за

вороньим

царством

—————

Документальная

повесть

Тут ни убавить, ни прибавить, — Так это было ни земле...

А. Твардовский.

 

Лишний день

Будь я верующим человеком, обязательно перекрестился бы, приступая к этой повести...

Последний день лагерного срока... Восемь лет я ждал его прихода, но вот он наступил, а я не испытывал никакой радости. Тяготило чувство безнадежности. Волновал вопрос: куда загонят? При всей строгости режима, в лагерь просачивались вести от вышедших «на свободу». Мы знали, что в родные, даже очень глухие места попадали только доходяги, заведомые нежильцы на этом свете, а те, кто покрепче, шли в Красноярский край. Один ссыльный написал оттуда товарищу: «Устроился значительно хуже, чем мы допускали „на худой конец"».

И еще был страх: удастся ли миновать этот день без добавки срока? Мне следовало опасаться вдвойне, так как восьмилетний срок считался малым, «детским». Его могли запросто увеличить. Распишись, что объявлено, и, как говорят урки, «считай по новой: зима — лето, зима — лето».

Арестовали меня 4 января 1944 года, стало быть, и выпустить должны 4 января. Но вот уже вечерняя поверка, а на вахту не вызывают. «Значит, будет прибавка». Всю ночь на 5 января ворочался на нарах, не сомкнув глаз, перебирал в уме свою лагерную жизнь, искал «криминал», который мог дать повод намотать мне новый срок... Пожалуй, руку приложил майор Онищенко...

Даже лагерные держиморды считали майора самодуром. «У Онищенко не забалуешь—сразу наведет порядок». Наверное, поэтому именно его и назна-

 

чили начальником нового шестого ОЛПа—отдельного лагерного пункта Минлага.

Раньше Онищенко ходил где-то заместителем по режиму. И там умением «наводить порядок» подмял своего начальника, добродушного подполковника-фронтовика, который поначалу отменял слишком жестокие распоряжения Онищенко, а потом, после разговора «наверху», стал побаиваться заместителя.

Перед тем как приступить к новой должности, Онищенко взял большой северный отпуск. Надзиратели пугали нас его именем: «Распустились тут! Погодите, вот придет из отпуска майор Онищенко, он вам покажет, где раки зимуют».

Но тянулись мокрые северные дни, недели и месяцы, шло заполнение новых бараков заключенными, а грозный майор не появлялся, не спешил показывать, «где раки зимуют». Уже начали поговаривать, что Онищенко совсем не вернется на Север. Этот слух принимался со вздохом облегчения. Новичок, с лагерным сроком в полгода Грант Аветесян, художник из Армении, видел в этом подтверждение своей надежды на то, что скоро опустеют лагеря и тюрьмы. Жестокий Онищенко теперь, мол, не ко двору. Грант рассуждал так: пять лет прошло после победы, самые неотложные дела товарищ Сталин успел сделать. Недавно весь народ отпраздновал его семидесятилетие.

— Теперь у него руки дойдут и до нас. Он даст такую амнистию, какой мир не зналь. Над тюрьмами затрепыхают белие фляги.

Старожилы ГУЛАГа слушали его молча. Любое возражение и даже ироническую улыбку стукач в доносе назовет «неверием в доброту товарища Сталина».

В ожидания белого флага Грант расписывал по свежей штукатурке новое помещение КВЧ — культурно-воспитательной части. Но вот по лагерю пронеслось;

— Онищенко вернулся из отпуска!

— Ну, теперь пойдут таскать в БУР.

— Какой БУР? — возражал Аветесян. — У нас на шестом нет БУРа.

Действительно, на новом ОЛПе барака усиленного режима не было. Его не успели достроить. Без него обходились. Случилась однажды поножовщина между двумя группами блатарей, выяснявших свои отно-

 

шения, — так их развезли по изоляторам ОЛПов.

Первым распоряжением Онищенко было: немедленно достроить БУР. «Как вы тут без него жили? — удивлялся майор. — Нет БУРа — нет и страха у заключенных, а без страха какой порядок?»

