По заведенному кругу

Вторая кочмесская зима была теплее первой, зато более снежная. Возчики без лопат не выезжали. Все грузы под снегом. Палку дров, клок сена прежде, чем взять, надо откопать, очистить от снега. Из дома не выйдешь, пока не откидаешь от порога свежие сугробы. Февраль — кривые дороги, говорят в центральных областях, а в Кочмесе заносы с ноября до мая. Почти каждый день выписывается наряд на работу, которая называется «пробивка дорог». Попробую показать, что это такое.

Новый завгуж Александр Рамих (немец из Саратова) запрягает могучего жеребца Метана (в обиходе Митька). Фуражир Иван Богдасаров запрягает крепкого мерина Балхаша. Кладут на сани лыжи, шест-щуп, лопаты и едут по сеновозному тракту. По нему «отступали», забирая ближние стога. Но всегда оставалось несколько стожков, затерявшихся в кустах. Вот к ним и надо пробить дорогу.

Богдасаров становится на лыжи и идет к стогам, высматривая наметанным глазом и пробуя щупом, где Метан не забурится больше, чем по гужи, идет мимо стожков, у последнего делает поворотную петлю и воз-, вращается к нетерпеливо перебирающему ногами Метану. Рамих посылает жеребца по лыжному следу. Метан послушно делает шаг, другой и сразу тонет в снегу по гужи. Рамих посылает его вперед. Метан двигается рывками. В первые минуты он, кажется, без особого труда раздвигает грудью и приминает боками снег, потом ему каждый рывок достается все труднее и труднее. И вот он уже остановился.

— Отдохни, Митя, отдохни,—тепло приговаривает Рамих.

Следом по обмятому снегу Богдасаров пускает Балхаша, младшего брата Метана. Мерин долго переминается с ноги на ногу, не хочет сходить с накатанной дороги, наконец осмеливается и идет за старшим братом, как простое судно за ледоколом. Метан проходит мимо одного стога, мимо другого, за последним делает поворотную петлю и вымахивает на свой след, пропустив перед собой Балхаша. Когда он выбирается на наезженную дорогу—у могучего жеребца трясутся мышцы на передних ногах и на груди—

 

весь он содрогается. Если дрожь мышц долго не проходит, на сегодня хватит, если Метан быстро «отошел», едут к другим стогам.

Сразу за Метаном и Балхашом простых лошадей не посылают. Дают морозу «схватить» взрыхленный снег. Обоз сюда придет завтра. Возчики поставят лошадей вдоль стогов и начнут шуровать лопатами, потом вилами. Первый клок под нос лошади. Пусть пожует, пока Возчик добудет сено из-под толщи снега.

Трудно пробить дорогу в глубоком снегу, а разве легче добыть вмерзшие в болото дрова, или вскрыть панцирь промерзшей земли над силосной траншеей?

Вся жизнь наша кочмесская была сплошной пробивкой дорог. Мы знали, что и вольным людям живется не сладко. Но все-таки они вольные.

...То мартовское утро было не по-северному тихим. Мороз не больше двадцати пяти градусов. Погода по этим местам самая приятная. Мы с Ниной поднялись рано, часов в пять, взяли припасенные с вечера топор, пилу, лопату, запрягли гривастого Басмача в дровни и поехали в лес.

В лесу было тихо. С берез сыпался иней. Кривые пни, причудливо навьюченные снегом, казались застывшими медведями. Кругом хрустальные терема. Но любоваться красотой зимнего леса нам было некогда. Зазвенел топор, захрапела пила, вгрызаясь в промерзлую древесину. Нина пилила сноровисто. Ей приходилось работать на лесоповале. Пока я обрубал сучья, утонувшие в снегу, она брала лопату и расчищала подход к следующему дереву.

Намаялись мы в глубоком мартовском снегу крепко. Домой вернулись часа в три. Сбросив дрова, я поехал распрягать Басмача. И тут, на конюшне, узнал о смерти Сталина.

Это известие, потрясшее всю страну, в Кочмесе приняли молча—ни скорби, ни радости.

Встретился Михаил Иванович Серебренников.

— Слыхал?—спрашивает.

— Слыхал... Будем ждать перемен,—сказал я. Михаил Иванович ответил притчей:

— В Сиракузах был тиран. Все его проклинали, а одна старушка молилась за него: «Господи, продли ему жизнь». Тирану донесли. Он пригласил старушку: «Я знаю, вы молитесь за меня богу».—«Молюсь».—

 

«За что вы меня так любите?»—«Я старый человек. Видала всяких правителей. Каждый новый всегда был хуже прежнего. Вот я и молюсь за вас».

