Хозяин парится

В Кочмесе была хорошая баня. Топили ее по субботам. Она стояла на краю крутого оврага. У стен сложены дрова, кучи щепы, опилок и мусора, припорошенные обильно выпавшим первым снегом. Ноги поселенцев мнут мусор и свежий снег. Они стоят со свертками и вениками под мышками, курят, толкаются, чтоб согреться.

Банщик в Кочмесе—уважаемый человек. Работа у него хоть и в тепле, но трудная. Чтобы люди могли в субботу помыться, он в пятницу возит воду, сливает ее ведрами в нижний чан, качает ручным насосом в верхний чан. В банный день должен прийти в пять утра, наколоть дров, затопить печь в предбаннике и водогрейке, поддерживать в них огонь. И так крутиться до двадцати часов. Иной прибежит и позже, скажет: «Забурился с возом на подъеме». Бедняга промерз—зуб на зуб не попадает. Разве не пустишь такого? Нет, не легкое дело быть в Кочмесе банщиком.

Но самым трудным для банщика было ублажить Власенкова. Иван Артемович не мог снизойти до того, чтобы мыться вместе с поселенцами. Шелудивых среди нас не было. И сам он не урод какой-нибудь, чтобы стесняться посторонних, но «не могу же я в голом виде показываться этим, всяким...»

Привыкшие терпеть и не такие унижения, поселенцы мирились с барскими замашками Власенкова. Кому пожалуешься? Так бы оно и шло. Но однажды в Кочмес нагрянул в банный день директор совхоза Иван Голуб. Поставив Сокола на конюшне, он пошел в жилой поселок. Видит, у бани собрались люди со свертками под мышками, жмутся от холода. Подошел, поприветствовал.

— Баня, что ли, не готова?—спросил Голуб.

— Барин моется,—ответил Серебренников.

— Один?

— Сегодня один. Бывало, на супругу ссылался. А вот и без нее—уехала на курорт—все равно ждем, пока он изволит. Даже в предбанник не пускает.

— Да хоть бы время соблюдал,—сказал Киселев, — а то, когда ему вздумается. И до него не смей.

Голуб толкнул дверь. Она была на крючке. Банщик, приоткрыв щелочку, сказал: «Заканчивает. По-

 

 

терпите». Голуб не захотел терпеть. Резко потряс дверь, крючок откинулся. Директор вошел в тускло освещенный предбанник.

— А-а, товарищ директор! — узнал банщик Голуба. — Решили у нас попариться? Пожалуйста, раздевайтесь.

Власенков из парной заорал на банщика. Кого, мол, ты там пустил. Потребовал очистить помещение.

Банщик хотел доложить, что это, мол, не поселенцы. Голуб мимикой показал: «Не шуми». Сам выглянул на улицу: пригласил всех заходить.

— Раздевайтесь потихоньку, — заговорщически приложил палец к губам.

Поселенцы начали раздеваться. Голуб присел в темном углу.

Наплескавшись вдоволь, за десятерых израсходовав труднодобываемой воды, Власенков вышел из парной с китайским расписным тазом — розовый, размягченный. Вдруг, как от наваждения, захлопал глазами — увидал полураздетых «контриков».

— Это еще что такое?! А ну, марш все на улицу! Быстренько! Я кому сказал?! Рачков! Не сметь раздеваться!—И тут он заметил Голуба.—А-а, Иван Игнатьевич! Это вы пошутили? Извините, я не в форме.

— Одевайтесь и приходите в контору,—распорядился Голуб.

В парной загремели шайки...

В контору потянулись люди. На прием к директору совхоза выстроилась очередь. К удивлению всех, пришел и кузнец Родыгин в своем прокопченном и местами прожженном бушлате. Жил он тихо, никогда не докучал начальству и вот пришел. Все ему уступили бчередь.

Сняв у порога шапку, Николай Осипович глухо сказал:

— Здравствуйте, гражданин начальник. Голуб сразу поправил:

— Давайте договоримся: не «гражданин», а товарищ.

— Про вас хороший слух идет. Вас, если разрешаете, я могу называть и товарищем, а вот коменданта, увольте, не могу. Язык не поворачивается... Родыгин я, Николай Осипович.

—Слушаю вас, Николай Осипович.

 

— Кузнец я старой закалки. Чую, не долго протяну... Теперь кузнецы-то пошли заводские. Умеют ковать одну деталь механическим молотом. А лошадь подковать не могут, не знают, с какого боку к ней подойти. В хозяйстве надо и колесо ошиновать, и подкову согнуть, и лемеха наварить... Силы-то, чую, уходят. Прошу вас: поставьте ко мне парня смышленого. Научу, пока жив, с кузнецом будете.

