Глава первая

1.

Степнову позвонили из исправительно-трудовой колонии.

— Вы интересовались судьбой заключенного Трофимова...

— Да, да, — живо откликнулся Дмитрий Васильевич. — Это молодой зоотехник. Я просил решить вопрос о его расконвоировании, чтобы он мог работать у нас в совхозе по специальности.

— Вопрос решен. Трофимов Федор Алексеевич, 1946 года рождения, через час освобождается. Приговор отменен.

— Рад за парня.

— Вы далеко не отлучайтесь. Трофимов спрашивал, как добраться до совхоза. К вашему сведению, семьи у него нет. До ареста работал в колхозе и жил на частной квартире. Так что ехать ему фактически некуда.

— Я вас понял. Спасибо. Еду к вам. Вы его немножко придержите, чтобы нам не разминуться.

Дмитрий Васильевич торопливо сел в машину и покатил в зону.

Они никогда не встречались. Заключенный Трофимов только слышал, что в Пунже есть животноводческий совхоз и что директор этого совхоза, по выражению зеков, «мужик правильный». А Степнов кое-что знал о Трофимове. Пользуясь дружбой начальника колонии, Дмитрий Васильевич встречался с теми, у кого кончался срок, приглашал их поработать в сов-

 

хозе. С Трофимовым встретиться ему не пришлось— был на объекте, но познакомился с его формуляром, хранящимся в исправительном учреждении. Рассматривал на тюремной фотографии анфас и профиль мужчины лет тридцати. Волосы сняты машинкой, отчего лоб и тонкий хрящеватый нос с горбинкой были очень приметны на вытянутом лице. Взгляд настороженный. Такие лица чаще встречаются в северных русских селах. Понравился Федор Трофимов директору совхоза. В копии приговора сказано, что срок отбывает «за преступно-халатное обращение с огнем, из-за чего погибло колхозное имущество и много животных». Срок четыре года.

— С приговором не смирился,—сказал начальник исправительного учреждения. — Продолжает апеллировать. Работает подсобником в бригаде плотников. Режим не нарушает. О раскоивоировании говорить пока рано. Отбыл всего полтора года...

...На вахте заметили «газик» Степнова. Из ворот сразу вышел высокий, сухощавый молодой мужчина, широко поглядел вокруг.

«Он! Федор Трофимов!»—узнал Дмитрий Васильевич.

Вышедший удивился, заметив плотного мужчину, с приветливой улыбкой шагнувшего ему навстречу.

— Вы ошиблись. Меня встречать некому.

— Нет, не ошибся. Я встречаю вас, Федор Алексеевич. От души поздравляю. Давайте знакомиться:

Степнов Дмитрий Васильевич, директор совхоза

«Верхняя Пунжа»...

Федор обрадовался, признался, что первым долгом он собирался побывать в совхозе, поблагодарить директора за хлопоты о расконвоировании.

— Мне об этом только что сказали на вахте. Но, вы знаете, меня ведь освободили подчистую.

— Да, я знаю. Очень рад,—Степнов пригласил Федора в машину.

«Газик» быстро прошуршал по красноватой дороге, отсыпанной горелой породой. Еще вчера Трофимов шагал тут под конвоем. Кругом голая, истерзанная вездеходами тундра. Низкое небо подпирают серые, Дымящиеся терриконы, обступившие со всех сторон поселок северных горняков.

— У вас, наверно, есть план первого дня на сво-

 

боде? — спросил Степнов.—Я не хотел бы его нарушить своим вторжением.

— Особых планов нет. Освобождение пришло внезапно... Хотел бы для начала сменить костюм и обувь. У меня скопились небольшие деньжонки. Потом пообедать в нормальной столовой и отправиться за Пун-жу, к вам, в совхоз.

— Все приемлемо, — сказал Степнов. — Только начнем с еды. Вот наш лучший ресторан.

Он подкатил к небольшому двухэтажному дому с большой, на половину фасада, вывеской: «Ресторан-столовая „Верхняя Пунжа"».