Нина, давно постигшая ту истину, что вождь жесток, не могла скрыть радости по случаю его смерти.

— Это тебе подарок на день рождения, — сказала, оглянувшись.

— На денек запоздал.

— Зато какой подарок—лучше не придумаешь. Где-то я читал, что в лагерях от Воркуты до Колымы при этой вести взлетели в воздух тысячи шапок. Я сильно сомневаюсь, что зеки так открыто выражали свою радость. Это было просто опасно. Ведь на вышках стояли «убитые горем». Перед вступлением на пост им, конечно, сказали: «Утроим нашу бдительность!» В их глазах проявление радости, по случаю смерти вождя — неслыханная дерзость, открытый бунт, гнусная вылазка врагов. Иной «попка» в, порыве гнева мог оборвать восторг автоматной очередью.

Когда я проходил мимо конторы, услышал стук в оконное стекло. Гляжу, капитан Елсаков просит зайти.

— Слыхал, Павел Алексеевич, горе-то какое?

— Слыхал, — глухо ответил я, невольно поддаваясь настроению капитана.

—Не знаю, что сказать людям. Посоветуй. Что угодно, но такой просьбы я не ожидал. Посоветовал ему взять брошюру с биографией Сталина, которая тогда издавалась миллионными тиражами, изучалась во всех кружках и школах вместо истории партии и вообще вместо всякой истории.

— Возьмите из этой книжки несколько абзацев, небольшое вступление, концовка—вот вам и речь. И не надо ничего выдумывать.

— Правильно! Спасибо,—капитан в порыве благодарности пожал мне руку.

Едва он сел на стул, как на пороге появился майор Семен Каминский, работавший заместителем директора совхоза по кадрам.

Елсаков растерялся, будто его застали на чем-то преступном. И я почувствовал себя неуютно под печально-презрительным взглядом Каминского, не знал, как уйти. Надо что-то сказать, чтоб не разбушевалась

 

сверхбдительность Семена Марковича. Но слова не шли с языка. Тогда Каминский сказал сам:

— Кончайте, капитан, нам надо остаться вдвоем.

Елсаков растерянно мотнул головой, будто сказал: «Не могу же я выгнать».

Я вышел на свежий воздух...

«Что теперь будет с нами? Неужели еще туже затянут гайки?»

Прикидывали, кто поведет страну. Молотов? Маленков? Они ближе всех были к Сталину. «А что, если Берия или Каганович?» Насчет этих «вождей» заблуждений у нас не было. Хрущева, помнится, мы не называли. Но были рады, когда эта фамилия замелькала в газетах.

Адский конвейер продолжал исправно работать. Возчики, возвратясь из Инты, рассказывали, что там все так же много белых полушубков и белых бурок с красной союзкой. Они так же наметанным глазом безошибочно узнают бывших заключенных. Только теперь в их взглядах можно прочесть неизреченный вопрос: «Что, радуешься? Ничего, мы и без него закрутим гайки, не дадим вашему брату поднять голову».

Прибывали новые партии ссыльных взамен выбывших на шахты. Но вот что примечательно: смерть Сталина оборвала цепочку свадеб. Почему? Думаю, люди перестали себя считать обреченными. Появилась надежда встретиться с близкими в родных местах.

По-настоящему воспрянули духом, узнав о разоблачении Берии. В нашей истории было много разоблачений, но всегда находились люди, выражавшие хоть в чем-нибудь сомнение. Ну например, вряд ли кто верил, что Бухарин и Рыков занимались шпионажем в пользу иностранных государств. Этому, наверно, не верили даже и те, кто выходил на улицу с плакатами, требуя суровой кары врагам народа. А вот сообщение о том, что Берия враг и шпион, было принято безоговорочно: «Вот он, главный злодей, виновник всех наших бед!»

В Инте за один день исчезли мундиры и белые полушубки, которые еще преобладали на улицах шахтерского поселка. Все служители адского конвейера, как по команде, переоделись в штатское. Это был самый надежный признак грядущих перемен.

Мы в своей приполярной глуши находились в полном неведении, что происходит на верхних этажах

 

власти. Судя по фольклору, перемены там были. Раньше пели:

«Враг народа Берия вышел из доверия.

А товарищ Маленков надавал ему пинков».

