- 118 -

Миляга

Сменивший Власенкова капитан Елсаков был человеком добрым, но горьким пьяницей. Он ни на кого не повышал голоса, не говорил, как бывало Власенков: «Не забывай, откуда пришел», — или: «С кем разговариваешь!» Елсакова мы звали Милягой и берегли от начальства. Нагрянувшим из Инты внезапно говорили: «Василий Михайлович на охоте».

Поначалу, зная свою слабость, Василий Михайлович долго крепился. Но подоспели Октябрьские праздники, бездорожье, значит, из Инты никто не нагрянет, и он себе «разрешил». Когда первым обозом приехала его жена, было поздно. Он уже ходил из дома в дом, ища похмелья.

Серебренников первый забил тревогу, стал ругать тех, кто сближался с начальником на «поллитровой дорожке».

— Вы же губите хорошего человека. Совести у вас нет. Чего добиваетесь? Пришлют второго Власенкова, тогда поймете.

Продавец Порфирий Пашковский перестал кредитовать Василия Михайловича. Начальник сердился, но Порфирий был тверд. Он корил себя за то, что не догадался так решительно действовать раньше. Когда приехавшая жена капитана погашала долги мужа, Порфирий не знал куда и глаза девать.

Дела шли своим чередом. Вечерние наряды проводил Ананенко. Василий Михайлович нужен был только для подписи бумаг. Подписывал он, не вникая в суть дела, приговаривая: «Я вам верю. Народ здесь золотой. С таким народом, я с таким народом!.. Все? Отсылай. Я тебе верю. У нас прав хватит. Затем сюда и посланы». Иногда он был даже не в состоянии расписаться, а отчет надо посылать. Ананенко однажды поставил свою подпись. В Инте не сочли это нарушени-

 

- 119 -

ем. Главбух совхоза Викторов сказал: «Подписи Ананенко я верю больше, чем любого министра».

И вот что удивительно, в Инту никто не донес о запоях Елсакова. «Засветился» он в Инте, куда ездил на какое-то совещание. Голуб потребовал письменного объяснения.

В Кочмесе не было пишущей машинки, а почерк у Василия Михайловича не отличался каллиграфией, после запоя был, по его выражению, «зверским», поэтому он попросил Антонину Александровну переписать его покаянное письмо и «немножко подправить».

«Что он написал?» — любопытствовали кочмесяне. Антонина Александровна цитировала по памяти: «Был не устроен в быту. Жена, отрезанная распутицей, ютилась с детьми на втором отделении. У людей семейные праздники, приглашают, просят, а я вроде пренебрегаю. Люди здесь — лучше не встречал».

Прочитав свое покаяние, исполненное красивым округлым почерком, Василий Михайлович схватил в порыве благодарности руку Антонины Александровны и поцеловал, сказав: «Золотые люди!» Лаптева хотела запечатать письмо и отослать с обозом, но Елсаков накрыл конверт ладонью.

— Я хочу немножко добавить.

Через несколько минут он положил перед Антониной Александровной письмо с добавлением. «Отсылайте», — сказал и ушел из конторы.

Антонина Александровна прочитала добавление: «А и как тут не пить, в такой дыре. Пил и буду пить! Елсаков». Антонина Александровна бросилась догонять.

— Золотой народ! — воскликнул Василий Михайлович. — Посылайте, как есть, посылайте.

Два дня он пропадал на охоте, потом пришел на вечерний наряд попрощаться с «золотым народом». Ананенко спросил:

— В какие санки заложить Уюта?

— Не заслужил еще на рысаках-то ездить. Поеду с обозом. Жену с детьми по-человечески отправили, и за это спасибо.

Обоз, как на грех, шел за горючим. Василий Михайлович трясся семьдесят километров на замазученных бочках.