— Учтем. Спасибо.

— А? Я туговат на ухо. Смышленого парня.

— Хорошо, Николай Осипович, я распоряжусь. Может, у вас есть личная просьба ко мне?

— Для себя мне ничего не надо. Немного осталось. Только вот если сынок, солдат, вернется, помогите ему разыскать меня. Податься-то ему больше некуда. Мать не сдюжила, умерла. А? Вологодские мы. Не из самой Вологды, из Харовского района.

— Обещаю, Николай Осипович.

— Двое мы с ним остались. Голуб, посмотрев в список, спросил:

— Что у вас за статья, Николай Осипович? КРТД—это ведь контрреволюционная троцкистская деятельность.

— Так я и есть трокцист.

— Что? Интересно, как вы, вологодский сельский кузнец, попали в троцкисты?

— Вот все так не верят, а я трокцист... Инвентарь ладил к посевной. Приехали из Харовска начальники. Какой-то чернявый в кожаном пальто все кривил губы: то ему не так, это не этак. «Кто кузнец?»—спрашивает. — «Я кузнец». — «Сапожник ты, а не кузнец!» Меня, понимаете, взорвало. Ковал от темна до темна, и вот тебе — сапожник. Да что вы, говорю, смыслите в нашем деле. Мои деды, прадеды ковали железо. Тоже мне начальник нашелся. Я в гражданскую войну подковал коня комиссару—не тебе чета,—Троцков фамилия. И он мне спасибо сказал. А вы—«сапожник». Признаться, я не знал, что этот Троцков опрохвостился. Нехорошо получилось.

— Вот это троцкист! — удивился Голуб. — Сколько же вам дали?

— Десять лет. И вот вечное поселение.

— Вы напишите заявление. Вас должны реабили-

 

тировать. Никакой вы не троцкист. Просто попали на плохого человека, который злоупотребил властью.

— Писать бесполезно. В лагере я встречал тоже умных людей. Показывали меня, как диковинку, как медведя ученого. Писали. Бесполезно. Троцкистам пощады не дают. Да и ни к чему. Немного осталось... А в земле все равны. Разве только для сына, чтобы не корили его за отца.

Голуб проводил Родыгина до порога.

А в соседней комнате разбирали по косточкам нового директора. Кто-то обратил внимание на мешковато сидящий китель с погонами майора, сказав: "Старший лейтенант Власенков по сравнению с ним— щеголь!» Другой заметил черные, густые, но мягкие волосы: «Значит, и характер мягкий. Не зря и фамилия у него—Голубь». Ему возразили: «Он ее пишет без мягкого знака».

Ананенко, казалось, совсем не к месту рассказал о посещении какого-то лагеря комиссией.

— Один майор, обходя территорию, заметил выстроенные, как на параде, сани с задранными вверх оглоблями. Сани какие-то неполномерные, и оглобли раза в два короче обычных. «Кого же в них запрягают?»—спросил майор. И тут видит: катятся такие сани с возом дров. Навстречу им другие, груженые силосом. В оглоблях женщины. Перед взгорками возы ожидает дополнительная «тяга» в бушлатах. Проверяющий только что был на конюшне и видел там разжиревших от безделья лошадей. Возмутился, накричал на начальника лагеря: «Чтоб больше этого не было!»

— Порядочный человек этот майор,—заметил я.

— Это был Голуб,—сказал Ананенко. Столяр Киселев пошутил:

— Сегодня у нашего Ивана Артемовича двойная «баня».

— Будет ли вторая-то?

Вдруг все притихли. Власенков!

Иван Артемович прошел в свой кабинет и... сразу вышел: Голуб попросил его минуточку обождать.

С приходом Власенкова очередь к директору начала таять. Рассуждали так: «Директор уедет в Инту, нам с Власенковым оставаться в Кочмесе».

Вторая «баня» состоялась. Это поняли все, кто ви-

 

дел Власенкова выходящим из кабинета вместе с Голубом. Хотя в руках Ивана Артемовича не было расписного китайского таза, но лицо его горело не меньше, чем час назад, когда он вышел из парилки в предбанник.

Голуб побеседовал с теми, кто ожидал его, и уехал в Инту. А мы гадали: снимет или даст выговор?

— Выговор Власенкова только озлобит, — заметил столяр Киселев. — На нас срывать будет.

Видно, и Голуб это понимал. Решил снять. Но у Власенкова нашлись заступники в особом отделе...

Однажды Иван Игнатьевич собрался на ближнее отделение. Он уже был в дорожном плаще, отдавал последние распоряжения секретарю, и тут вошел майор из особого отдела. Сев по-хозяйски в кресло директора, особист предложил Голубу выкладывать претензии к Власенкову.

