуратно одетого в чистую лагерную одежду мужчины лет сорока.

— Юдин, — представился он, — Всеволод Васильевич. Я работаю в проектной конторе при шахте. Хотел поговорить с вами.

Я знал, что за вахтой, по дороге на шахту, было расположено здание филиала проектной конторы комбината «Воркутуголь». В конторе, под начальством вольнонаемных специалистов, возглавляющих отделы филиала, работали заключенные из нашего лагеря.

Филиал был укомплектован высококвалифицированными специалистами: горняками, архитекторами, строителями, механиками и электриками. Они были собраны со всех шахт Воркуты. Жили в отдельном бараке нашего лагеря. Так как бараки почти не общались друг с другом, я никого из них не знал.

Юдин стал расспрашивать меня о моей специальности, работе до ареста. Разговаривали мы и на общие темы. В заключение он сказал мне:

— Мы с Олегом Борисовичем хотим попробовать перевести вас к нам в проектную контору. У нас освободилось место секретаря конторы, который одновременно являлся старшим контрольной группы, а самое главное — старостой заключенных, работающих в лагерном бараке. Это, как вы понимаете, очень ответственная роль, так как

 

староста защищает наши интересы перед администрацией конторы и лагерным начальством. Конечно, в пределах наших минимальных возможностей. Контора в нас нуждается, поэтому иногда они защищают нас перед лагерным начальством. Не так давно эту должность занимал один очень интересный человек — Саркисян, историк. Он пользовался большим авторитетом у нас и у начальства, но тяжело заболел туберкулезом и его отправили в сан-городок.

Я слышал об этом заведении. Туда за несколько сот километров увозили доходяг, где они быстро отправлялись на тот свет.

Юдин продолжал:

— У нас в конторе нет подходящего человека, а к вам мы уже давно присматриваемся, да и Олег Борисович ручается за вас. Если вы согласны, мы начнем действовать.

О работе в конторе можно было только мечтать! Как я уже упоминал, там был собран весь цвет технической интеллигенции Воркуты, а может быть, и не только Воркуты. По сравнению с работой в ОТК обогащения это был рай! Я с радостью дал свое согласие.

Однако прошло почти два месяца, пока наконец я с нарядчиком по вызову конторы отправился туда. Я предстал перед начальником филиала. Это был человек небольшого роста, лет 45, одетый в полувоенную форму. Он сидел за большим столом в отдельном кабинете.

Рахмель Николай Григорьевич — так назвал его по дороге нарядчик — стал расспрашивать меня: специальность, образование, срок и статья, где работал и т.д.

Я стоял перед ним, отвечая на вопросы. Неожиданно я увидел на его столе книгу «Оборудование нефтебаз и масляных хозяйств промышленных предприятий» — это был капитальный труд, посвященный вопросам проектирования и расчета оборудования, вышедший много лет тому назад под моей редакцией.

Показав на книгу, я сказал:

— По этой книге можете судить о моей специальности и квалификации.

 

Открыв книгу и прочитав мою фамилию на титульном листе, он сказал:

— Ну что, очевидно, вы нам подходите. Мы вас возьмем на испытание. Можете идти, я оформлю ваш перевод.

С нетерпением я ждал перевода в контору. Прошло десять дней, пока наконец при утреннем разводе старший нарядчик сказал:

— С завтрашнего дня ты будешь работать в проектной конторе. Вечером можешь перейти в их барак. Тебе повезло, парень! — добавил он.

Да, это было, безусловно, так!

Вечером в бараке появилась «делегация» во главе с Боровским. Это были Юдин и еще двое—Иванишин и Кальдмяэ. В их сопровождении, захватив постельные принадлежности, я отправился в барак проектной конторы.

Барак этот выглядел совсем иначе: длинный коридор и ряд комнат, выходящих в него. Только в двух или трех комнатах были нары, в остальных стояли металлические кровати с соломенными матрацами.

