Трое в белых бурках

В те годы начальство не только в северных широтах, но и в средней полосе обожало белые бурки с союзкой из красно-коричневой кожи. В открытой продаже их не было, но все, «кому положено», ходили в белых бурках." Пыжиковая шапка, на смену которой пришли ондатровая и норковая, указывала на более высокий чин по сравнению с обладателем только белых бурок. Наш кочмесский начальник старший лейтенант Иван Артемович Власенков имел две пары белых бурок и шикарную пыжиковую шапку, которой мог бы позавидовать не слишком расторопный секретарь обкома. Иван Артемович был мужчина лет сорока, приземистый, лицо круглое—под циркуль, чистое, смуглое. Его можно было назвать красивым, если бы не суетливые ореховыё глазки, обладавшие способностью наносить собеседнику молниеносные уколы.

Было у него две бекеши, одна черная на ватине, для каждого дня, другая из серого офицерского сукна на белой цигейке с воротником и отделкой из серого Каракуля: две полосы на груди до талий и опушка на карманах. В магазине такую не купишь. Сшил лагерный портной.

Жил Власенков с супругой в особняке, обнесенном высоким забором с колючкой по верху. После встречи в тундре я видел его редко. Однажды разглядел хорошо Ивана Артемовича у конторы. Перед ним стоял, понурив голову, завхоз Ананенко. Власенков, держа руки в карманах бекеши, что-то резко говорил, вскидывая носок бурки, служивший ему указующим перстом. Таким он мне и запомнился навсегда.

Жена Власенкова, красивая стройная блондинка, была хозяйкой орсовского магазинчика. Супруг побаивался ее.

Вторым обладателем белых бурок был Александр Столбиков, женатый на сестре Власенкова Полине. При лагере Сашка (так его звали поселенцы) работал начальником части интендантского снабжения. На нем

 

числилось много всякого имущества, которое он сдавал — сдавал долго, месяцев восемь. У Столбикова была пара белых бурок и старая пыжиковая шапка. В отличие от шурина, густо сотканного из коварства и хитрости, Сашка Столбиков был человеком простым, компанейским. Охотно собутыльничал с поселенцами. Но это уж когда он сдал чисовские дела и остался работать мотористом.

Учет в Кочмесе вел третий обладатель белых бурок Николай Иванович Пономарев, тоже из клана Власенкова, породненный не только белыми бурками. Он был женат на Асе Столбиковой — сестре начальника ЧИСа. Маленький, щупленький, мордочка с кулачок, гнилозубая улыбочка — такой был Пономарев по кличке «одинактовый». Прозвали его так за пристрастие к слову «одинаково», в которое он зачем-то вставлял букву «т», выговаривая довольно явственно: «Эти суммы должны быть одинактовы».

Пономарев и Столбиков жили в единственном в Кочмесе добротном двухэтажном доме, на втором этаже. При такой семейственности все отчеты были в ажуре. Большинство товаров, выделенных ОРСом комбината, продавались еще в Инте. В Кочмес доходило только по пословице: «Возьми, боже, что нам негоже».

Столбиков отчитался за чисовские дела без потерь, хотя и говорили, что у него обнаружена большая растрата имущества. Зять все списал, а шурин утвердил. В документах, конечно, вместо слова «зять» писали «бухгалтер», а вместо «шурин» — «начальник отделения». Смотреть на то, как безнаказанно орудует клан, было мерзко, но что могли поделать бесправные люди, которым в порядке издевки иногда говорили: «Вы пользуетесь всеми правами, только ограничены в передвижении». Это и Власенков любил повторять, но, в отличие от других, он не скрывал издевки.

Дела, как я уже говорил, вели два Михаила. С первых дней они старались внушить нам, что наше благополучие зависит не только от левой ноги начальника, но и от нас самих. Продукты завозятся баржей сразу на весь год. «Съедим за полгода — умрем с голода».

В середине марта в Кочмесе появился еще один в белых бурках. Но он не имел никакого отношения к клану Власенкова и к начальнику вообще. Он был таким же ссыльным, как и мы, а бурки сшил себе сам.

 

 

Это был сапожник Сеня Папирович. Власенков определил его в шорную и сразу заказал себе бурки. Шорник должен чинить хомуты, седелки, уздечки. Сеня, наверно, мог бы это делать, но ему было не до уздечек. Сняв мерки с ног Власенковых, Пономаревых и Столбиковых, он пришел ко мне на мехпилу за березовыми чурбачками. Я помог ему напилить по заданному размеру. Он тут же их «оболванил», то есть грубо отесал и понес на бывшую зековскую кухню вываривать в кипятке. Недели через три колодки были готовы.

