Первое лето

Лето 1952 года выдалось жарким и душным. Meлели реки, парили болота. Даже агрессивные северные комары в середине дня не решались совершать свои разбойные налеты, отсиживались до вечера. И уж тут, проголодавшиеся, они наверстывали упущенное.

Кочмес готовился к сенокосу. Завхоз Ананенко составил план работ. Если этот план дать посмотреть председателю колхоза из Центральной России, он сказал бы: «Сумасшедший какой-то составлял». В старину к сенокосу ладили косы, грабли, вилы, молодайки припасали яркие сарафаны, старушки — белые, усыпанные черными крапинками, словно маком, платочки. Мужчины готовили конные грабли, косилки. А тут вот что написал Ананенко, слывший многоопытным в хозяйственных делах; «Добыча камня известняка. Доставка камня шнягой из Адака (40 километров). Обжиг камня — получение „пушонки"». Читаем дальше: «Ремонт дома для „первых". Очистка от ила и ремонт помещений для „вторых"». Но причем тут сенокос? Чокнутый этот Ананенко?

Однако в Инте план одобрили. Там знали, что дом для «первых» — это казарма, где будет жить охрана, а помещение для «вторых» — это бараки на острове, куда привезут заключенных, которых для запутывания иностранных разведок называли «вторыми». А то еще догадаются, что у нас на севере есть зеки. Я, например, и не знал, что меня во всех сводках и отчетах называют «вторым» и пишут в знаменателе, а стопроцентных граждан в числителе.

Зона «вторых» на острове. Высокая вода повредила заборы, бараки, стационарную кухню. Все требовало ремонта. Вот для чего нужна известь, которую добывали в Адаке.

Если бы я сам не возил силос и сено, то ни за что не поверил бы, что здесь вообще можно косить. По календарю середина июня, а на пойме, словно табун серых павших коней, лежат нерастаявшие льдины. Когда же трава успеет вырасти? Успеет. Солнце не уходит за горизонт. Влаги много. Трава растет по пять—семь сантиметров в день.

В конце июня поселенцы небольшими группами

 

отправились в лодках на берега реки Кочмес. Косили, не считаясь со временем, жили в землянках.

28 июня катер «Бодрый» привел из Абези две баржи. В первой заключенные, во второй — охрана с собаками. Поселенцев предупредили: «Никаких контактов с прибывшим контингентом!» Высадили зеков со стороны Лариков. И тут мы узнали: привезли 250 женщин.

Для охраны заранее были построены вышки — две на лариковском берегу, две на кочмесском. Запретная зона — река. Узниц предупредили: «Купаться, полоскать белье, ловить рыбу нельзя. Даже близко к воде без конвоя не подходить! Для пущего страху сказали, что река глубокая, вода студеная, течет прямо с ледников полярного Урала. Самое узкое место—триста метров. Против него как раз и стоит вышка. Тонут здесь люди запросто.

Серебренников и Ананенко получили пропуска на остров. Дело пошло. Женщины косят, мужчины с собаками их надежно охраняют. Конвоирам внушили:

«Эти женщины только с виду такие хрупкие, несчастненькие. Не поддавайтесь жалости! В каждой сидит злейший враг советской власти. Половина их была на оккупированной территории, а некоторые даже в самой фашистской Германии».

Меня сенокос не касался. Ананенко добыл в Инте тонкую дисковую пилу малого диаметра, и я вернулся на пилораму. Тут скопилось много бревен, выловленных во время паводка. Я их распускал на доски, которые тут же увозили на скотный двор, где Киселев с Тихоновым меняли полы. Ананенко торопил:

— С завтрашнего дня начнем срывать полы и во втором коровнике. Договорился с Лукашом — хозяином острова, — дает четырех плотниц.

— Женщины — плотники?

— Что ты удивляешься? Они и срубы рубят и стропила ставят, и рамы делают. Вот ты раму свяжешь?

— Самую простую без переплетов кое-как свяжу.

— А женщины свяжут не кое-как, а не хуже Киселева.

На другой день я видел, как два конвоира в зеленых солдатских накомарниках вели от столярки, где хранились инструменты, четырех женщин в черных

 

зековских глухих капюшонах с маленькой сеткой против глаз и рта. В руках у женщин были плотницкие ящики, из которых торчали ручки топоров и ножовок. Вечером они так же под конвоем,— один автоматчик спереди, другой сзади, — прошли к берегу и на лодке переправились на остров. Гребли, конечно, женщины, мужчины с мушкетами сидели на корме и были начеку.