Потом кто-то внес поправку. Последние две строчки зазвучали так:

«А мужик Хрущев Никита заломал ему копыта».

Мне кажется, эту поправку внесли политические. «Надавал ему пинков» явно слабее, чем «заломал ему копыта». Ведь имеются в виду копыта сатанинские. И слово «мужик» более емкое, чем затертое «товарищ».

Тут я хочу вспомнить слова Сталина: «Жить стало лучше, жить стало веселее». На них один композитор ухитрился даже песню написать. По иронии судьбы они обрели хоть какой-то смысл только после его смерти. На душе стало действительно веселее.

В Кочмесе пока все шло по-старому. В конце апреля дружно провели аврал по вывозке силоса с острова, заложили его в снежные траншеи, где он будет храниться до конца июня. Прошумел на Усе ледоход. Он был не так могуч, как в прошлом году. Готовились к сенокосу. Я продолжал работать на мехпиле. Нина разбирала печки в брошенных зданиях. Работа грязная и грошовая. Пошла бы возить силос, но Ананенко не отпускал: «У нее есть сноровка, кирпич не портит. Он у нас дефицит».

Поселенцы, как и в прошлом году, отправились косить по реке Кочмес. Миша Говорухин отогнал гурты на реку Роговую. На остров опять привезли заключенных, на этот раз мужчин. Ананенко с Серебренниковым радовались тому, что начальником у зеков опять Сергей Лукаш.

Однажды ко мне на пилораму зашел Серебренников. Редкий гость. Я остановил пилу.

— Хорошо тут у тебя пахнет, — сказал, потянув носом смолистый дух, источаемый свежими досками.— Ты, кроме книгопечатания, еще что-нибудь умеешь делать? — спросил, присаживаясь на бревне.

 

На шахте крепильщиком работал. Вот пилу освоил.

— Я видел, как ты сноровисто запрягал необъезженного Басмача.

—Так я родился и вырос в деревне.

— Вот откуда у тебя сноровка. Мне на сто дней полагается помощник Не успеваю, надо и в гуртах побывать, и сено принять.

Я почесал затылок. Принимать сено дело не простое. Фор мулу замера стога и перевода объема в килограммы можно вспомнить, но главное-то надо определить плотность. Тут нужен опыт. Все это я и сказал Михаилу Ивановичу. А он обрадовался.

— Так это ж замечательно, что ты так рассуждаешь. Дня два попринимаем вместе, и дело пойдет. С Ананенко уладим. Я еще прошлый год хотел привлечь тебя к этому делу, но заупрямился Власенков, не пустил.

Наутро, шести еще не было, мы встретились с Михаилом Ивановичем на берегу. Он был одет в брезентовую куртку, карманы оттопырены махоркой для зеков, на голове черный берет, на ногах резиновые сапоги. Я позавидовал его экипировке. У меня не было ни резиновых сапог, ни брезентовой куртки. Донашивал лагерные кирзовые ботинки и тонкую куртку без подкладки, которую комары прокусывали запросто. Мы показали «попке» пропуска, сели в весельную лодку (моторки были закреплены за охраной) и начали грести в четыре руки к хозяйству Лукаша. Прошли по острову километра полтора настоящей луговой дорогой. Встречный ветер пропитан запахами свежескошенной травы и сухого сена. Этот дух мне снился в тюремных камерах и лагерных бараках. Хотелось остановиться, вздохнуть полной грудью, но Михаил Иванович прибавил шагу. У жилой зоны, куда мы спешили, нас ждал Лукаш с бригадирами.

Вот они, зеки. Народ с виду не мрачный. Довольны, что на природе, что Лукаш не держиморда. Серебренников начал инструктаж:

— Вы продолжайте докашивать эту поляну. Вы за озерком после обеда начинайте стоговать. Главное помните: поляны косим на сено, а в кустах зонтичные и всю крупную траву на силос.

— Дудыльник, — уточняет Лукаш.

 

— Дудыльник, лопухи, осоку —- в яму. Все поняли? Тогда с позволения начальника угощу вас махоркой.— Серебренников запустил руку в карман куртки, похлопал. по другому — пусто! — Опять украли! — Переждав хохот, заговорил сердито: — Нет, это не смешно. Я ведь нес не одному «щипачу» (карманнику), надеялся, вы в бригаде поделитесь.

— Больше не носите, — распорядился Лукаш. — Анциферов! Дай сюда махорку!

