Паводок

На исходе апреля Мороз стал заметно уступать солнцу, позволил ему испортить дорогу Меж полозовин зачернел конский помет, на обочинах проступили клочки нападавшего с возов сена. Снег стал крупнозернистым, к полудню размякал так, что тяжелые лошади «обрывались», образуя желтоватые, от конского навоза просовы. В Инту посылали только самых выносливых лошадей — другие; «не ..сходят». Сено с лугов было все вывезено и застоговано на сенобазе.

— Последний раз съездили в Инту, — заявил старший обоза Василий Мельничук. — Ближе к Инте дорога совсем порушилась.

Мороз словно этого и ждал: «Ну что, люди, вы убедились, что солнце способно только разрушать сделанное другими?» Ночью он развесил по карнизам домов причудливые люстры из сосулек, застеклил проруби, кликнул на помощь своего старого служаку— северный ветер. Тот рад стараться угодить. Под утро, чтоб все видели их силу, они закрутили такую метель из снежных хлопьев, что солнце весь день не показывалось.

Серебренников и Ананенко не удивлялись причудам мороза. Пусть поработает. На острове еще много силоса; Для него вдоль скотных дворов с северной стороны рыли в снегу траншеи. На вечернем наряде решали, когда начинать возить.

— Немедленно, завтра же объявить аврал, — настаивал завгуж Стеценко.

Серебренников ждал, что скажет Михаил Яковлевич.

— Пуночки прилетели? — спросил Ананенко.- Маленькие такие птички, серенькие? Кто видел? Прилетели? Тогда надо возить. Эти птички весну на хвосте приносят.

Наутро кочмесяне поднялись дружно. Работа всем нашлась. Кому не досталось лошади, тот разравнивал силос в траншее, «солил» его снегом для сочности,

 

укрывал объедьями. Шесть человек, самых крепких вскрывали на острове траншеи и выбрасывали силос на бровку. Более трудной работы, чем эта, в Кочмесе не знали. Чтобы у возчиков не было простоя, вскрывщики выходили в два часа ночи. Полуметровый смерзшийся монолит впору брать аммоналом, а тут кувалда, клин и лом.

Перед такой работой надо бы плотно позавтракать, а мы питались плохо. Налегали больше на хлеб. Иногда варили суп из макарон, кашу перловую. Иван Фисенко, до ареста работавший поваром в Кисловодске кормивший курортников, здесь пытался организовать артельное питание, но поселенцам показалось дорого. Берегли каждый рубль, чтоб купить штаны и рубаху вольного покроя. Иван сказал: «Ну и х... с вами». Сам пошел возить сено.

Нормировщиком у нас был Кузьма Логунов, имевший две клички: жук Кузька и Лгунов. Года три назад он отбыл срок по бытовой статье. Власенков ставил Кузьку выше любого поселенца, брал с собой на охоту. Так вот, даже прижимистый жук Кузька, свято выполнявший указание о потолке зарплаты поселенцев, при нормировании нарядов на вскрышные работы и выемку силоса допускал редкие исключения.

Ананенко очень не хотелось отрывать меня от мех-пилы, но пришлось. Все работали с необыкновенным азартом. Уставали до изнеможения. Так, наверно, работают зимовщики на полюсе, спасая имущество, обнаружив трещину. Даже завгуж Стеценко ходил по трассе с лопатой, подбрасывая снежку на черные взгорки и помогая голосом: «А ну, пошел, пошел!» — кричал на лошадей,

Успели! Все вывезли. Управились с этой работой четвертого мая. В праздники, конечно, возили. Их перенесли на седьмое и восьмое и отгуляли вместе с днем Победы.

Лед на Усе стал пегим, а там, где впадают ручьи, появились забереги. Восьмого мая с реки стал доноситься шум, похожий на ледоход, только шум катился не сверху, а снизу. Это оленеводы погнали стада дальше на север. Три дня, где берегом, где по взмокшему льду, вверх по Усе стремительно двигалась серая масса. Казалось, ею никто не управляет, олени сами бегут, повинуясь какому-то инстинкту. Мастерство пастухов

 

со стороны просто не замечаешь. Вдруг зазвенит бубенчиками упряжка. На длинных высоких нартах копна оленьего меха с длинным шестом. Прозвенит, и серая лавина на несколько минут перемежится, потом помчится с новой силой.

Южный ручей гремел уже вовсю. Добежав до него, олени поворачивали вправо, «падали» с крутого берега и, поднимая брызги, бежали дальше по усинскому льду.