Федор усомнился, что его пустят в бушлате.

— Ресторан начинается вечером, а сейчас тут настоящая харчевня.

Гардеробщица смерила Трофимова критическим взглядом, но не остановила, заметив, как другой посетитель, директор совхоза, которого знает вся Пунжа, подчеркнуто любезен с этим долговязым, не постеснявшимся прийти в ресторан в бушлате: «Наверно, только что из зоны».

— Тут нам не помешают побеседовать,—сказал Дмитрий Васильевич, предлагая Трофимову меню.— Пропустим граммов по сто?

«Испытывает? — насторожился Федор. — Вроде не похоже».

— Нет, я воздержусь. У меня сейчас такое состояние, что я и без рюмки немножко пьян.

— Понимаю вас.

Хлебая бульон с фрикадельками, Степнов украдкой наблюдал, с каким аппетитом — аж желваки заходили на скулах,—Трофимов управился с бульоном. Промокнув скомканным в кулаке, чтобы не разглядели, какой он грязный, платком капельки пота, выступившие над бровями и верхней губой, Федор пошутил:

— В лагере говорят: «Ешь — потей, работай — зябни». — И сразу принялся за бефстроганов, приготовленный по-северному — с макаронами вместо картофеля.

«Проголодался парень, — посочувствовал Степнов. — Позавтракал, наверно, семи еще не было — баланды похлебал».

Больше всего Трофимов радовался компоту из су-

 

хофруктов. Он просто смаковал, обсасывая и с треском раскусывая урючные косточки. Преодолев смущение, попросил принести «еще стаканчик погуще».

— Меня бабушка Ефросинья Ивановна звала «Федя компотное брюхо», — улыбнулся Федор, приступая ко второму стакану, удивительно быстро поданному официанткой.

С упоминания имени бабушки и начался у них разговор о родных краях и о том, как было сфабриковано дело о пожаре.

2.

В старинное русское село Ветлищи Трофимов прибыл по распределению в 1968 году. Председатель колхоза Семен Борзунов и главный бухгалтер Вера Егоровна приняли его хорошо. На квартиру устроили к одинокой пенсионерке Марье Селезневой, работавшей в конторе уборщицей. «На первых порах, пока не обзаведетесь семьей, она вам и обед сварит, и постирает». Участливо расспрашивали о родителях. Узнав, что отец Трофимова «привлекался за политику», Семен Семенович насторожился:

— Реабилитирован?

— Наверно, реабилитирован.

— А откуда знаете, что отбывал за политику?

— Бабушка говорила. Я у нее вырос, — ответил Федор.—Отец умер там, на Севере.

Вера Егоровна при каждом удобном случае внушала молодому зоотехнику: сейчас, мол, такое время, что особенно надрываться в работе нет никакого смысла. Гораздо прибыльнее научиться составлять нужные отчеты и войти в доверие к тем, кто принимает эти отчеты. «Семен Семенович у нас на эти дела мастак. Он знает, как получить «божеский» план, как выбить фонды. Вот посмотрите, как он работает, сами убедитесь».

Много хорошего говорили Федору о его предшественнике. «Он хотя и выпивал,—потому и мало пожил, — но ум не пропивал. С ним легко было работать и мне, и Семену Семеновичу».

Федор понимал, что все это говорится неспроста, мотай, мол, на ус и будь таким же покладистым. Но Трофимов оказался непокладистым. Он не стал под-

 

писывать акты о приплоде, заготовленные учетчицей под диктовку Веры Егоровны. Перечеркнув все цифры и поставив другие, более высокие, Федор сказал: «Считать я умею».

— Я уже провела по книгам. Не будьте таким зловредным, — не сдавалась Вера Егоровна.

— Зачем вы каждый раз занижаете приплод?

— Для резерва. Без этого нельзя.

— Какого резерва?

— Да вы прикидываетесь или действительно такой несмышленыш?

— Я не прикидываюсь.