Анциферов не стал отнекиваться. Широко улыбаясь стальными зубами, заверил:

— Не беспокойтесь, гражданин начальник, Анциферов не зажмет в кулак. Это он, — указал "на белоголового веснушчатого парня, — в порядке тренировки тяпнул. — Повернулся к Серебренникову; — Не почувствовали?

— Нет, но теперь я знаю, когда он взял.

— Когда?

— Когда я показывал на схеме, где брать стожары. Вы нарочно плотно окружили меня и в это время...

— Точно! — расхохотался довольный Анциферов. Серебренников разговаривал с Лукашом, показывал что-то на схеме, а я оказался среди бригадиров. Слышу, кто-то обращается: «Гражданин начальник!» Нет, не к Лукашу. К кому же? Боже мой, да это он ко мне! Вперед шагнул бородатый бригадир Стельмах,

— Меня зовут Павлом Алексеевичем, — сказал я.

— Не положено нам так называть вольнонаемных.

— Слушаю вас.

— У меня к вам большая просьба. Я верующий, и в бригаде у меня много верующих... В среду и в пятницу мы живем на одном хлебе.

— Почему? — не понял я.

— Баланда скоромная и в кашу, если не успеем предупредить, кладут какое-то сало. Его там капля, но скоромит. Душа не принимает.

О людях, соблюдающих пост даже в лагере, где каждая крошка дорога, я слышал и раньше. И вот передо мной благообразный старик с седыми прядями в черной бороде — один из тех, кого в лагере зовут «апостолами». Чем же я могу ему помочь? Попросить Лукаша? Но не будет же он заводить «нескоромный котел». Его самого за это определят в бригаду Стельмаха.

 

— Здесь на острове, — продолжал Стельмах, — есть рыбное озеро. Вы разрешите мне выделять из бригады одного-двух человек порыбачить. Только в среду и в пятницу. Мы за них отработаем. Вы не сомневайтесь, уж мы постараемся.

— Ловить-то есть чем?

— Придумаем что-нибудь. Морды сплетем. Я посоветовался с Серебренниковым. Он сразу обратился к Лукашу. Тот отнесся к просьбе бригадира по-человечески. Другой бы заорал: «Еще чего захотел!» Сергея Антоновича одно смущало:

— На них глядя, и другие захотят рыбачить, а кто косить будет?

— Никто не узнает, — заверил Стельмах. — Мы выкосим все поляны и кусты вокруг озера. Вы их никому не давайте.

— Ладно, — сказал Лукаш. «Апостол» степенно поклонился и хотел отойти в сторону. — Минуточку! — Сергей Антонович достал из кармана гимнастерки пакетик, извлек из него два рыболовных крючка. — Вот тебе на счастье. Сам хотел порыбачить, да вижу, ничего не получится.

— Век не забудем вашей ласки, — с чувством сказал Стельмах.

В тот день мы принимали силос и сено. Силос принимать просто. Траншеи перед закладкой замеряны. Проверить трамбовку, умножить на кубометры плотность — и весь разговор. Приняли мы несколько стогов сена, разрешили закрывать землей полную траншею, все без претензий, все в присутствии Лукаша. Он хотя и сильно прихрамывал, но успевал за широко шагавшим Серебренниковым. На очереди была бригада Анциферова. Михаил Иванович, еще издали насторожившись, спросил Лукаша, казалось, совсем о постороннем:

— Тут у кустов были пни, хворост. Отвезли на дрова, что ли?

— Нет, не возили, — насторожился и Лукаш. Бригадир приветливо приглашал поглядеть, «как работнули мои мужики». Яма была заполнена почти вровень с краями.

— Почему не трамбуете? — спросил Серебренников.— Где у вас бык? Надо, чтобы он непрерывно ходил, и не по одному месту, а везде уминал. — Шаг

 

нув в траншею, Михаил Иванович увяз в рыхлой траве. Он пружинисто прошел вдоль и по диагонали. В руках у него был двухметровый металлический щуп. Стал втыкать его и сразу попал на что-то твердое. — Вот где они, пни и хворост.

— Да вы что? — возмутился Анциферов.— Может, случайно щепка какая попала под ваш хитрый штык.

Серебренников запускал щуп еще и еще и натыкался на «щепки».

Лукаш приказал выбрасывать траву на бровку. И обнаружились «гостинцы».

— Ну много ли их, — суетился бригадир. — Я вот узнаю, кто это сделал — шкуру спущу.

Все дно траншеи было завалено пнями и хворостом.

