11. Снова Лубянка

 

Опять поездка по улицам Москвы. Об этом можно было догадаться по уличному шуму и частым остановкам у светофоров. Наконец машина въехала во двор. Несмотря на то, что машина подошла прямо к двери и нужно было сделать лишь два шага, чтобы войти в здание, я сразу узнал... Опять Лубянка!

Начались обычные процедуры: тщательный обыск, во время которого на вопрос: «Есть ли у вас что-нибудь спрятанное?» — я показал место, где в брюках были зашиты деньги. Деньги были вытащены, подсчитаны и записаны. Затем баня, переодевание в тюремном гардеробе и, наконец, камера на четвертом этаже.

До следующего утра меня никто не беспокоил.

После утреннего завтрака, на этот раз более «изысканного» —черный и ломтик белого хлеба, пшенная каша и чай, — мы отправились к следователю.

Опять знакомое путешествие по тихим, пустынным, длинным коридорам, сигнальное позвякивание ключей и кабинет следователя.

В светлой комнате с огромным окном за письменным столом сидел капитан с простым спокойным лицом. Как полагается «волку из брянского леса», я сел в противоположном углу за маленький столик.

Несколько минут прошло в молчаливом разглядывании друг друга. Следователь перелистывал бумаги. Затем начались обычные вопросы, касающиеся моей биографии. Наконец он спросил:

— Вы подавали жалобу на имя Генерального прокурора Союза?

Я ответил утвердительно.

— Ну, что же, будем разбираться, — он опять углубился в чтение лежащих перед ним бумаг. — Скажите, где и когда вы собирали разведывательные данные о нашей металлургической промышленности? Вы имели к ней отношение? Вы же нефтяник!

— Очень отдаленное отношение. Никаких разведывательных данных я не собирал, да и не мог этого сделать.

 

— Почему же вы тогда на первом следствии показали, что собирали и передавали шпионские сведения о металлургии?

— Потому что следователю было безразлично, в чем я буду признаваться. Потом я надеялся — может быть, когда-нибудь я смогу доказать абсурдность этого обвинения.

Следователь как-то странно посмотрел на меня и снова углубился в бумаги.

— Знали ли вы такого Николая Рихтера? Где и когда встречались с ним?

— Да, я был с ним в Барановичах, в лагере военнопленных в 1942 году.

Я вспомнил белобрысого, небольшого роста парня лет 25. Он часто посещал наш барак и лазарет, где я лежал. Из его рассказов я знал, что он до войны был автомехаником и работал шофером в Москве у композитора Дзержинского. Попав в плен во время окружения, он заявил, что он наполовину немец, доказательством чего была его фамилия. В лагере он быстро завоевал расположение немцев. Работал он в комендатуре лагеря, в здании за его воротами.

На фоне массового голода, эпидемий и смертности в лагере он являл собой полное благополучие. Был сыт, чисто одет и доволен собой. О своей работе в комендатуре он не распространялся, вскользь упомянув как-то, что занимается картотекой военнопленных. После того как меня забрали из Барановичей, я ничего о нем не слышал.

Все это я рассказал следователю. На этом допрос закончился.

Вернувшись в камеру, я увидел в ней еще одного обитателя. Это был коренастый мужчина лет сорока, с выразительным лицом южанина.

— Давайте знакомиться. Луис Гонзалес. Я испанец.

Я назвал себя.

Веселый и общительный, он сразу начал оживленно, иногда коверкая слова, рассказывать о себе.

За этот и несколько последующих дней нашей совместной жизни в камере я узнал все подробности его своеобразной биографии.

 

В 1939 году в разгар гражданской войны в Испании, развязанной генералом Франко, он в числе большой группы молодых испанцев, сражавшихся на стороне республиканцев, был отправлен в Советский Союз для обучения летному делу. Обучались они в Кировабаде. Я хорошо знал этот город в Азербайджане, где в свое время проходил студенческую практику. Меньше чем за год они закончили обучение и должны были перелететь в Испанию для участия в боях против Франко.

Однако судьба распорядилась иначе... Война в Испании закончилась победой Франко. Вернуться на родину они уже не могли. Перед ними встал вопрос: как быть дальше?