Мне выделили койку в одной из комнат. Это был комфорт, о котором я давно забыл. В комнате, тесно уставленной кроватями, жили восемь человек. Встретили меня дружелюбно. Начались обычные расспросы и обмен информацией — о жизни на свободе, об условиях работы в конторе, о неписаных правилах общежития и т.п.

Я почувствовал, что мое сообщение о пребывании в Освенциме, Бухенвальде и «Доре» произвело определенное впечатление.

Меня окружили интересные люди, во многом с необычной биографией и судьбой.

Были люди, за спиной которых было по десять и более лет лагерной жизни. Некоторые из них стоят более подробного внимания, но об этом после.

Утром, на час позже общего подъема, мы, за исключением нескольких больных, отправились в контору.

Я явился в кабинет к Рахмелю.

— Гражданин начальник, — обратился я к нему, — явился в ваше распоряжение.

 

Он улыбнулся и сказал мне:

— Можете называть меня Николаем Григорьевичем. Конечно, не в присутствии лагерного начальства, — добавил он.

Он повел меня на мое рабочее место. Это была небольшая комната рядом с кабинетом. Показав на маленький письменный стол, он сказал:

— Вот ваш стол.

В комнате было еще два стола с чертежными досками, за которыми сидели две миловидные девушки.

Это было так неожиданно, что я не знал, как себя вести дальше. Девушки с любопытством смотрели на меня.

Кроме тети Падлы и мимолетной встречи во время этапа, это были первые женские лица, с которыми мне предстояло общаться после ареста.

— Надя и Маша, — сказал Рахмель, — это новый секретарь. Ему будете сдавать работу для регистрации и проверки. — Он вышел.

— Давайте знакомиться! — хором произнесли девушки.

— Я — Маша, — сказала смуглая, лет 18.

—А я — Надя, — сообщила другая, белокурая, чуть курносая, ей тоже было лет 18—20.

Я назвал себя. Больше они меня ни о чем не спрашивали. Показали шкаф с канцелярскими и чертежными принадлежностями, которыми я должен был ведать, и стали рассказывать о себе и о конторе. Обе они копировщицы, вольнонаемные. Живут в городе. Здесь есть еще копировщики-заключенные, они сидят по отделам и будут приносить свою работу мне, также для проверки и регистрации.

Итак, начался новый этап моей жизни в лагере.

Прошло несколько дней. Освоиться со своими обязанностями не представляло большого труда. Продолжал я знакомиться также с работниками конторы — зеками и вольнонаемными. Последние, как я вскоре понял, были скорее администраторами, наблюдавшими за выполнением работ и соблюдением дисциплины, чем техническими руководителями. Они были заинтересованы в быстрейшем

 

выполнении заданий, поэтому в определенной степени зависели от зеков и сквозь пальцы смотрели на небольшие нарушения строгого режима, установленного для зеков в конторе. В частности, запрещалось вести какие-либо разговоры между зеками и вольнонаемными.

Периодически в конторе появлялись лагерные надзиратели и устраивали тщательные обыски рабочих мест заключенных.

Позже я узнал, что столы вольнонаемных не обыскивались, поэтому кое-что запретное — бритвенный прибор, продукты — можно было там хранить.

Бриться разрешалось только один раз в десять дней в лагерной парикмахерской. Более частое бритье грозило строгим наказанием. Надзиратели в лагере за этим следили, однако уличить зека было трудно, так как никакого клейма на лице о дате бритья не ставилось.

Маша и Надя оказались очень славными девушками. С сочувствием и пониманием они относились к зекам, и в частности ко мне. Это значительно скрашивало мою жизнь.

Время от времени в конторе появлялся Боровский. У него здесь было много друзей. Конечно, рентгеновский кабинет был оазисом в лагере, где можно было посидеть и поговорить по душам.

Частенько туда заходил и я.

Как-то Боровский рассказал мне, что в период моего устройства в контору вокруг меня начались интриги со стороны одного из заключенных, некоего Иосифа Первина, тайным желанием которого было попасть в контору на освободившееся место секретаря. Ему помогала этом приятель — врач Силуенков.