В сопровождении свиты обходя свои владения, Онищенко завернул к новому зданию КВЧ. Зеки этот домик построили, пока майор отдыхал на берегу моря и у тещи. На ступеньках крыльца его встречал числившийся начальником КВЧ младший лейтенант Мантуров и фактически исполнявший эту должность зек Владимир Зельдович в своем оранжевом бушлате, единственном на весь ОЛП.

— А ну покажь, что тут сотворили!—потребовал Онищенко, хозяйской ногой войдя в помещение.

Зельдович, крутя лопаточкой белой бороды, начал объяснять, где что будет расположено. Грант Аветесян с кистями и красками был на подмостках. Оттуда он вглядывался в плотную фигуру майора, прикидывал, как бы он написал горевшие красной медью завитки волос, наползающие на голубой околыш офицерской фуражки, как потом, потерев кисть в охре, можно в три мазка изобразить белесые брови. Немножко сложнее будет передать румянец, проступающий сквозь загар на полных щеках. «Колоритный портрет может получиться», — подумал Аветесян.

Онищенко остановился посреди комнаты, широко расставив ноги и плотно сжав губы; он глядел на изображенного Грантом атлета, борющегося с тигром, потом перевел взгляд на другой сюжет, где женщина сидела с листом бумаги в одной руке и гусиным пером в другой.

Зельдович, ждавший поначалу одобрения, понял, что начальнику не угодил.

— Зачем ты мне намалевал тут своих кавказцев? — строго спросил майор, повернувшись к художнику. — Я хочу, чтоб тут было что-нибудь украинское. Намалюй вот здесь, — майор указал на голую пока еще стену, — вот здесь намалюй, как запорожцы пишут письмо турецкому султану.

Напрасно Аветесян и Зельдович старались внушить майору, что в комнату, расписанную по мотивам поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре»,

 

нельзя поместить запорожцев, пишущих письмо турецкому султану, что это, как говорится, совсем из другой оперы. Онищенко был неумолим. Аветесян, не находя слов, которые могли бы поколебать майора, только нервно крутил головой, издавая непонятные звуки. Онищенко это понял по-своему.

— Если не можешь, так и скажи. В Минлаге много художников и всяких артистов.

Всю ночь метался Грант на нарах, а утром, придя в КВЧ, перетер кирпичом свою живопись и забелил стену известью.

Зельдович горько пошутил:

— У тебя, Грант, получился большой белый флаг.

Онищенко посадил Аветесяна на десять суток в БУР с выводом на работу.

Зеки долго говорили об этом случае. Онищенко, конечно, получил донос и список «гнилых интеллигентов», посмевших в своих закутках хихикать насчет его невежества. Наверно, в том списке был и я. С точки зрения лагерных начальников, ставивших знак равенства между собой и советской властью, насмешки над майором были чистой воды антисоветчиной.

И второе, что пришло мне на память в часы лихорадочных раздумий, связано также с Онищенко. Майор питал неприязнь к инженеру Михайлову. Виктор Михайлович был начальником участка проходки вертикальных стволов строящейся самой большой в Инте двенадцатой шахты. Этот человек сделал для меня очень доброе дело. Он убедил главного инженера (бывшего зека) назначить меня инженером БРИЗа шахты. То есть поднял меня из мокрого забоя на дневную поверхность. Мокрый забой — это по документам лагерного начальства, а геологическая служба о нашем забое писала точнее: «струйчатое падение воды». То есть струи воды падают непрерывно с высоты тридцати-сорока метров, барабаня по каскам и плечам проходчиков, как если бы они стояли под водосточными трубами во время дождя. И хотя проходчикам выдавали тяжелые прорезиненные штаны и куртки, вода все равно находила места, где можно просочиться. К концу смены ватники наши были мокрыми настолько, что не успевали просохнуть к началу следующего дня.

Конечно, я был рад выходу на дневную поверх-

 

ность. Виктор Михайлович посадил меня в своей крошечной конторке, где у него, кроме чертежей разрезов стволов, хранились главы будущего учебника по горному делу и заготовки статей для журналов «Уголь» и «Горное дело». Он уже успел опубликовать в них несколько статей об опыте горных работ в условиях Печорского угольного бассейна.