— За что ты собираешься его снять? В Кочмесе мне именно такой и нужен.

Случай в бане особист отмел как несущественный:

— Что ж тут такого? Нельзя же ему вместе со всеми этими... И я бы на его месте мылся отдельно.

Несерьезными нашел претензии и к жене Власенкова, которая злоупотребляет властью мужа, орсовский ларек открывает, когда ей вздумается. Уезжает в Инту к портнихе, а люди по три дня сидят без хлеба.

— Женщина молодая,—сказал особист,—живет в такой глуши. Наряды — единственное ее удовольствие. Простим ей эту слабость.

— Хоть бы предупреждала об отъезде, чтобы люди могли запастись хлебом, — сказал Голуб.

— Еще чего не хватало,—возразил особист,— предупреждать всяких тут... Еще какие претензии?

— Вы же все отвергаете.

— Говорите, говорите. Я обязан рассеять ваши сомнения. И прошу помнить: поселенцы—это шлак, который мы призваны утилизировать для пользы общества.

— У нас с вами, майор, разные понятия о пользе и шлаках.

Особист попросил не сердиться на его прямоту.

— Вам, Иван Игнатьевич, не с поселенцами на севере работать, а в детском саду, где-нибудь на юге. Я уважаю вас как человека, как фронтовика, но пой

 

мите, не для вас эта работа. Вы своими мягкотелыми действиями разрушаете труд тех, кто, не жалея сил, ведет сложную работу по очищению общества от вредных «шлаков».

— Эти «вредные шлаки» хорошо работают.

— Может, их к орденам представить? — съязвил майор.

—Зоотехников Калюжного и Серебренникова давно следовало бы представить. Ведь они фактически вывели новую породу, а вы представляете тех, кто мешал им работать.

— Например?

— Надзиратель, теперь он старший пожарник, за что получил высшую награду?

— Зинкин орден Ленина получил по статусу. Он проработал в органах более 25 лет.

— Зачем совхозу столько пожарников? Их содержание ложится на себестоимость продукции. Буду настаивать сократить их штат в пять раз.

—Плохо вы разбираетесь в экономике, товарищ директор. Пожарники позволяют нам использовать контингент, место которого на свалке. С их помощью, я имею в виду неугодных вам пожарников, преображается отсталый Коми край. В тундре выросли города.

«И наверно думает, что это благодаря таким, как он, Власенков и Зинкин, — возмущался про себя Голуб. Вслух такое сказать было опасно.—Экономист нашелся. Один работает, двое охраняют».

Голуб понял полную бесполезность разговора с майором и предложил перенести спор в кабинет Ха-леева.

...Новость об отстранении Власенкова казалась невероятной. Все знали способность Ивана Артемовича ублажать «нужных людей», и вдруг такое.

Увозил Власенкова с пожитками мой друг Коля Новиков. Была середина октября, самое мерзкое время для этих мест. Погода то дождь со снегом, то снег с дождем. Река еще не встала, но уже раза два поднималась шуга. Власенков торопился. Застрять на полтора месяца в Кочмесе ему не хотелось. В Инте друзья уже подыскали место в ЖКО. Вещей набралось много. Возил он их на пристань с оскорбительным для кочмесян недоверием.

 

«Вон, вон поехал князь кочмесский»,— говорили женщины, припав к окнам. Сгрузив на берегу первый воз, Иван Артемович оставил жену караулить вещи, сам снова подкатил к особняку. И так четыре раза.

— Что это Столбиковы с Пономаревыми проводить даже не пошли,—недоумевали кочмесяне.—Небось пьяные лежат Сашка-то вон бежит. Вон как его шатает, а бежит. Пономарев-то хиляк, наверно, и подняться не может.

Незадолго до этого у нас было профсоюзное собрание. Меня выбрали профоргом. Принимая имущество от вольнонаемной Лиды Климовой, я ставил в списке галочки. Шахматные доски—вот они, балалайки— пожалуйста, настольный теннис—даже не распечатан. Стол! Не вижу радиоприемника «Родина».

— Где он? — спрашиваю.

— У начальника.

— Почему? Его место в клубе.

К тому времени мы уже отремонтировали маленький клуб, от которого в первый день я хотел спалить «колонну». Мечтали о батарейном приемнике, но полагали, что нам его не положено иметь. Оказывается, рабочком совхоза позаботился, а Власенков присвоил себе.

— Мы его и не видали, — сказала Лида. — Как его привезли из Инты, так Иван Артемович и забрал к себе на квартиру.

Пошел я тогда к Власенкову.

— Чего тебе?

— Я пришел за радиоприемником. Он у вас.

— А где же ему еще быть?

— В клубе.

— Ну, это не вам решать.

— Он профсоюзный.