— Вот на той неделе у нас были гости по обмену опытом. Их угощали. Из каких источников, по-вашему?

— Я этого не знаю и знать не хочу.

— Тогда вы не сработаетесь с Семеном Семеновичем.

Мария Сергеевна, квартирная хозяйка Трофимова, во время уборки в конторе уловила разговор председателя с бухгалтером о молодом зоотехнике, поняла, что ее квартиранта они зовут белой вороной, и пока не знают, что с ним делать.

— Ты им не поддавайся, — задорно сказала Мария Сергеевна Федору. Посоветовала, где следует «еще копнуть. Там у них нечисто».

Трофимов хотел поговорить без обиняков с Борзуновым. Но тот все был в разъездах. То он по заданию райкома в составе какой-то комиссии проверял работу другого колхоза, то участвовал в работе многодневного семинара, то еще в каких-то заседаниях. Наконец, вернувшись из очередной поездки, Семен' Семенович сам заговорил с Трофимовым:

— Вера Егоровна жалуется на тебя: цифирь ее портишь. По молодости я тоже пробовал держаться факта. Но ничего из этого не получилось. Концы с концами свести не удается. Много непредвиденных расходов. Без этого теперь не проживешь.

Борзунов даже не пытался выслушать молодого специалиста. Он только старался внушить ему, чтобы впредь не спорил с бухгалтером.

Федор не хотел участвовать в создании «резерва для председателя». Он собрал факты и написал в райисполком. Куда же еще, как не к советской власти

 

мог обратиться молодой специалист? Волновался в ожидании ответа или вызова. Но с ним никто не пожелал разговаривать. А с Борзуновым, видимо, говорили. Трофимов это почувствовал по косым взглядам Семена Семеновича и Веры Егоровны. Официальный ответ он получил через два месяца. «По затронутому вами вопросу вам даст разъяснение районный зоотехник т. Перепелкина и председатель колхоза т. Борзунов».

С этой отпиской Трофимов пошел в райком партии. Его принял первый секретарь Мухортов.

— Как вы там живете, ладите с Семеном Семеновичем?

— Ладу у нас не получается... Федор пересказал суть письма в райисполком. Мухортов слушал с заметным раздражением. На ответ-отписку едва взглянул.

— Не с того начинаете, товарищ Трофимов. Вместо того, чтобы учиться делу у опытного человека, вы сразу взялись строчить кляузы.

— Но если я понял, что они жулики.

Руководитель района нахмурился.

— Я собирался говорить с Борзуновым о подготовке вас к приему в партию, но, вижу, вы не тот товарищ. Партии нужны кристально чистые люди... Вот вы пытаетесь очернить Борзунова. А Семен Семенович много лет проработал на Крайнем Севере в самые трудные годы.

— Держал под замком порядочных людей! — зло кинул Федор.

Мухортов не реагировал на реплику, внушал свое.

— Товарищ Борзунов мог бы уйти на заслуженный отдых, а он помогает нам решать сложные задачи подъема сельского хозяйства.

— Трудности и сложности создают такие, как Борзунов,—сказал Трофимов, поднимаясь со стула.

—Шельмовать заслуженных людей не позволим! — пристукнул кулаком Мухортов.

Он хотел отчитать Трофимова, но решил поручить это дело зрелому коммунисту Борзунову.

— Не позволим! Идите, работайте!

Как оплеванный вышел Трофимов от человека, у которого надеялся получить поддержку.

 

Вернувшись в Ветлищи, Трофимов неосторожно сказал:

— В Москву напишу, а жуликов все равно разоблачу!

Наутро он пошел в бухгалтерию, хотел сверить какие-то цифры. Вера Егоровна сразу поняла, зачем долговязому эти цифры. Она долго искала, искала, да так и не нашла нужных бумаг.

— Прокурор найдет, — сказал, уходя, Федор.

В тот вечер у Трофимова долго горел свет. Борзунов видел его склоненным над листом бумаги. «Прокурору пишет», — понял председатель.