Много лет спустя я вспомнил Сеню Папировича, слушая по Центральному телевидению выступление заместителя министра легкой промышленности, отвечавшего за производство обуви. Ведущий спросил: «Почему трудно купить обувь для пожилых и детскую?» — «Колодок нет». — «Куда они делись?» — «Их уничтожили при переходе на новые модели», — «Так надо наделать новые, коли допустили ошибку».— «Делаем, но это не просто. Надеемся года через два иметь колодки». Я тотчас написал на Центральное телевидение: «Скажите товарищу заместителю министра, пусть разыщет Сеню Папировича. Он за два-три месяца завалит их колодками». Видно, письмо не дошло до главного обувщика страны, потому что и спустя десятки лет так же трудно купить обувь для пожилых и детей.

Но вернемся в Кочмес. Власенков, конечно, ничего не заплатил Семену за бурки—лучшие в коллекции Ивана Артемовича. Не заплатил не потому, что запамятовал, просто он не привык платить, тем более ссыльным. Завгуж Стеценко протабелировал Сеню шорником, и он получил свои тридцать шесть рублей. Скотники, возчики тогда зарабатывали немногим больше. (Позже я узнал, что было негласное указание нормировщикам о потолке заработка поселенцев до пятидесяти рублей в месяц. Разрешалось только особо отличившимся раза два в году вырваться за эту планку, чтобы не убить стремление к высокому заработку.) Об этом знали двое: нормировщик Кузьма Логунов и Власенков.

Сеня Папирович, наверно, и не рассчитывал получить с начальника. Он просил, умолял только об одном:

— Направьте в Кочмес Веру Гирину. Это моя же-

 

 

на... лагерная, — добавлял, потупясь. —Она скоро освобождается. У нас есть ребенок

— Все зависит от твоего поведения. В Инте у меня есть друг, который будет решать, куда направить Гирину.

— Поэтому я к вам и обращаюсь...

— Ты вот что, для надежности сшей этому человеку бурки.

Сеня сшил еще пару бурок.

Не знаю, ударил ли Иван Артемович хоть палец о палец, но Вера Гирина с двухгодовалым мальчиком Ваней прибыла на жительство в Кочмес.

В апреле снег стал сероватым, зернистым. На обочинах дорог вытаяли клочки сена и силоса. Взгорок у конюшни, где по утрам возчики запрягали лошадей, потемнел от вытаявшего конского навоза,

Тихое утро. «Удельный князь» Власенков в бекеше, в белых бурках и пыжиковой шапке обходит свои владения. Побывал на конюшне, подошел ко мне. Раньше мне с ним сталкиваться напрямую не приходилось. Помня о встрече в тундре, я старался не попадать ему на глаза. Там он меня среди одинаково покрывшихся инеем мог и не запомнить, и, если Лавренчук не доложил ему, то, бог даст, пронесет гнев властелина; Вот он жестом дал команду остановить пилу.

— Ты что это мне таких х... дров послал? — строго спросил Власенков.

— Я не посылал вам дров. Мое дело напилить, наколоть, а кому их развозят, я не знаю.

— А почему так крупно поколол? Вот такие кругляки попадаются, — указал носком бурки.

— Такие можно не колоть. Только свыше десяти сантиметров. Так записано в наряде.

— Плевал я на твой наряд. Мне колоть мелко и только сухие. Понял?

Пошел дальше. В пути оброс свитой: встретил нормировщика Логунова и старшего пожарника Селиверста. По узкой тропинке идут гуськом, Власенков впереди, на конной дороге перестраиваются в тройку:

Власенков коренник, нормировщик и пожарник пристяжные. Но в отличие от конной тройки, где пристяжные скачут, отвернув морды от коренника, кочмесские «пристяжные» смотрят на «коренника» с обожанием.

 

Так они пришли в столярку; к Киселеву. Василий Иванович вытесывал весло для лодки. Никто ему не сказал «здравствуй». Отвыкли, имея дело с заключений» ми. Власенков увидал заставленный от посторонних глаз тесом маленький буфетик и тумбочку, украшенные резьбой.

—Кто заказал? —спросил Власенков, отставляя тесины в сторону.

— Себе сделал на досуге,—смутился Киселев. Власенков внимательно осмотрел буфетик. К ужасу Киселева, буфетик начальнику понравился.

— Годится на кухню? — спросил Логунова.

— Годится. А мне уступи тумбочку.

— Лады. Тумбочка за тобой.

— Ишь, как быстро разделили, — сказал Киселев. — Я же вам говорю, себе делал.

— Зачем тебе? — спросил Власенков. — Где поставишь?

— Какую-нибудь комнатушку дадите. Ко мне жена приезжает. Я сам в бараке своими руками отгорожу.

—Ты это делал в рабочее время, — укорил Логунов—Материал, инструмент тоже не твои.

— Я делал после работы, из дров. Спросите Ананенко. Он мне разрешил.

—С Ананенко мы спросим,—пригрозил Власенков.

Увидев Лавренчука, проезжавшего с пустым дровяным ящиком мимо столярки, Иван Артемович приказал ему отвезти буфетик в свой особняк, а тумбочку Логунову.

Когда стали выносить мебель из столярки, Киселев схватил топор.

— Да я лучше все порублю! — Резко взмахнул, но опустить топор на дело рук своих не смог.

Развезя награбленную мебель, Лавренчук подъехал ко мне. В тот день он был на развозке дров.