После окончания школы они поселились в общежитии под Москвой. В бурных спорах между собой они в конце концов решили поехать в Европу — во Францию, или в Италию, или в Латинскую Америку. О своем решении они сообщили в соответствующие органы. Несколько месяцев они ждали визы. Не раз их вызывали и уговаривали остаться в Советском Союзе. Несколько человек согласились. Остальные, в том числе и Луис, настаивали на выезде.

После бесплодных ожиданий они, выбрав делегацию во главе с Луисом, добились аудиенции у Молотова — министра иностранных дел в то время, — где просили разрешить им выезд. Молотов их также убеждал остаться. Но они не изменили своего решения. Разговор с Молотовым закончился резким заявлением министра, что окончательное решение будет им сообщено.

Через неделю их арестовали. Луиса обвинили в антисоветской деятельности. Постановлением ОСО Луис был приговорен по 58-й статье к заключению на 10 лет. Отсидев на Колыме пять лет, он попал в так называемую «шарашку». Это было одно из многочисленных закрытых, строго охраняемых заведений, где жили и работали заключенные — специалисты в области оборонной промышленности. Кормили и одевали их там сносно.

В 1949 году его выпустили, он женился и переехал жить в Ташкент, где стал работать в вулканизационной мастерской.

 

В 1951 году, приехав в отпуск в Москву, он отыскал одного из своих друзей-испанцев, из тех, кто согласился остаться в Советском Союзе. Посочувствовав судьбе Луиса, тот сказал:

— У меня есть сейчас знакомство с сотрудником американского посольства, через него можешь пересылать своим родным письма в Испанию.

Луис с радостью согласился. Письмо в Барселону, где жили его родители, он передал другу при следующей встрече.

Через несколько дней он снова был арестован...

У следователей на столе лежало его письмо, в котором он коротко описывал свою жизнь, в том числе в лагерях и тюрьмах.

Теперь он превратился во врага народа и снова получил 10 лет. Он написал жалобу, и его привезли сюда из Караганды на переследствие. Так он думает...

Рассказывал он все это темпераментно, ругал последними словами, которые он освоил в совершенстве, своего «друга», смеялся над своей судьбой. Жизнерадостность била в нем ключом.

Я тоже смеялся, слушая некоторые забавные и пикантные подробности его жизни за решетками, заборами и на свободе.

На этот раз допросы проходили в спокойной и корректной обстановке, и самое главное — только днем.

Мне вспоминался кошмар бессонных ночей 1952 года!

Промежутки между допросами становились все длиннее. Иногда по нескольку дней ни меня, ни Луиса никто не беспокоил.

Через пару недель в камеру вошел офицер со списком в руках:

— Можете купить в тюремном ларьке продукты. Вот список. Каждые десять дней можете покупать — на деньги, которые за вами числятся.

Я рассчитал, что мне денег хватит на четыре месяца. Копченая колбаса, сыр, белый хлеб, яйца были отличным дополнением к тюремной еде как для меня, так и для Луиса, у которого денег не было.

 

Во время допросов следователя интересовало все: моя жизнь и работа до 1953 года, во время пребывания в плену в концлагерях.

По его требованию я назвал человек 10—15 из своего ближайшего окружения в этот период. Они, как мне казалось, могли правдиво осветить мою жизнь. Конечно, в первую очередь я назвал Скобло, Ильина и Анну Петровну Комаревцеву. Уже после освобождения и встречи с друзьями я узнал некоторые подробности о свидетельских показаниях Анны Петровны и Ильина.

Первую вызвали в начале марта 1956 года, поздно вечером. Она подробно рассказала о встрече со мной в Бердянске, в больнице, о моем отказе получить свободу ценой гибели товарищей и пр. Так как у нее создалось впечатление, что следователь вполне благожелательно воспринимает все, что она говорила в мою пользу, этой же ночью она позвонила моей жене, почему-то твердо уверенная в моем скором освобождении.

Сергея Юльевича Ильина допрашивали несколько позже в городе Барнауле, где в тот период он работал. Он подробно рассказал следователю все, что было связано со мной в Освенциме, Бухенвальде и «Доре», вплоть до несостоявшегося моего путешествия на тот свет из барака смерти лагеря «Дора».

Переписка с Сергеем Юльевичем началась у меня еще в 1947 году. Встретились же мы лишь в 1956 году, после моего освобождения из Воркуты. Настоящая крепкая дружба связала нас на всю оставшуюся жизнь.

