Трибун

Елсакова сменил Иван Алексеевич Михайлов. Появился он поздней осенью: Моторист Столбиков, с которым Иван Алексеевич пристроился на попутной, принял маленького, щупленького Михайлова за работягу, пожаловавшего на Север за длинным рублем, и потребовал «за провоз».

— Вот влип, — рассказывал потом Столбиков, — я гоню его за поллитровкой, а то, мол, мотор заглохнет, а он беззубым ртом шамкает: «Я ваш управляюшший. Вот приедем в Кочмес, я тебе покажу, как поллитровки шшибать».

В Косьявоме Столбиков предложил Михайлову «на свои кровные погреться на мировую». Иван Алексеевич не отказался. «Погревшись», он оживился и выступил перед мотористом и экспедитором Володей Панасюком с программной речью. О чем он говорил? Слушатели не могли вспомнить, да оратора и трудно было понять. Ему недавно изготовили зубные протезы, он к ним еще не привык. Его язык в ожидании протезов успел освоиться с пустотой, теперь чувствовал себя стесненно. Иван Алексеевич вынул протезы — речь получилась шепелявая с присвистом. Но он уже не мог остановиться, потому что рассматривал свое выступление на речной глади, как генеральную репетицию перед той речью, которую он произнесет в Кочмесе.

Едва ступив на берег, Михайлов распорядился созвать собрание. Ананенко предлагал сначала посмотреть хозяйство. «Потом, успеется», — отмахнулся Михайлов.

В клуб новый управляющий пришел загодя. И хорошо сделал. Подготовка к собранию велась, как он выразился, «спустя рукавицы». Стол президиума не накрыт. Ни графина, ни колокольчика. Это еще что, мелочи, дело поправимое. Иван Алексеевич не обнаружил... трибуны.

— Где у вас эта...?

По жестам Ананенко понял, о чем спрашивает Михайлов.

— Трибуны у нас нет.

— Как нет? Совсем?

—Совсем.

 

— Да-а, — выдохнул Михайлов. — Как же вы жили?

—Обходились.

— Ну, а есть человек, который может ее сделать? Ананенко поманил пальцем Василия Киселева.

— Трибуну можешь сделать? — ткнув перстом в грудь Киселева, спросил Михайлов.

— Не велика хитрость.

— Сколько потребуется?

— Да завтра к вечеру будет готова, конечно, без полировки, — добавил Василий Иванович. — Морилкой покрашу.

— Даю три дня. — Михайлов отошел на то место, где должна была стоять трибуна, и обратился в зал:— Собрание переносится. Через три дня в восемнадцать ноль-ноль прошу без опозданий.—Язвительно усмехнувшись, добавил: — У вас даже трибуны нет. — Пройдя через зал, направился к выходу.

Напрасно Ананенко приглашал нового управляющего обойти хозяйство. За эти три дня Иван Алексеевич сумел выкроить несколько минут, чтобы лично проверить, как идут дела у столяра Киселева. Остальное время, по словам уборщицы конторы Груни Мельник, «Иван Алексеевич резал ножницами газеты и наклеивал на чистые листы бумаги. Потом ходил по кабинету и махал руками».

Михайлов был первым управляющим Кочмеса из гражданских. Послужной список у него был хоть куда. Начальник политотдела МТС. Редактор районной газеты. Грудь в орденах.

На собрание он пришел минут за сорок. Первым делом примерил трибуну и очень огорчился. Киселев не учел, что оратор маленького росту. Василий Иванович понял свою ошибку и быстро ее исправил. Для этого, к счастью, в клубе нашлась тесина и ножовка. Киселев за сценой быстренько сколотил подставку.

Поселенцы собрались дружно. Михайлов взглянул на часы и распорядился открывать собрание. Было заметно, как он ликует и слегка волнуется. Еле дождался, когда председательствующий Ананенко предоставит ему слово. Вот он поднялся на трибуну, разложил расклейки, ухватился за борта руками, сказал: «Товарищи!» — и понял, что с протезами речь не пойдет. Он отвернулся, торопливо вынул протезы, завернул в

 

платок и сунул в карман. Речь пошла. Жесты несколько сумбурные, но энергичные. Через полчаса он устал, а неперевернутых страниц было еще много, но он упорно читал, перевертывая уже по две, а иногда и по три страницы.

Виктор Волосовцев тут же написал стихотворение «Трибун». Там были такие строчки:

 

Табачный дым стоял над клубом. Собранье сдержанно молчало.

Михайлов долго ртом беззубым

Жевал казенное мочало.

Сходя с трибуны, оратор, забыв, что он больше часу провел на некотором возвышении, оступился и невольно обнял телятницу Чернову, сидевшую крайней в президиуме.

Люди переглядывались, улыбались. Его было жалко. А он ходил гоголем, активно вмешивался в распоряжения Ананенко и Серебренникова, чаще невпопад. Особенно страдал от его распоряжений Михаил Иванович.

Пришлось и мне спасать дело от Михайлова. Было это в сенокос. Заключенных в том году нам не привозили. Инта прислала десятков пять шефов (вместо 250 зеков).