— Где тут сухие для начальника? Эти, что ли?

— Эти отвезешь на пекарню, — распорядился подоспевший Ананенко.—А Власенкову Павел Алексеевич напилит березовых.

— Приказал сырые не брать.

— Не бери. У него дрова есть. — Все для пекаря,—осклабился Лавренчук.

 

— Для хлеба нашего,—поправил Ананенко. — Сырыми дровами хлеб не испечешь. Сергей Иванович еще как-то ухитряется, печет. Ты не сидел на сыром хлебе? А мы тут сидели, желудки испортили.

У Ананенко был выбор: либо испортить отношения с Власенковым, либо желудки поселенцев. Он предпочел первое.

— Власенкову не полагается никаких дров — ни сырых, ни сухих. Эта льгота дана специалистам, а он не специалист. До тридцати кубов в год сжигает. Не знаю, как списывать. Пробовал подать документы — Пономарев порвал.

Не было сомнения, что Лавренчук настучит начальнику. Ананенко, видно, этого и хотел. Но Лавренчук сделал донос так, что гнев Власенкова упал не на завхоза, а на меня. Наутро я был поставлен на вывозку силоса. Ананенко пытался заступиться, но безуспешно.

Спустя дня три Власенков, встретив меня, спросил с издевкой: «Как жизнь молодая?» Бегающие глазки и подленькая улыбочка.

— Спасибо. Это работа гораздо легче, а выработка лучше.

На другой день Стеценко объявил изменения в закреплении тягла. Мне вместо Барона достался бык Антракт. Издевка заключалась в том, что этого быка-доходягу уже давно никто не запрягал. Когда-то на нем работал зек из блатных. В порыве гнева он сломал Антрашке хвост, который срастался и снова ломался. Теперь он держался на кусочке кожи, кровоточил. Чтобы не травмировать быка, я отрезал болтавшийся обломок, а укороченный хвост замотал тряпкой. Норма на Антракта была высокая, но я приспособился. Накладывая большой воз, катил его до подъема с реки и здесь ополовинивал. Остаток отдохнувший бык тянул в гору без приключений. Через час, к удивлению фуражира, я ставил на весы другой воз. За день успевал сделать четыре ездки, а другие возчики только по три. Нормировщик жук Кузька (так поселенцы звали Кузьму Логунова) не верил, что на такой дохлятине можно так быстро управиться. Но фуражир пишет в справке четыре воза и вес проставляет.

Власенков придумал бы еще что-нибудь для пущего унижения очкарика, но на мое счастье в Кочмес приехал главный ветеринарный врач совхоза Даниил

 

 

Ермолаевич Грузаков. Я встретился с ним у скотных дворов. Михаил Иванович Серебренников что-то говорил ему, показывая на моего Антракта.

— Вот этот — первая категория? — удивился Грузаков.

Поздоровавшись со мной за руку, он достал из кармана трубочку, внимательно прослушал быка.

— Так-то он здоров, — сказал Серебренникову. — Плохо упитан. Его надо отдать в хорошие руки. Снизить нагрузку. — Повернувшись ко мне, сказал:

— С завтрашнего дня на вашего быка снижается нагрузка в два раза. Он переводится в третью категорию. Кладите поменьше. Дайте ему силу набрать.

Мало этого, Даниил Ермолаевич, зная повадки Власенкова, предупредил Стеценко, чтобы он быка никому не передавал. Теперь, мол, охотников на него будет много.

«Дровяным» стал Лавренчук. Поначалу он радовался, но вскоре понял, что пилить и колоть дрова труднее, чем возить силос или сено. Отступать не мог— сам добивался. Главной его заботой было потрафить начальнику. И это у него получалось. Пекарь, ветлечебница, общежитие стали жаловаться на Лавренчука. Они, мол, с развозчиком хитрят, кидают в мерный ящик, как попало. Привезут куб, а выложишь нормально, там и трех четверок нет.

Ананенко до поры закрывал глаза на эту хитрость. Она помогала ему списать дрова, украденные Власенковым. Потом он сказал Лавренчуку: «Клади по совести». Предложил мне вернуться на пилу. Его поддержал моторист Турков.

— Я измучился с этим Лавренчуком. Ты на второй день приноровился к пиле, а этот лихач не может понять, что у меня не дизель, а лодочный мотор, жмет на всю катушку. Не успеваю ремень накидывать.

— Ты бы его самого заставлял надевать ремень.

— На это у него ума не хватает. Веришь, покурить не выберу минуты.

— С быком мне веселее, — отвечал я. — Он не жужжит над ухом, а идет себе, помахивая обрубком хвоста. Мы с ним втянулись.

— Антрашка за тобой останется, — уговаривал Михаил Яковлевич. — Ты три дня в неделю будешь дрова возить, а три — доски пилить. Только доски,

 

Дрова пусть этот горластый пилит. Доски у него на клин идут. Столько хороших бревен перепортил. Все-таки приятно, когда тебя хвалят. Я согласился.