Кочмес готовился к большому паводку. Обносили бонами штабеля дров и леса, разбирали иуносили на высокие места настил мостов. Наготове были лодки. Я встречал первый ледоход на большой северной реке. Не верилось, что вода подступит к конторе, а у крыльца, где еще недавно стоял жеребец Уют, будет привязана лодка, и в нее прямо со ступенек крыльца можно будет сесть и плыть в Ларики по-над греблей и через остров, мимо стожаров, увешанных, словно грачиными гнездами, клоками сена.

— Разыгрываете меня, — сказал я Михаилу Яковлевичу, рисовавшему картины паводка.

— Вот скоро увидите, какие розыгрыши устраивает Уса, — улыбнулся Ананенко.

На реке со звоном ломался лед. Льдина величиной с футбольное поле оторвалась и пошла вниз, унося на себе почерневшую от вытаявшего конского навоза дорогу, по которой ездили на остров. Против ручья, впадающего в Усу за нижними постройками, льдина задержалась на несколько минут, словно давая кочмесянам проститься с дорогой. Потом дорога переломилась, образовав гигантский клин, и пошла полным ходом. На ее место сверху пришло чистое серо-голубое поле и остановилось. Уса пошла левым рукавом, а голубая льдина часа три стояла против Кочмеса. Смотреть на нее было непривычно. Глаз искал дорогу и не находил, словно ее разобрали, как мосты, и увезли куда-то.

Вода прибывала. В левом русле лед поредел. Теперь заворочалась и потихоньку тронулась голубая льдина, ожидавшая своей очереди. Ее подгоняла нетерпеливая мелкота, скопившаяся словно перед светофором.

— Завтра посмотришь, как северные реки разливаются, — пообещал Михаил Яковлевич. — Сейчас

 

лед придерживают верхние острова, а вот он накопится у Косьинского острова да река Косью подопрет, тут Уса себя и покажет.

Льдины, напирая друг на друга, тупо колотились о берег, накренялись, показывая сверкающие на солнце зеленым малахитом бока. Им хотелось вырваться на широкое приволье поймы, но до поры не удавалось: слишком были толсты и от этого глубоко сидели в воде. Но прошел час — и они с шумом вырвались на пойму. Прибрежный ивняк поначалу пытался не пустить лед в свои владения — куда там устоять! — покорно согнулся и уступил дорогу напористому бесконечному каравану. Уса вышла из берегов.

Кочмес в отличие от других усадеб совхоза никогда не страдал от наводнения. Руководство комбината «Интауголь» особым распоряжением поручало Кочмесу помогать жителям заречной деревни Ларики, заблаговременно принимать их с пожитками и скотом на свою высокую усадьбу.

Беда к деревне приходила не с большой реки, а с задворок, с низинной поймы, где свивает свои замысловатые петли левый приток Усы, речка Кочмес, давшая название усадьбе совхоза. Когда становится ясно, что деревня будет затоплена, то отступать уже некуда. Позади деревни вода через пойму уходит в тундру, и никто не знает, где там кончается эта вода. Она поднимает бревенчатые стены — избы плывут. Первая остановка — печь. Если размокшая печь не в силах сдержать напор воды, изба плывет дальше, пока где-нибудь не зацепится. Место, где остановится изба, считается счастливым. Тут и остаются жить. Потому в Лариках все избы стоят вкривь и вкось — как вода поставила.

Ларики не всегда выполняли приказ об эвакуации в Кочмес. Были годы, когда некоторые жители, обманутые «верными» приметами, сулившими малую воду, оставались дома. Потом они платили дань реке коровами, простоявшими по нескольку дней в холодной воде, не всегда успевали прирезать их и воспользоваться постным мясом. И на этот раз под всякими предлогами в Лариках осталось много людей. Какой приказ остановит рыбака, который с детства привык встречать ледоход на чердаке, а иногда и на крыше единственного в деревне полутораэтажного дома.

 

Опасно и трудно жить на крыше, но зато какое раздолье, когда речка Кочмес очистится ото льда, а по Усе еще вовсю идет лед. Ради этих дней сказочного лова настоящий рыбак, — а какой коми не рыбак! — готов хоть год жить на чердаке.

Лед шел третьи сутки. С лариковского берега в условленное время раздавались ружейные выстрелы, означавшие: «Полный порядок!» Потом мы услышали рев голодных коров. От Лариков до Кочмеса по прямой километра два, но утром по морозцу хорошо слышны утробные вопли. Одна начинает, другие подхватывают. И так дня два. Сердце сжималось в ожидании нового дикого мычания. Но вот стихло. Откинули копыта или прирезали их?