Допросы велись в настолько спокойном и доброжелательном тоне, что я осмелился как-то спросить следователя:

— Как долго может продлиться следствие? На это он ответил:

— Достаточно долго. Это в ваших интересах. Нужно опросить многих свидетелей, не все же они живут в Москве.

К концу третьей недели у Луиса лопнуло терпение, и он утром потребовал прокурора.

На следующий день в камеру вошел огромного роста полковник в сопровождении двух офицеров:

 

— Вы просили прокурора. Какие у вас претензии? Луис, жестикулируя, с возмущением стал говорить:

— До каких пор вы меня будете держать здесь, в тюрьме? Или выпускайте на свободу, или отправьте обратно в лагерь, на работу! Мало того, что вы меня держите в заключении без всякой вины, теперь еще посадили в тюрьму!

Прокурор, оборвав его на полуслове, сказал:

— Хорошо. Я проверю и ускорю следствие.

Через три дня Луис объявил «голодовку». Началось это с того, что он отказался взять в окошке свой завтрак. Как только окошко захлопнулось, мы оба с аппетитом позавтракали моей порцией, включая добавку.

То же самое повторилось и в обед, и в ужин. Вечером мы гадали, сколько дней может продолжаться такая «голодовка».

На следующий день в камере появился начальник тюрьмы. Он заявил Луису, что скоро следствие будет закончено, и советовал, скорее просил, прекратить голодовку, Луис гордо отказался...

Приходилось соблюдать особую осторожность, чтобы в глазок не было обнаружено, как «голодает» Луис.

На четвертый день «голодовки» его увели из камеры с вещами. Мы тепло попрощались. Больше я его не видел. Думаю, что он получил свободу.

Несколько дней прошло в одиночестве. Оно проходило незаметно, так как я получил возможность пользоваться книгами тюремной библиотеки. Один раз в десять дней в камере появлялся молоденький лейтенант со списком. Полагалось две книги на десять дней.

Просматривая список, я удивлялся богатству тюремной библиотеки. В ней было много книг редких, давно исчезнувших с книжного рынка. Так, например, я с интересом прочел давно забытого «Агасфера» Эжена Сю, «Синтетическую историю» Иоффе, «Историю России» Ключевского и др. После стольких лет «книжного голода» я наслаждался чтением, порой забывая обо всем.

Ежедневно, около одиннадцати часов дня, нас водили на прогулку на крышу главного здания Лубянки. Вся крыша

 

была перегорожена двориками, обнесенными высокими стенами. На стенах были будочки, куда забирались надзиратели на время прогулок.

30 минут свежего воздуха пролетали быстро.

Внизу кипела жизнь города, доносились сигналы автомашин, городской гул...

Я думал, что прохожие, идущие по тротуарам вдоль хорошо известного здания, наверное, и не догадываются, что наверху течет совсем другая, особая жизнь...

Как-то раз во время очередного допроса, только я сел на свое место, следователь позвонил, и на пороге появился надзиратель:

— Приведите свидетеля!

Вошел Рихтер и сел рядом со мной. Я его сразу узнал, несмотря на то, что он заметно изменился, пополнел и постарел.

После процедуры опознания следователь потребовал у Рихтера рассказать, что он знает о моей шпионской деятельности в Барановичах, о которой он показывал в 1952 году.

Монотонным голосом, глядя в сторону, Рихтер сказал:

— Эминов во время, — он назвал период, когда я лежал в лагерном лазарете, — помогал мне собирать различные сведения о военной промышленности Советского Союза.

Следователь прервал его:

— Имейте в виду, Рихтер, что вы несете двойную ответственность за правдивость и точность даваемых показаний! Рихтер сказал:

— Я говорю правду. В свое время я признал свою вину, понес заслуженное наказание. Я вышел на свободу по амнистии. Какой мне смысл говорить неправду?

Тем не менее он лгал...

Очевидно, это понимал и следователь. Неожиданно для меня он стал в резком тоне задавать один вопрос за другим.

— Из показаний других свидетелей видно, что Эминов весь период, который вы называете, лежал в лазарете после ранения, тифа и воспаления легких. Как он мог помогать вам? — Затем следователь спросил: — Вы все время работали за лагерем в комендатуре? Это так?

 

—Да.