Я помогал ему в литературной обработке, делал чертежи по его наброскам, а в редакции их отвозили студенты-практиканты. В мою бытность это делал Паша Веденцов. Статьи Михайлов подписывал своим именем — «инженер Михайлов». Публикации, конечно, читали и вольнонаемные инженеры, и начальник комбината и лагеря полковник Халеев. Крамолы нет— голая техника.

Но однажды случилось ЧП.

Халеев принимал утренний рапорт дежурного офицера.

— Так... Что еще?

—Да, вот еще,—вспомнил офицер,—на двенадцатой шахте простаивают четыре бригады.

— Вот с этого и надо было начинать. А то размазываете: «Дерягин проломил голову Догадайло», — передразнил полковник. — Эка важность. Одним бандитом меньше... Почему простаивают бригады?

— Инженер Михайлов, который ими руководит, получил десять суток изолятора.

— Опять, наверно, отказался воровать гвозди для майора Онищенко?

— На этот раз другое. Нарушение режима переписки.

Халеев, побарабанив по столу пальцами, приказал:

— Михайлова накормить и вывести на шахту специальным конвоем. Онищенко — ко мне.

Незадолго до этого майор проявил усердие не по разуму и осрамился. Минуя первый отдел, он явился к Халееву с «криминальной» бумажкой, надеясь этим поднять свой авторитет в глазах полковника. Бумажку эту писал я под диктовку Михайлова. Она предназначалась бригадиру второй смены, и там были такие слова: «Взрывник перестарался. При отпале выбросило лишних кубов восемь. Подготовь понадежнее затяжку и побольше мальчиков. В. Михайлов». На шмо-

 

не бумага попала в руки надзирателя и показалась ему подозрительной. Желая выслужиться, надзиратель передал ее не «оперу», а майору Онищенко; а тот Халееву.

Полковник прочитал, насупился. Его огорчил выброс породы. Майор это истолковал по-своему.

— И собственноручно расписался, не отопрется.

— Занятно, — хохотнул Халеев. — И какой вы делаете вывод?

— Вывод сделает следователь.

— А вы, лично вы, как поняли эту записку?

— Саботаж! — гневно выпалил Онищенко.

— Так вы поняли слово «затяжка»?

— А как еще прикажете понимать?

— Ну, а «побольше мальчиков» что означает?

— Клевета! Будто у нас на шахтах работают дети. Халеев долго и заразительно смеялся, потом спросил:

— b ствол строящейся шахты когда-нибудь спускался? Видел, как делается временное крепление?

— Не приходилось.

— Затяжка — это дощечки. Их заводят за швеллер. А чтобы они держались и не давали кускам породы падать на головы проходчиков, их закрепляют чурбачками. Это и есть «мальчики». Из-за плохой затяжки недавно на двенадцатой шахте одному шахтеру пробило голову. И кусок-то с грецкий орех, по упал с большой высоты.

Сконфуженный тогда вышел Онищенко от полковника. На этот раз он не опозорится. В кабинет вошел уверенной походкой.

— По вашему приказанию...

—Докладывайте,—оборвал Халеев, не любивший тратить время на соблюдение формы и пустопорожние предисловия, — что там допустил инженер Михайлов?

— Обнаглел, окончательно обнаглел, товарищ полковник.

— Суть, коротко суть.

— Коротко суть в том, что... в том, что Михайлов, в нарушение режима, посылает в журналы статейки.

— Знаю.

И там их почему-то печатают. Дельные статьи, вот и печатают.

 

— Наглость Михайлова, товарищ полковник, дошла до того, что обратный адрес указал: Горная, 27, квартира 8, то есть лично мой адрес. Вот полюбуйтесь.

Онищенко достал из кожаной папки и положил перед Халеевым фирменный пакет журнала «Уголь», ткнув пальцем в цифру «8». Потом извлек из пакета журнал в белой глазированной обложке, письмо на бланке журнала и денежный перевод.

— Вот к чему, товарищ полковник, приводит наше попустительство, — сказал майор тоном робкого упрека.

Этим «наше» Онищенко снисходительно брал на себя часть вины за «попустительство», в котором, по его убеждению, виноват был один Халеев.