Бригадирами были назначены латыши Калниньш, Буртнекс и Озолс. Они перевезли на остров шнягой сенокосилку, крепких лошадей и, работая в три смены — благо солнце не закатывается, — за неделю смахнули все поляны. Шефы закладывали силос, стоговали сухое сено.

Корма принимали мы с фуражиром Богдасаровым. Однажды причалили мы к острову на весельной, глядим, а там моторка на приколе стоит.

— Долго спите, — шутливо упрекнул персональный моторист Михайлова Вилли Штульберг.

В тот день я собирался принимать только сено. Силосных траншей, готовых к приему, по нашим прикидкам не было. И вдруг вижу — четыре шефа кидают лопатами землю. Она летит не на бугор зеленой массы, а куда-то вниз, как в могилу. Прибавил шагу.

— Зачем вы это делаете?!

— Нам сказали: закидывайте землей, — мы и закидываем, — ответил парень с модными усиками.

 

— Кто сказал?

— Начальник ваш. Бригадир с ним спорил, потом махнул рукой и поехал на косилке.

Я не собирался догонять начальника и ходить в его свите, но пришлось разыскать его на острове. Он стоял на бровке траншеи в позе митингового оратора. По всему видать, требовал засыпать землей и эту траншею, хотя трава в ней не доходила даже до бортов. Молодой Озолс запальчиво протестовал. Я уже слышал визгливый голос Михайлова:

— Отстраняю тебя от бригадирства!

— Никто так не делает! — не сдавался Озолс. — Вот спросите Рачкова. Он знает. Серебренников нас дураками назовет.

— Идите вы со своим Серебренниковым! — огрызнулся Михайлов.

— Иван Алексеевич, — обратился я елико возможно мягче, хотя зло закипало на ретивого распорядителя. — Зачем вы требуете закрывать полупустые траншеи?

— Какие же они пустые? Трава вровень с бортами.

— А надо, чтобы метра на два была выше бортов.

— Да что я, не знаю, что ли, как надо?

— Зачем же требуете?

— Сегодня сводку даем. Они этого не понимают,— кивнул на Озолса, — в буржуазной стране вырос, а ты должен знать, что такое сводка. Прошлый год на нонешнее число было пятьдесят процентов сена и тридцать силоса.

— Прошлый год была ранняя весна.

— Ну и что. Нельзя, чтобы сводка была хуже прошлогодней.

Что тут скажешь? Пробовал урезонить: мол, куда будем девать лопухи и дудки? На сено они не годятся, их место в траншее. Говорил, что неполная яма провалится, силос промокнет и сгниет. Все как о стенку горох! «Сводка» затмила человеку разум. Раньше мы этого не знали. Ведь хозяйство подведомственно комбинату. Халеев каждый год приезжал, знакомился с делами на месте. И этого начальнику комбината «Интауголь» было достаточно. Конечно, мы давали сведения в Инту. Но ни Голуб, ни главный агроном Щербаков Василий Иванович никогда не давили на нас ради сводки. Они знали, что Кочмес не подведет. Корма бу-

 

дут. А райкомовцы, которых так боялся Михайлов, к нам и не заглядывали. Мы к этому привыкли и не понимали, какое это благо, когда на тебя не давит «сводка».

Вечером в конторе Михайлов показал мне сводку, которую он передал в Инту. Цифры там были настолько завышены, что я присвистнул.

— Липа!

— Так надо, — наставительно сказал Михайлов.— Я и в газету радировал. Скоро прочтем.

— Но ведь липа может открыться. Тогда на весь район, в той же газете...

— Нет, — шкодливо хихикнул Михайлов, — так не бывает. Газета, если похвалит, то ругать уже не будет. На полгода с гарантией. Я сам был редактором, знаю.

Правил Иван Алексевич Кочмесом недолго. Он прибыл к нам, оказывается, после лечения от алкоголизма. Голуб при направлении его на работу предупреждал: «До первого сигнала. Уволим без серии выговоров». Сигнал поступил, и не один. Елсакова берегли, а Михайлова не пожалели, хотя он был потрезвее Елсакова.

Его уже ждала лодка, чтобы увезти в Инту, но Иван Алексеевич долго еще не покидал кабинет. Все приглашал людей и писал им характеристики. Некоторые догадывались отговориться: «У меня уже есть характеристика».

— Ладно, — говорил Михайлов, — давай, кто там еще.

«Осчастливленные» сравнивали характеристики. У каждого были одни и те же слова: «Морально устойчив, политически зрелый». Конец этой канители положила Антонина Александровна Лаптева, которую он заставлял переписывать характеристики. Устав от никчемной работы, она сказала:

— Иван Алексеевич, вот вы пишете: «политически зрелый». Но ведь вы его даже в лицо плохо знаете, а он был бандеровцем или полицаем немецким.

— Кто полицай? — всполошился Михайлов.

— Степан рыжий был полицаем.

— А я ему написал?

— Написали: «Политически зрелый», — соврала Антонина Александровна,

 

Михайлов заметался, не зная как поправить ошибку.

—Не волнуйтесь, я ее порвала

Михайлов успокоился и пошел на пристань.