Так и пошло: утром на работу, вечером в зону. Судя по походкам, все молодые. Я останавливал пилу и провожал их грустным взглядом.

На своем лагерном пути я редко встречал женщин под конвоем. И всегда мне хотелось кричать солдатам: «Эй, парни! Бросьте мушкеты! Помогите женщинам. Видите, они устали». И мне становилось не по себе от бессилия. И вот теперь, будучи уже бесконвойным, все равно не мог ничем помочь этим четырем, покорно идущим за автоматчиком.

Я не настолько наивен, чтобы считать всех женщин нежными хрупкими созданиями. Я знал, что среди них встречаются коварные и жестокие, совершившие тяжкие преступления с холодным расчетом. Но ведь на остров привезли «политических». Они не поют:

«Воровка никогда не будет прачкой,

Не будет грязной тачкой руки пачкать. Мы это дело перекурим как-нибудь».

У островитянок другие песни. В первый же день, как они здесь появились, с острова донеслась пронзительная песня-мольба:

«Ой, начальничек, начальник

Отпусти до до-о-му-у.

На могилку я схожу

К батюшке родно-ому-у.

Я вернуся на заре

К самому подъе-му-у.

Отпусти меня, начальник,

Отпусти до до-о-му-у.»

Каждое утро я уже ждал, когда появятся плотницы. Вот они сходят с лежневки и идут метрах в пятидесяти от меня. А однажды, вижу, их пятеро. Новенькая шагала в первой паре, оглядываясь по сторонам. Вдруг — глазам не верю! — повернули налево и идут прямо к

 

моему рабочему месту. Позади за солдатом спешит Ананенко.

— Пять минут на выяснение претензий, — разрешил старший конвоир.

— Здравствуйте, — сказала новенькая приятным голосом. — Я бригадир Макарычева.

— Здравствуйте, — выдохнул я растерянно. Подошел запыхавшийся Ананенко.

— Тут у нас хорошо продувает. Комары боятся ветра и солярки не любят. Вы можете подышать без накомарников, — посоветовал Михаил Яковлевич.

Бригадир и ее плотницы откинули на затылки накомарники. Больше минуты мы смотрели друг на друга. Какие же они все симпатичные и молодые. Самой старшей не более тридцати пяти.

— Претензии ваши, Лидия Петровна, можете предъявить вот ему. Павел Алексеевич у нас «главдоска» и «главполено», — хохотнул Михаил Яковлевич.

Конвоиры разглядывали пилораму.

— Мися, скажи, чем тебя не устраивают доски? — прервала молчание Лидия Макарычева.

«Мися, что за имя? Наверно, эстонка. Уж очень белые волосы»,—подумал я.

— Они норму не выполняют, — продолжала Макарычева. — Михайлина говорит, из-за плохих досок. «Мися — Михайлина, так она украинка!»

— Я вот оставила бригаду, решила выяснить. Ведь это отражается на их пайке.

— Такой пилой лучших досок не напилишь, — ответил я.— Она иногда идет вглухую. Приходится раскалывать.

— А мы потом подтесываем,—сказала Мися. В глазах ее серых я не увидел никаких претензий ко мне. Девчонки просто нашли предлог познакомиться с поселенцем, который каждый день встречает и провожает их долгим взглядом.

Ананенко сказал, что он в наряде напишет так, что «будет получаться на хорошую пайку». Он увлек конвоиров рассказом о мехпиле, о том, как тут блатные сводили свои счеты, распиливая проигранного.

А я разговорился с плотницами и узнал, что Лида Макарычева моя землячка — из Гусь-Хрустального, а

 

Мися — из Тернопольской области. У нее до конца срока осталось полтора года, у Лиды — два.

Старший конвоир, заметив, что у нас пошел уже не деловой разговор, скомандовал:

— Кончайте совещание!

Вечером я ходил на скотный двор, смотрел работу плотниц. Их уже не было. Приди я днем — конвой и близко бы не подпустил.

— Хорошо работают, — похвалил Ананенко.—Претензии у них справедливы. Но их надо адресовать не тебе, а Лавренчуку и Тихонову.

— Лавренчуку понятно, он напилил из хороших бревен косых досок, а причем Тихонов?

— Он, сукин сын, с вечера выбирает себе, что получше, а девчонкам оставляет брак.