— Назовите конкретно, какие сведения вам передавал Эминов?

— Сейчас я не помню точно. Прошло много времени. Я ждал вопросов со стороны следователя, однако в присутствии Рихтера их не было. Когда его увели, следователь, задумчиво глядя в бумаги, проговорил:

— Да, многое шито белыми нитками. Он стал расспрашивать меня о периоде, предшествующем моему освобождению из плена.

— Вы свободно владеете английским языком?

— К сожалению, совсем не владею. Мне с трудом удалось вспомнить несколько слов при встрече с американцами. Это могут подтвердить Колесса и другие, которые были со мной в то время.

— А немецким? — спросил он.

— Да. После плена и концлагерей — посредственно, но знаю.

— А вот есть показания очевидцев, что вы свободно владели английским и немецким языками еще до войны! Мне оставалось только пожать плечами:

— Это явная чепуха!

Следователь удовлетворился таким ответом.

Мое одиночество в камере продолжалось всего неделю. Вечером, незадолго до отбоя, загремел засов, и на пороге появился странного вида человек — маленького роста, с большой черной бородой, в тапочках. Он стоял, осматриваясь. За ним внесли две большие картонные коробки. Вертухаи — так на лагерном языке назывались надзиратели — поставили коробки в камеру и удалились.

С удивлением я смотрел на пришельца и коробки. «Что может быть в них?» — недоумевал я...

— Проходите, садитесь! — сказал я ему. — Расскажите, откуда вы.

Он начал рассказывать о себе:

— Я Яков Абрамович Меирсон, член совета московской синагоги. За это я и сижу. По профессии я красильщик.

— Сколько же лет вы сидите?!

 

— Шесть лет. На Лубянке я сижу уже четвертый месяц. Я не мог сдержать любопытства:

— А что в этих коробках?

— Это маца, мне прислали из синагоги. Скоро Пасха...

— Что же вы будете делать с таким количеством мацы?

— Столько прислали. Попробуйте!

Я с удовольствием принял его предложение и стал грызть мацу. Это было какое-то разнообразие в еде. Мигнула лампочка — надо было ложиться спать. На следующее утро началась наша совместная жизнь.

Меирсон оказался чрезвычайно говорливым. Он подробно рассказывал о своей жизни в Москве.

— Я был лучшим красильщиком в Москве. Меня знали все. Я даже красил флаги для авиационных праздников. Зарабатывал я огромные деньги. Конечно, «левые» деньги.

Судя по его рассказам, это был весьма предприимчивый и деловой человек. Не гнушался он и любыми способами зарабатывать деньги. О своей деятельности на религиозном поприще он говорил мало и туманно. Вскоре мне стало ясно, что об этой стороне жизни ему меньше всего хотелось говорить. Видимо, это было причиной его появления на Лубянке. Да меня это, в конце концов, мало интересовало.

Хотя его мир был совершенно чужд мне и моему окружению, слушал я его с интересом. Как-то он рассказал мне о деловой операции, которая позволила ему безбедно существовать в Ташкенте во время эвакуации в период войны.

— На рынке, где я бродил голодный в поисках заработка, я увидел узбечек с медными украшениями на голове и на одежде. Такие же потемневшие украшения были на сбруе верблюдов и ослов. Я взял немного мела и сурика и, смешав их, потер этим порошком украшения одной из женщин. Они заблестели, и это вызвало восторг у этой женщины и у тех, кто в этот момент ее окружал. Я сказал, что это специальный состав, который мне достали из-за границы. Обещал на следующий день принести еще для продажи.

Я закупил мела и сурика, посадил жену и дочь клеить пакетики и на следующий день открыл бойкую продажу.

С этого дня мы ни в чем не нуждались. У меня пытались выведать секрет этого «чудесного порошка», но я, естест-

 

венно, тайны своей не выдавал. Один раз меня даже поколотили мои друзья-евреи из Москвы.

У нас в камере появились шашки. Меирсон оказался страстным игроком. Играл он плохо и часто проигрывал. Играть с ним было неинтересно, поэтому, уступая его просьбам, я предложил играть на мацу. Сначала он возмутился, но потом азарт взял верх. В течение двух дней он проиграл мне обе коробки мацы.