Кандидатура Первина не встретила поддержки у коллектива заключенных конторы. Узнав об этом, он решил вообще убрать меня с дороги. Зная от Силуенкова, что я болен туберкулезом, он уговорил его через Токареву организовать мне так называемую «актировку» и отправку в сангородок. Однако нашлись люди, вдохновляемые Боровским, которые помешали этому.

 

Позже я познакомился с Первиным и Силуенковым. Оба они навещали наш барак. При первой же случайной встрече Первин с плохо скрываемой досадой и злобой сказал:

— Да. Обставили вы меня. Не ожидал. Ваше место было не здесь.

Был он маленького роста, худощавый, остроносый, с хитрыми глазками, бойкий на язык. Я слышал, как он часто разглагольствовал на различные философские темы. Кажется, он окончил исторический факультет Московского университета.

Что я мог сказать ему в ответ?!

По каким-то соображениям — очевидно, у лагерного начальства был свой расчет, — к нам в лагерь привезли большую группу, человек 100, уголовников с Колымы.

Поселили их в отдельном бараке. Сразу же по лагерю поползли тревожные слухи. Утверждали, что у них есть старые счеты к кому-то из наших старожилов.

Через пару дней лагерь всколыхнуло известие: рядом с уборной был обнаружен труп старшего нарядчика с пробитой ломом головой. Еще через несколько дней в соседнем бараке появились «представители» уголовников. Они потребовали дань на следующее утро — по 5 рублей с каждого.

Ребята из барака правильно оценили обстановку. Всем нам было ясно, что необходимо немедленно объединиться и организовать достойный прием «гостей». Это было сделано без колебаний, смело и решительно. После избиения, в котором приняли участие почти все, «представители» полуживые были выброшены на мороз. Их, уже замерзших, подобрали свои.

Получив отпор, уголовники уже не пытались терроризировать наших, однако еще через несколько дней в шахте, в одном из отдаленных забоев, нашли повешенного нарядчика. Это был, как я узнал вскоре, тот самый парень, который выменял у меня полушубок.

К общему удовлетворению, уголовников вскоре увезли в Нарьян-Мар — самый отдаленный лагерь Воркутинского района.

 

Приближалось лето. Постепенно сходил снежный покров. Лето в Воркуте, говорили старожилы, продолжается не больше одного месяца. Бывает даже жарко. Все с нетерпением ждали его наступления.

Как-то незаметно исчез снег, и лагерь предстал во всем своем «великолепии». В свободное время заключенных заставляли благоустраивать лагерь: восстанавливать штакетники, дорожки между бараками, газоны, производить побелку. Все это придавало лагерю неправдоподобный вид туристической базы. Только мрачные фигуры заключенных да вышки с часовыми разрушали иллюзию.

Среди бесконечных разговоров, которые велись между нами в бараке после работы, часто обсуждался вопрос о том, что нас ожидает. Возможны ли какие-нибудь перемены в нашей судьбе? Как правило, это мы связывали со смертью Сталина. До нас доходили глухие сведения о том, что сейчас сажают мало, в частности в Воркуту давно уже не прибывали этапы с новыми заключенными.

Я знал, что заявления и жалобы заключенных с просьбой о пересмотре их дела — несправедливого осуждения, — как правило, оставались без последствий. Следовал стереотипный ответ: «Приговор правильный, пересмотру не подлежит».

Наиболее ярким примером в данном случае может быть судьба Михаила Ивановича Сироткина. Это был один из самых умных и интересных людей, с которыми я сталкивался в Воркуте. Жил он со мной в одной комнате, работал в архитектурном отделе конторы. Полковник, окончивший Академию Генерального штаба, он долгие годы работал в Китае и Японии. Широко эрудированный, он обладал поразительным спокойствием и хладнокровием. Богатый жизненный опыт, приобретенный им на работе и в лагерях, в самое тяжелое и мрачное время дикого произвола и репрессий, закалил и обогатил его таким знанием людей, что он стал непререкаемым авторитетом среди заключенных.