Плотниц еще несколько раз выводили на объект. Я выходил из-под навеса, вскидывал крепко сжатые ладони. В ответ они робко, еле приметно махали руками, повернув головы в мою сторону. Но вскоре в связи с переходом четырех бригад на второй остров потребовался дополнительный конвой, и плотниц перестали перевозить на наш берег. Однако Ананенко просил «для закрытия наряда» еще доставить их в поселок. Он хотел, чтоб они отремонтировали жилой барак. Не разрешили. «Охрана и так перерабатывает по два часа в сутки», — сказали ему.

Прощаясь с плотницами, Михаил Яковлевич сказал:

— Приезжайте к нам, когда освободитесь. Женихов у нас много.

— Если домой не пустят, то будем проситься сюда, — ответила Михайлина. — Агроном Серебренников и вы нам понравились.

— Может, и помоложе кто приглянулся?

— Возможно, — потупилась Михайлина.

29 августа катер «Бодрый» увез их в поселок Абезь, где был большой женский лагерь.

В день их отъезда на кочмееском берегу произошло ЧП. В час наивысшего напряжения охраны и овчарок, которым передалось возбуждение хозяев, по Усе сверху кто-то спустился на вёсельной лодке и поставил ее рядом с дежурной моторкой охранников. Из лодки вышли двое мужиков, заросших рыжей щетиной. «Попка» с вышки позвонил на КП. «Веди наблюдение», —

 

приказал офицер. Подозрительные ушли в поселок. Через некоторое время один вернулся к лодке с мешком, в котором явно просматривались буханки хлеба. Подозрение усилилось.

— Где твой напарник? — спросил солдат с вышки.

— Пошел ружье добывать.

«Лодка, провизия, ружье», — сопоставив все это, бдительный охранник вызвал офицера. Тот не замедлил явиться на берег.

— Кто такой? — спросил офицер сидящего в лодке.

— Пастух Захар Демин.

— Кого ждете?

— Бригадира Говорухина.

— Где он?

— Пошел к радисту Никите Соболеву за ружьем. Офицер вызвал по телефону Власенкова для опознания подозрительного типа. Все это не ко времени. Там идет погрузка в баржу заключенных, а тут... «Не случайно подгадали в такое время».

Пока Власенков поспешал на берег, у Миши Говорухина с Никитой Соболевым состоялся разговор:

— Зачем тебе ружье? — насторожился Соболев.

— Медведя хочу завалить.

— Для этого надо получить лицензию на отстрел.

— Он без лицензии телку облапил.

— Как? — удивился Никита. — Там на Роговой, на Отаваси ягод полно. Зачем ему твои телки?

— Это ты его спроси.

— Сильно помял?

— Облапил сзади — ляжки порвал. Дашь ружье?

— Ты обращаться-то с ним умеешь?

— Я воевал под Сталинградом.

— А как на это посмотрят Власенков с комендантом? Понимаешь, дать ружье поселенцу, — колебался Соболев.

Говорухин пошел к Власенкову. Встретился с ним на гребле.

— Это ты оставил лодку с продуктами?

— Я. А что? —удивился Говорухин строгости тона начальника.

— Ты что, не соображаешь? А. еще бригадир называется.

— Я бы давно отчалил, да ружье не могу добыть. У вас их два. Дайте одно, Иван Артемович.

 

Власенков хохотнул от удивления.

— Ты что, прикидываешься, или действительно не понимаешь, в какое дело влип?

— В какое дело?

— Считаешь, им мало лодки с провиантом, решил еще вооружить на всякий случай?

— Надо вооружить, — сказал Михаил, думая о своем и не понимая, куда клонит Власенков.

— Немедленно отчаливай! — гаркнул Власенков.

— Без ружья не отчалю.

— Чтоб духу твоего не было! Одно слово — и тебя арестуют.

— За что?

— За подготовку побега.

— Да вы что, Иван Артемович?

— У охраны горячий день, а ты тут со своей лодкой с запасами провизии соблазняешь к побегу.

Говорухин наконец понял и рассмеялся своим хриплым смехом.

На берег спешил Серебренников.

— Без ружья не поезду, — решительно заявил Говорухин. — С палкой на медведя я не пойду. И на веслах двадцать два километра против течения грести не буду. Давайте моторку. Они тут на приколе стоят, а мы мучаемся.

— Какого еще медведя выдумал? — сердился Власенков.

— Бурого. Поедемте, если не боитесь.

— Будет тебе ружье,—успокоил Серебренников.— Я уговорил Конона Захаровича Рочева поехать с вами. Вон он идет. Конон охотник опытный.

— Это другое дело, — обрадовался Говорухин.

— Отчаливай скорее! — требовал Власенков.