— Эх вы! — сказал я ему, выдавая, согласно уговору, небольшую порцию мацы. — Дешево же вы цените свои религиозные убеждения. Интересно, что сказали бы ваши единоверцы из синагоги, узнав, что вы продули всю мацу, которую они вам прислали сюда, на Лубянку?

Он был весьма уязвлен, но возражать было трудно.

Рассказывал он еще об одной блестящей финансовой операции, которую произвел с парафином в городе Грозном.

Начал он свой рассказ так:

— Вот вы часто ходите мимо золота и не замечаете его. Надо только суметь увидеть и взять.

Как-то будучи в Грозном по семейным делам, проходя мимо нефтезавода, я увидел канаву, по краям которой лежали кучи застывшей желтой массы. Прохожие мне сказали, что это парафин, который выбрасывает завод вместе с горячими сточными водами. Парафин постепенно забивает канаву, тогда ее чистят, а парафин вывозят на свалку.

Я вспомнил, что мой брат, который заведовал мастерской, изготовляющей церковные свечи, жаловался на нехватку парафина. Я послал брату немного парафина из канавы с запросом. Брат мне тут же ответил, чтобы я прислал ему этого парафина как можно больше, он годится.

На следующий день я нанял рабочих, снял поблизости сарай, достал ящики и организовал отправку парафина в Москву.

На заводе с удовольствием разрешили мне чистить канаву и, конечно, за парафин ничего не брали.

Я работал целый месяц, понемногу отправляя парафин брату, пока какой-то идиот не прикрыл мое «дело», заявив, что я занимаюсь незаконной операцией.

 

Позже в Москве брат вручил мне солидную пачку денег. Так была ликвидирована его начавшая процветать фирма. На очередном допросе, после недельного перерыва, следователь в кабинете оказался не один. Рядом с ним сидел майор, он обратился ко мне:

— Скажите, Эминов, вы сидите в камере с Меирсоном? Что он за человек? Нам хотелось бы разобраться в нем как следует. Вы можете нам помочь в этом.

На этот раз мне было значительно легче и проще, чем в Воркуте.

— Иначе говоря, вы хотите меня сделать стукачом. Для этого я не подхожу, — ответил я резко.

Мой следователь с интересом посмотрел на меня, майор же сказал:

— Почему же так? Просто мы хотим знать, чем дышит этот скользкий человек.

— Ну что же, узнавайте. Я же не следователь, а заключенный и помочь вам не смогу.

На этом разговор закончился, и майор вышел из кабинета.

Меирсону я об этом разговоре ничего не сказал.

После появления Меирсона с чтением стало совсем хорошо. Количество книг удвоилось. Читать он не любил, и поэтому выбор книг был предоставлен мне. Его бесконечные разговоры в конце концов стали меня утомлять.

Спасали только книги.

Утром и вечером Меирсон совершал молитвенный ритуал.

Как-то я ему сказал в шутку:

— Не забудьте попросить прощения у Бога за то, что вы проиграли мне мацу.

Он обиделся и не говорил со мной целый день. Мацу мы доели, правда без особого аппетита.

Прошел месяц, и его увели с вещами. Позже, после моего возвращения, я узнал, что он также вышел на свободу.

Наиболее интересной фигурой, за время моего пребывания на Лубянке был Костя Богатырев. На этот раз я появился в его камере. По каким-то «квартирным» соображениям мне пришлось освободить свою уже обжитую камеру.

Богатырев был студентом-филологом Московского университета. Небольшого роста, хилого телосложения, с жи-

 

вым выразительным лицом, он так же, как и я, находился здесь на переследствии после четырехлетнего пребывания на шахте номер 40 в Воркуте. Осужден он был на 10 лет по статье 58-10(а), за антисоветскую пропаганду и клевету на существующий строй. Арестован он был в Берлине, где служил в армии переводчиком при штабе оккупационных войск. В армию он был мобилизован с четвертого курса. В этот период на курсе он активно участвовал в обсуждении текущей политики и увлекался критикой некоторых государственных мероприятий. По его словам, он был членом студенческой группы, которая регулярно собиралась для обсуждения тех или иных вопросов. Вся эта группа в конце концов попала за решетку.

Он был сыном известного славяниста профессора Богатырева, имя которого можно было видеть на титульном листе произведений Гашека. Костя обладал феноменальной памятью. Читал наизусть целые главы из «Фауста» Гете в переводе Пастернака, который был близким другом его отца. Читал стихотворения Пастернака и многих других. Читал он великолепно. Я получал истинное удовольствие, слушая его.