За время своего пребывания в лагерях — сидел Сироткин с 1938 года — он подал сорок заявлений о пересмотре

 

дела. Иногда по вечерам Михаил Иванович напевал глуховатым приятным баритоном старинные романсы. Слушая его, забывалось окружающее.

Примерно такой же стаж пребывания в лагерях был у Льва Владимировича Курбатова — горного инженера. Его успешная работа в качестве главного инженера одной из шахт Донбасса была прервана внезапным арестом и приговором на 25 лет. Он любил поговорить на отвлеченные темы, которые, однако, почти всегда заканчивались обсуждением нашего положения, обстановки в стране и попытками объяснить причину массовых репрессий. Всеобщую симпатию, в том числе и у меня, вызывал живущий в соседней комнате Юрий Шеплетто, молодой, красивый, веселый и общительный парень. Сын крупного командира Красной Армии, он после ареста отца, с 16-летнего возраста, мыкался по лагерям. У него были незаурядные способности к живописи, развивать которые он, конечно, не мог в лагере, однако они позволили ему успешно подвизаться в архитектурном отделе.

Мои обязанности старосты коллектива заключенных, работающих в конторе — «министра», как шутливо называли меня все, — сводились к урегулированию различных мелких стычек между нашими, заботе об одежде и обуви, быте в бараке, а также составлению графика работы в вечерние смены, если в этом возникала необходимость.

Спокойное течение моей жизни и работы в конторе однажды было нарушено обстоятельством, угрожавшим изменить мою судьбу.

Как-то вечером, при возвращении в лагерь, на вахте меня остановил десятник, заявив, что меня требуют в комендатуру. Провожаемый вопросительными взглядами моих товарищей, я пошел вслед за ним. Это было небольшое здание рядом с вахтой. Пройдя по чистому коридору, мы с десятником зашли в комнату. Доложив о моем приходе, он удалился.

В комнате за письменным столом сидел майор Тощев — старший уполномоченный по оперчасти. Опер — так называли его в лагере среди зеков. Гроза лагеря. От него за

 

висела судьба каждого из нас. Настроение в лагере, поведение заключенных, допуск к той или иной работе — все это было в сфере внимания оперов. Было известно, что они располагают сетью осведомителей, так называемых стукачей, среди зеков. Поэтому обычно открытое выражение недовольства было опасно и не практиковалось.

Рядом с Тощевым сидел старший лейтенант, тоже известный мне один из оперов. Перелистав несколько страниц в папке, лежащей перед ним — это, видимо, было мое лагерное «дело», — Тощев обратился ко мне:

— Садись, Эминов. Как работаешь? Пожав плечами, я ответил:

— Вам виднее, гражданин начальник.

— Скажи мне, ты советский человек?

Я сидел молча в ожидании следующих вопросов.

— На, закури! — он протянул мне коробку «Казбека». Я с удовольствием закурил это «лакомство». Он продолжал: — Ты там, в проектной конторе, вроде старшего среди вашего брата. Если ты советский человек, ты должен помочь нам понять, что там у вас делается. Будешь нам помогать — себе сделаешь лучше. Мы можем и срок тебе сократить. Ну что, согласен?

Я лихорадочно думал, что ему ответить.

Голова кружилась от папиросы и, казалось, от безвыходности положения. Я понимал, что прямой отказ грозил мне лишением места в конторе и переводом на самую тяжелую работу. Могло быть и хуже. Внезапно спасительная мысль пришла мне в голову, и я ответил:

— Гражданин начальник, я сейчас занят очень важным изобретением, что должно дать стране миллионы рублей экономии. Моя голова занята только этим. Кроме того, у меня не такая натура. Надо иметь для этого много друзей и знакомых и общаться с ними. А я занят только своим изобретением.