— Люди копали землю, выбрасывали ее с двухметровой глубины, а вы... — Михаил Иванович махнул рукой. — Поэтому вы и быка не пустили в траншею. Он бы здесь ноги сломал.

Михаил Иванович заметил, как фиксатый зек показывал кулак «щипачу», укравшему махорку. Жест означал: «Если бы у тебя не чесались руки, то гражданин агроном не пришел бы к нам со своей железякой».

— Зря ты ему грозишь, — сказал Михаил Иванович. — Допустим, я лопух, не приметил исчезновения пней и хвороста, но ведь я вижу, сколько вы скосили. В яме должно быть на донышке. Если бы вы меня облапошили, то вам же было бы хуже.

— Почему? — не поверил фиксатый.

— Зимой сюда пришли бы люди с кувалдами и железными клиньями. Земля промерзла — искры летят. Вскрыли бы, а там пни да гниль. Кто сюда положил пни, узнать не трудно. На каждую траншею составляется акт. Бригадир его подписывает.

— Отстраняю от бригадирства! — объявил Лукаш. Он тут же провел расследование. Бригадники, боясь Анциферова, юлили, но было ясно, что «рационализацию» придумали бригадир с фиксатым. Их отправили в Инту. Бригаду расформировали.

— Почему блатным лепят 58-ю статью? — спросил я Михаила Ивановича, когда отошли от траншеи с «гостинцами».

— За побеги. Это квалифицируется как саботаж по 58 п. 14.

 

— Анциферову могут добавить? Лукаш очень рассердился.

— Сергей Антонович отойдет. Вот если бы это при Власенкове было, тот оформил бы вредительство.

— Лукаш тоже должен что-то написать.

— Напишет про ту же махорку. В Инте посадят в БУР на неделю.

...И стал я принимать корма. Вечером Михаил Иванович отмечал по схеме, сравнивал с ожидаемым по травостою. Больших расхождений не было. Дня три он пропадал на реке Роговой, где паслись телки, а я уже с другим Михаилом, с Ананенко. ездил по реке Кочмес, принимал сено у своих. Ананенко называл цифры обмеров, а я считал на логарифмической линейке и записывал в тетрадь. Лавренчук заглядывал в тетрадь, делал вид, будто он что-то понимает в подсчетах.

Походили мы изрядно. Луга по Кочмесу были не те, что на острове. Здесь никогда не велись расчистки. Вся трава между кустов на небольших полянках. Под ногами догнивающий ивняк. Там готовили только сено. Для силоса негде даже траншею выкопать. И еще одна особенность. Здесь гораздо больше комаров. Голуб прислал бутыль антикомариной жидкости. Делили ее как особую драгоценность. Помогала она часа два, потом снова намазывай лицо и руки. У некоторых развился дерматит. Спали в накомарниках, в рукавицах и, конечно, в верхней одежде.

В поселке спасались дустом. Тогда его рекомендовали как совершенно безвредное средство. Зимние рамы на чердак не убирались. С наступлением комариного сезона их плотно проконопачивали и заклеивали все щелочки. Придя с работы, кочмесянин первым делом «фукал» по периметру двери, вдоль рассохшихся половиц, вокруг печной топки, потом на комаров, тучами летающих по комнате. Они сразу делались шальными в падали на пол. Теперь их надо смести в лоток в сжечь, пока не очнулись. После этого можно снять накомарник и несколько часов отдохнуть от этой твари, вдыхая «безвредный» дуст, от которого на твоих глазах комары почему-то валились замертво. Иногда едва успеешь заснуть, а они уже зудят над тобой. Где прорвались? Ба! В замочную скважину лезут один за другим, как пчелы из летка, только гораздо проворней.

Старожилы считали 1963 год — год смерти Стали-

 

на — самым урожайным на комаров. К концу августа их налеты слабеют, но тут появляется гнус, от которого и накомарник не спасает. Удивительна способность у гнуса проникать в любую щель! Утром обуваешься в резиновые сапоги (к середине лета я ими обзавелся), заматываешь ноги портянками по-солдатски, набиваешь за голенища травы или сена, туго набиваешь—комар носу не подточит, а гнус пролезает. Вечером разуваешься, смотришь: между пальцами ног и в ямках под лодыжками — черная каша.