Владея в совершенстве немецким языком, он уже до ареста неплохо зарабатывал на переводах немецких поэтов.

Многие стихи Пастернака я слышал впервые. В тот период Пастернак был в опале и не печатался.

Как-то мы выписали из библиотеки словарь иностранных слов. С этого момента у нас началось увлекательное соревнование по правильному толкованию иностранных слов в русском языке.

Будучи филологом и страдая некоторым самомнением молодости, он был уверен в своем превосходстве. Однако частенько проигрывал. Ставкой были мытье мисок после еды и подавание обуви по утрам к постели спящего. Особенно ему досаждала необходимость подавать мне туфли перед моим подъемом с постели.

При всем этом жизнь наша в камере протекала дружно. Мы обещали друг другу, в случае благополучного завершения следствия и выхода на свободу, посетить родных и информировать их обо всем.

 

Косте это удалось сделать раньше меня.

Костю, так же как и меня, в последний период вызывали на допрос очень редко. По его мнению, следствие протекало в благоприятном для него направлении. Он обвинялся главным образом в злостной болтовне и надеялся на освобождение.

Тем не менее вызов его с вещами был для нас неожиданным. Он взял с собой и продукты. Вскоре надзиратель принес их обратно со словами:

— Этот ваш напарник сказал, что по ошибке захватил ваши продукты.

Мне стало ясно, что его выпустили на свободу.

Уже дома я узнал, что он выполнил обещание и сразу же навестил мою жену. Это были первые сведения, полученные ею обо мне с Лубянки.

Значительно позже, во время моей поездки в Венгрию, я случайно оказался в одном вагоне с его отцом. Его провожал какой-то суетливый молодой человек. Я обратил внимание на преждевременные морщины на его лице. Поезд тронулся, и только после знакомства я узнал, что мой попутчик — профессор Богатырев, а провожавший его молодой человек был Костя. Я его совершенно не узнал. Обратил ли он на меня внимание?

Много позже я узнал о трагической гибели Кости. Он был найден мертвым, с разбитой головой, на кладбище в Москве.

Мой тюремный быт начало скрашивать еще одно обстоятельство. В камеру стали приносить газету «Правда». Снова я стал приобщаться к событиям за пределами тюрьмы.

Во время прогулок на крыше уже явственно ощущалось приближение весны. Шагая по дворику, я думал: «Неужели опять лагерь? » Это было лучше, чем тюрьма со всеми ее современными льготами. Там была жизнь, работа и общение с людьми.

Несмотря на благоприятное течение следствия, свобода рисовалась мне как нечто отдаленное. Однако я верил в свою судьбу, надеялся, что в конце концов все обернется к лучшему.

 

Несколько дней со мной в камере провел Феликс Поярков. Студент. Был осужден за участие в нелегальном студенческом кружке, где разрабатывался проект нового государственного устройства нашей страны. Судя по его рассказам и моему впечатлению, это была детская забава. Однако обернулась она для всех кружковцев тяжким наказанием. Все члены кружка получили по 10—15 лет. Сейчас Феликс, по-видимому, находился на пороге освобождения.

Сидеть в камере становилось все тяжелее. Нетерпение охватывало меня. Скорее бы какой-нибудь исход! Лагерь так лагерь! Умудренный опытом своей лагерной жизни, я не страшился такой перспективы.

Во время допросов следователь, перебирая бумаги, время от времени лениво задавал мне вопросы, касающиеся главным образом периода сразу же после моего освобождения американцами. Мне казалось, что он просто тянет время.

Как-то, неожиданно для меня, следователь заявил, что я могу написать письмо родным и получить их ответ. Для меня это было большой радостью. О моем отъезде из Воркуты им, очевидно, стало известно от Сироткина. Но что со мной происходило после этого? Они могли предполагать все что угодно...

Свое письмо я передал следователю. Конечно, никаких сведений о себе, кроме короткого сообщения о здоровье и «благополучном» существовании, сообщить я не мог. Письмо мое состояло главным образом из вопросов...

Дней через десять следователь вручил мне ответ, написанный дочерью. Дома было все благополучно. Меня ждали.