Молчавший до сих пор старший лейтенант вдруг заговорил угрожающе:

— Что же, Эминов, фашистам ты помогал, а нам помогать не хочешь?

 

Бешенство охватило меня, но я сдержался и как мог спокойно сказал:

— Я фашистам не помогал. Я дрался за Родину.

— А за что же тебя посадили? — спросил Тощев.

— А ни за что! — ответил я.

— Ну, это все так говорят!

Наступила пауза. Тощев, еще раз перелистав мое «дело», наконец сказал:

— Ну, ладно. Пиши расписку о неразглашении. — Дал мне листок бумаги и продиктовал несколько фраз о том, что я обязуюсь не разглашать содержание разговора. — Ну, иди! А мы посмотрим, можно ли тебя оставлять на работе в конторе, — с угрозой добавил он.

Я отправился в барак. По дороге я мучительно думал: как мне быть? Сам факт посещения комендатуры должен был вызвать подозрение у моих товарищей. Как им объяснить причину вызова? Я отчетливо представлял себе, что моя репутация висит на волоске. Я знал, что со стукачами расправляются быстро и жестоко. Не так давно по лагерю прошел слух, что однажды утром опер увидел у себя на столе отрезанную голову одного стукача с языком, проткнутым гвоздем.

Войдя в барак, я заметил уклончивые взгляды обитателей. Конечно, в мое отсутствие я был предметом осторожного обсуждения.

Я пошел в столовую и оттуда прямо к Боровскому. К счастью, он был один. Я рассказал ему обо всем. Мы вместе стали думать, как поступить.

Наконец Боровский сказал:

— По-моему, надо все рассказать Михаилу, Ивановичу. Он сделает все, что надо. И все успокоятся.

Я последовал его совету.

В тот же вечер, уединившись с Михаилом Ивановичем, я подробно рассказал ему обо всем, не скрывая своих опасений по поводу угрожающих мне последствий. Выслушав меня, он помолчал и сказал:

— Это хорошо, что вы мне рассказали. Будьте спокойны и не опасайтесь.

 

Михаил Иванович действительно сделал все, что надо. Я в этом убедился по поведению и отношению ко мне окружающих.

Целый месяц я находился в тревожном ожидании исполнения угрозы Тощева о переводе меня из конторы. Однако прошло время, и моя тревога улеглась. Все оставалось по-прежнему.

Уже несколько месяцев в лагерь стали поступать посылки для заключенных. Я уже давно получил письмо в ответ на мое первое, из которого я узнал, что моя семья живет в Москве, жена работает, дети учатся. Два письма в год — это было слишком мало, для того чтобы не тревожиться о судьбе моей семьи. Однако я стал получать от них, более или менее регулярно, старые газеты. Это было связующим звеном между мной и моей семьей.

В один прекрасный день я также получил посылку. Вскрытие и проверка в пункте выдачи обычно проводились надзирателями, которые все недозволенные вещи и продукты изымали, причем «дозволенное» и «недозволенное» толковалось по-разному, в зависимости от характера и настроения надзирателя.

В моей посылке надзиратель обнаружил жестяную коробку, в которой находилось около килограмма какой-то темной плотной массы. Проткнув ее ножом, надзиратель с пренебрежением сказал:

— Повидло можешь забрать!

В посылке были также кое-какие теплые вещи.

Придя к себе и попробовав «повидло», я убедился, что это была первоклассная паюсная икра, присланная мне родными жены из Баку. Вечером мои друзья и я с наслаждением лакомились этим редким деликатесом.

По лагерю все упорнее и упорнее стали ходить слухи о каких-то смягчениях лагерного режима. Первыми признаками этого были посылки и участившиеся письма с воли.

Наконец было объявлено, что вводится система так называемых зачетов. Это означало, что при добросовестной работе один день пребывания в лагере засчитывался за

 

полтора, два или три дня заключения, в зависимости от характера выполняемой работы. Так начался 1955 год.