Вода затопила шорную, подошла к нашему бараку, хлынула под навес мехпилы. Пешеходный мостик за дизельной, по которому ходят на скотные дворы, вот-вот скроется под водой. Ананенко на всякий случай подогнал сюда лодку, чтоб люди могли переправиться на работу. Над этим мостиком возвышалась рейка с делениями, прибитая к опоре моста, Против некоторых делений написаны даты, например: «26.V.1948 г.— 13,4 м». А в 1952 году, в первый год нашего поселения, вода поднялась еще выше. Михаил Иванович Серебренников написал суриком: «1952— 14,7 м».

— Что это значит?—спросил я.

— Представьте, там, на бровке зимнего въезда с Усы, стоял бы пятиэтажный дом. Сейчас над ним плыли бы льдины, не задевая за трубу.

Остров весь был под водой. Лед с каждым часом редел и мельчал. Потом совсем перемежился. Мы, новички, думали: Уса очистилась. «Нет, — сказал Ананенко, — не прошел еще „африканский"». И точно, через сутки поплыл черный от угольной пыли воркутинский лед.

У Ананенко прибавилось забот: чем занять людей? С зеками проще, им была бы пайка, а поселенцам нужен хоть мизерный заработок. Вместо сорока подвод запрягали только три, на подвозку воды и мелких грузов по лежневке. Власенков распорядился обнести свой особняк вторым ярусом колючей проволоки и устроить подвесной трос, чтобы овчарка Пальма могла свободно бегать вокруг дома на цепи. Серебренников многим дал работу на теплицах. Там готовили торфо-

 

навозные горшочки, набивали под грунт навоз, который в помещении начинал «гореть», давая тепло капустной рассаде. Человек пять приписали к столярке, где раньше работал один мой земляк Василий Иванович Киселев. Здесь делали кровати из нар. Миша Калинский, еврей из Молдавии, гнул из березы полозья для саней, из черемухи — дуги, ремонтировал я делал новые колеса. Помощником у него был поляк Казимир Пшевлодский. Казик все подтрунивал над непривыкшим к перекурам Мишей: ты, мол, в стахановцы рвешься. Сам работал лениво и неумело, хотя уверял, что у его отца была каретная мастерская, и они делали «не такие еще колеса!»

— А какие? — интересовался Калинский, продолжая вытесывать спицу. Казик затруднялся сказать, какие они с отцом делали колеса. — Может, квадратные?

— И не только квадратные.

— И треугольные?

— Да, и треугольные.

Столярка взорвалась смехом. Казика Пшевлодского стали звать «треугольным колесом».

Я работал плавсторожем на дровяном складе. Объезжал на весельной лодке штабеля дров и леса. Работа опасная, если учесть, что за весла я взялся впервые здесь, в Кочмесе. Старшим плавсторожем был волгарь Коля Новиков. С ним мне было не страшно. Мы ловили баграми и тащили к бонам «подарки» от Абези и Воркуты в виде шпал и крепежного подтоварника.

Самой приятной работой во время паводка была разборка ограждения лагерной зоны. Команда на это была получена со скрипом. Власенков сопротивлялся, видно, не терял надежды, что такое сооружение «еще ох как пригодится». Подтолкнули к ломке зоны мы с Колей Новиковым.

С вечера мы присмотрели в зоне в пустующем бараке хороший отсек с окнами на юг. Утром пошли к Киселеву за кроватями.

— Распишитесь в тетради и несите куда хотите, сказал Василий Иванович.

Мы быстренько разобрали одну кровать, положили ее на другую и унесли в зону. На нас глядя, переселились и другие.

Власенков поднял шум: «Кто разрешил?» Сбежа-

 

лись «пожарники». Тогда их было пятнадцать. Мы знали, что все они бывшие надзиратели, и держат их для таких «пожарных» случаев. Им из Инты могли дать и подкрепление, но из-за распутицы—только на вертолете. Пантелеев не посчитался бы с этим, но директором стал Иван Игнатьевич Голуб, ветеринарный врач по образованию, фронтовик, человек, по слухам, порядочный. В ответ на радиограмму Власенкова о самоуправстве поселенцев Голуб попросил объяснить: «Почему вы против заселения пустующих бараков?» — «Не снято ограждение». — «Так снимите». — «Эти работы сметой не предусмотрены», — цеплялся Власенков.— «Пусть субботник устроят», — посоветовал Голуб.

Обо всем этом мы узнали от радиста Никиты Соболева, а Власенков преподнес как результат его хлопот. Вот, мол, цените.

Мы дружно вышли на субботник. Это был самый радостный субботник в моей жизни! Еще бы, ломать ненавистную зону — что может быть приятнее! И как же крепко она устроена. Столбы закапывались просмоленные, на два метра глубины. Это при вечной мерзлоте!