— Вы еще не доросли, чтобы иметь приемники. — Потом мягче:—Он не работает. Батареи сели.

— Питание мы на шахте достанем.

— Завтра отдам.

— Но вы завтра уезжаете. Зачем вам чужие вещи?

— Завтра, завтра!—оборвал разговор Власенков.

Наутро я вышел на мехпилу. Работаю. Часов в одиннадцать прибегает Виктор Волосовцев, наш клубный активист.

— Павел, Власенков украл «Родину».

 

 

Я рассмеялся, услышав такое необычное сочетание слов.

— Он уже на берегу,—торопил Виктор. Прибежали мы на берег. Власенков устраивается на прицепе. Моторист Коля Новиков готов дернуть заводную ручку, но по моему знаку повременил.

— Оставьте приемник! — крикнул я с берега.

— Я его в Инте отремонтирую и пришлю, — издевательски лыбится Власенков.

— Мы сами починим! — кричит Волосовцев. — Оставьте на берегу.

— Завален вещами. Не выносить же их на берег. — Его уже сердила наша настойчивость. — Поехали!

Мотор зафыркал, и лодка с прицепом бойко пошла вниз по Усе. А я злой поплелся в контору. Там написал на имя Голуба такую радиограмму: «Бывший начальник пятого отделения Власенков обокрал профсоюзную организацию: увез радиоприемник «Родина». Прошу содействия. Профорг Рачков».

Радисту не понравилось слово «обокрал».

— Открытым текстом такие выражения не проходят. И вообще... нужна подпись Ананенко. Он остался за начальника.

Ананенко подписал, оставив слово «обокрал».

Надо мной смеялись: «Будет тебе содействие». «Ворон ворона клюет, глаз не выклюнет». «Ты что думаешь, если Голуб снял Власенкова, то и благоволит к поселенцам? Ошибаешься».

«Неужели я, повидавший столько людей при регалиях и без оных, не научился разбираться в людях?»—спрашивал я себя в ожидании действий Голуба в ответ на дерзкую радиограмму. Кочмесяне тоже с любопытством ждали, чем это кончится для очкарика?

...Через два дня вернулся Коля Новиков и рассказал, как он вез Власенкова. Довез он его только до усадьбы второго отделения. Дальше ехать отказался из-за шуги. Власенков орал, хватался за пистолет: «Вези в Инту!» — «Стреляй — не повезу!» Коля выгрузил из моторки власенковские пожитки, оставил у берега прицеп, а сам развернулся — ив Кочмес. От Косьявома еле поднялся. Винт обледенел, перестал тянуть. Перешел на весла.

 

Иван Артемович попросил начальника второго отделения Маломужа дать моторку. Но не нашлось моториста, желающего рисковать ради Власенкова, о скупости которого знали многие. И он разгрузил прицеп.

Из Инты по рации отставного начальника вызвал председатель рабочкома Тимченко, предложил оставить приемник на втором отделении: «А в Кочмес мы пошлем новый». Власенков, злой на погоду и на всех на свете, отвечал дерзко:

— Это еще что за начальник нашелся?

Тогда микрофон взял Голуб. Власенков сменил тон и взял под козырек: «Будет исполнено, товарищ майор!»

Вохровец, помогавший Власенкову извлечь из груды его вещей радиоприемник, обнаружил три мешка черных сухарей. Даже очерствевшую душу вохровца поразили эти сухари. У поселенцев он не мог отрывать: мы хлеб покупали за деньги. Значит, польстился на пайки заключенных, или присвоил неприкосновенный запас, который был в подотчете зятя Столбикова. Об этом много говорили в шорной, где перед тем как взять упряжь и пойти запрягать, возчики закуривали и обсуждали всякие новости.

Жизнь у нас пошла вольготнее. Однако назначить начальником Кочмеса Ананенко или Серебренникова Голубу не разрешали. Поселенец не может управлять поселенцами. Только офицеру МВД можно доверить эту должность. Ананенко и Серебренников просили назначить лейтенанта Сергея Лукаша, который приезжал на остров с женщинами. Михаилу Яковлевичу он понравился тем, что сдал коней, быков и весь инвентарь по списку, а не бросил где придется, как это делали его предшественники. И Серебренников оценил его помощь в организации дела: «Успевал побывать в каждой бригаде, а ведь ему трудно: инвалид войны». Лида Макарычева и другие бригадиры говорили о человеческом отношении Лукаша к заключенным. Конечно, такой человек пришелся бы ко двору в трудолюбивом Кочмесе. Голуб вел с ним переговоры, и сам Сергей Антонович вроде бы готов был согласиться, но не захотела забиваться в глушь его жена,

И прислали к нам капитана Елсакова Василия Михайловича.