Полковник внимательно прочел письмо. Редакция выражала надежду, что инженер Михайлов и впредь будет активно сотрудничать с журналом. Посмотрел перевод, сказал: «Подходяще».

Онищенко стоял с победным видом. Халеев наконец оторвал глаза от бумаг и взглянул на майора.

— Так во всем этом виноваты вы, а не Михайлов.

— Я-а, виноват? — Майор покраснел так, как могут краснеть только рыжие веснушчатые люди, — до корней волос.

— Вы во всем и виноваты.

— В каком смысле, разрешите узнать?

— В прямом!—повысил голос полковник.—Хорош начальник отделения, которому заключенные адресуют свою корреспонденцию на его квартиру. А еще начальником режима работал.

Халеев отлично понимал, как это произошло. Ни Михайлов, ни полюбивший его ленинградский студент-практикант, конечно, не думали глумиться над майором Онищенко. Адрес, они взяли с потолка, и так уж получилось, что это был адрес самого Онищенко.

— Вот что, — заключил Халеев, -— я приказал Михайлова вывести на шахту. Там без него простаивают четыре бригады. Ясно? Деньги, поступившие из редакции, запишите на лицевой счет Михайлова. Все. Можете идти.

Налившееся кровью лицо Онищенко вдруг пошло белыми пятнами. Он собрал все силы и по форме удалился из кабинета.

 

Гнев, обрушенный майором на Михайлова, конечно, зацепил и меня, «писана», сидящего с Михайловым в одной конторке. Очевидно, он не стал мелочиться, а решил наказать по-крупному, — открыть антисоветскую группу. Логика простая: если двое сидят в этой конторке, то они ведут доверительные разговоры. А какие могут быть разговоры у махровых антисоветчиков?.. Скорее всего так.

Утром пятого января, когда вызвали на вахту, напряжения не убавилось. «Вот сейчас и объявят новый срок»...

Собрали нас десятка полтора. Все молчим. На лицах серая угрюмость. Офицер в белом мягком полушубке, в армейской ушанке со звездочкой сделал перекличку по карточкам, убрал их в сумку, дал вахтенному знак: «Открывай!» Дверь открылась с морозным скрипом.

— Пошли! — скомандовал офицер, сам первым вышел из зоны.

Идем, оглядываемся — конвоя нет. Непривычно. Куда идем? Никто не знает и не спрашивает. Встретив знакомого, провожатый бросил нам: «Идите, я догоню». Совсем непонятно. Почему же нам документов никаких не дали?..

Офицер привел нас к дому с решетками. Над входом, под самым козырьком неброская вывеска: «Комендатура», — учреждение, стоящее между лагерной зоной и свободой. Стали вызывать по одному и объявлять под расписку о вечном поселении.

Указ о пожизненной ссылке всех, отбывших наказание по 58-й статье, действовал уже давно, с 1948 года. Но знали о нем только те, «кому положено знать», а те, кого он касался непосредственно, чью жизнь он безжалостно перечеркивал, узнавали о существовании этого жесточайшего документа только в первый час по выходе на «свободу».

Нас определили в Интинский район Коми АССР, с уточнением: «В пределах владений совхоза «Большая Инта». Шуметь бесполезно. Указ придуман не в Инте.

Почему в 1948 году, спустя три года после победы, потребовалось издать такой бесчеловечный документ? Сопоставим даты. Самый разгул сталинских репрессий пришелся на 1937 год. Значит, в 1948 году

 

начали освобождаться отбывшие десятилетние сроки. Среди них было много москвичей. Им разрешалось селиться на сто первом километре от столицы. Украдкой они, конечно, навещали в Москве родственников. А те к ним ехали и не украдкой. Начались хлопоты о московской прописке. Но главное, пошли разговоры о Воркуте, Колыме, о красноярских и уральских лагерях. В живых, оказывается, осталось еще много людей. Если не принять меры, то Москву и другие столицы «республик свободных» враги народа возьмут в кольцо.

«Пресечь!» Как? И было найдено мудрое решение: объявить всех этих уцелевших ссыльными, а тех, которые успели освободиться до указа, выловить и сослать. Красноярский край большой. Всем места хватит.