На Острове в эти дни зеки жили в строгости. Приехали из Инты майор с капитанами, специалистами по режиму. Их сопровождал Лукаш. Объехали на моторке остров, проверили связь. Поставили дополнительный пост за протокой на втором острове, чего раньше не было. И еще обнаружили непорядок в бригаде Стельмаха: опытный режимник обратил внимание на бородачей. Четверо в одной бригаде. Не может быть, чтобы все они и на воле были бородатыми. Вот этот, например, да он до ареста и бритвы в руках не держал, наверно, а тут ишь какую отпустил. Так и есть, арестован безбородым. "Снять бороду!» — приказал майор и уехал в Инту,

Наутро произошла жуткая сцена... Привели зека к лагерному парикмахеру, а зек не захотел расставаться с шелковистой рыжеватой бородкой, заявил: «Мне по вере полагается носить бороду». —«По вере полагается, а по режиму не полагается».— «Не дам снять бороду!» Старшина, получивший распоряжение от самого майора, знал, как надо поступать в таких случаях. Привел двух надзирателей Они скрутили рыжебородому руки за спинкой стула. Зек притих, не дергался, видать, смирился. Парикмахер взял бритву, занес ее над щекой, только коснулся волос, а бородач как вскинется скулой на бритву. Сразу пласт так и отвалило. Хлынула кровь.

— Прекратить! — закричал появившийся Лукаш.

— Так ведь майор приказал.

— Отправить в медпункт!

В ту самую минуту, когда непокорного вели в медпункт, мы с Серебренниковым, идя навстречу, видели вспенившуюся на щеке кровь За несчастным гнался целый рой комаров.

Врач пришил висевший лоскут. Потом я видел это-

 

го «апостола» с удочкой на берегу озера. Стельмах высоко оценил поступок молодого: «Пострадать за веру — это хорошо». Его бригада работала, забывая о времени. Были случаи, когда Стельмах просил у Лукаша поработать лишний часок: «Сено сухое, его надо в стог положить».

Я ни разу не проверял траншеи этой бригады щупом. И без того было видно, что работают на совесть. Траву у них уминал мой Антрашка. Он узнал меня, потянулся губами, но у меня на этот раз не оказалось в кармане корочки. Взял клок травы, обмахнул наседавших на него оводов, рукавом обтер вокруг глаз. Он благодарно глядел на меня большими черными очами, в которых отражалось северное небо.

— Для чего вы носите эту железку? — спросил Стельмах, указав на щуп.

— У людей разная совесть, — ответил я и рассказал про бригаду Анциферова.

— Нас контролировать не надо. У нас высший контролер, — он вскинул вверх палец, — бог!

Зимой из траншей Стельмаха вынули силоса больше, чем я принял. Весь он был хорошего качества. Мы с Серебренниковым написали об этом в Минлаг.

...Осенью так же, как и прошлый год, встречали гурты, утепляли скотные дворы и свои жилища. Но главной приметой той осени было рождение детей. Раньше у нас был только Володя Серебренников. Мы глядели на него с завистью. Хотелось погладить его беленькие волосики. И вот один за другим появились свои дети. У Ананенко с Ольгой — Миша, у Богдасарова с Маринкой — Юра, у Гоя с Полиной — Марийка, у Резника с Машей — Вера, у нас с Ниной — Женя. Все эти дети и все, что родятся в Кочмесе после, будут писать в своих анкетах трудно запоминаемое ими место рождения: Коми АССР, Интинский район, Косьявомский сельсовет, сельхоз Кочмес. Они будут спрашивать родителей: «Почему сельхоз, а не совхоз?» А мы будем объяснять, что это пошло от ГУЛАГа. Там сельскохозяйственные лагеря называли сельхозами, очевидно, чтобы не путать с совхозами. Так написали и в метрике. И в паспорте наших детей будет писаться этот проклятый «сельхоз». Любой паспортист видит, что владелец документа родился в неволе, что родители его были неполноценными гражданами.

 

Были еще и скрытые знаки в наших документах, полученных уже после реабилитации. Мы этого даже не знали. С виду нормальный паспорт, а паспортист, едва взглянув, требует справку о реабилитации. «Без нее ваш паспорт недействителен». Так сказали Нине Смирновой в паспортном отделе Ленинского района города Тамбова. Пока она искала в сумке справку, та же паспортистка сообщила домовладелице, у которой мы хотели поселиться, что ее будущие жильцы отбывали сроки на Севере. Хозяйка взяла домовую книгу и ушла, сказав: «Зачем мне лагерники». Пришлось снова искать угол.

Но до реабилитации еще далеко. У нас пока нет даже тех паспортов, которые «без справки недействительны».