Федор действительно писал письмо генеральному прокурору, но не о жуликах—хотел узнать о судьбе отца. Задели его за живое слова Мухортова: «Партии нужны люди кристально чистые».

От бабушки Федор знал, что отец его, Алексей Николаевич Трофимов, работал в типографии.

— Должность у твоего отца была беспокойная, — рассказывала бабушка.—В ту пору за не к месту сказанное слово хватали людей, а у Алеши печатное слово. Оно разлетается широко. Сколько раз, сказывал, таскали его за опечатки. До поры сходило, а потом, видать, поставили лыко в строку. За опечатки поплатился. Так я считаю.

В пятьдесят седьмом году бабушка получила извещение о смерти любимого ее младшего сына Алеши. Старшие двое сложили головы на войне. И не могла она поверить, что Алеша пошел против советской власти.

Известие о смерти Алексея дошло до бабушки случайно. В Москве его приняла соседка Трофимовых, знавшая бабушку по эвакуации. Она вскрыла казенный пакет, адресованный на имя жены Трофимова, которой уже давно не было в живых, прочитала, всплакнула и переслала горькую весть Ефросинье Ивановне в Кубышки.

Письмо генеральному прокурору Федор закончил так: «Прошу сообщить правду о моем отце, какой бы она ни была. Не могу жить в неведении». Хотел переписать начисто, но отложил до утра. «Прочту на свежую голову, может, что-нибудь добавлю».

Он вышел на улицу и широко зашагал за ручей, где раскинулись скотные дворы. «Проверю, не спят

 

ли ночные скотники». Навстречу ему попался выпивоха Анашкин.

— Куда навострился? Ты ведь сегодня на свинарнике дежуришь.

Анашкин, переступая с ноги на ногу, признался, что он идет «накрыть на горячем Борзунова. Повадился, гад, ходить к моей бабе».

— Так он старше ее почти вдвое,—удивился Трофимов.

— Борзунову не откажет—председатель. Вы уж отпустите меня. Все равно я ничего не вижу, кроме толстой рожи Борзунова. Места себе не нахожу. Отпустите, Федор Лексеич.

Трофимов отпустил Анашкина с дежурства.

Предчувствия Анашкина не обманули. Спугнул он похотливого Борзунова. Распаленный неудачей Семен Семенович зашел в контору. В кабинете у него стоял холодильник, в котором всегда было чем встретить «нужного человека». Достал бутылку со звездочками, початую перед тем, как идти к Анашкиной, опрокинул рюмку, промокнул щеточку усов указательным пальцем. Отломив от плитки шоколада несколько клеток, Семен, не спеша разжевывая, непривычно думал о том, как выкрутиться без потерь? «Раззвонит Анашкин или не раззвонит? Пожалуй, раззвонит. Мухортов при всём уважении влепит за аморалку». С этими мыслями он вышел из конторы и подался в сторону скотных дворов. «Скажу: проверял дежурных. Анашкина не оказалось на месте. Пошел к нему домой— распушить. А он, пропойца, вон куда повернул, глупости говорит». Незаметно дошел до свинарника, видит, кто-то ходит внутри с фонарем. Прильнул к запыленному стеклу. «Трофимов! Чего ему здесь надо в такое время?.. Вот кто меня заложил Анашкину! Ох, и подлый же ты человек, Трофимов! Но ты у меня допрыгаешься!.. Поросят считает... Убавь фитиль—стекло лопнет — пожар сделаешь, сволочь!»

И тут в его хмельной голове мелькнуло: «И хорошо, если бы вот сейчас вспыхнул свинарник... Трофимова за решетку, Анашкина, оставившего пост, туда же... Вера Егоровна спишет на пожар столько, что за год не пропить»... Он похлопал себя по карману — спички есть... «С той стороны скопилось много сухой соломы...»

 

Свинарник вспыхнул, как куча сухого хвороста. Трофимов отчаянно старался выгнать свиней, но они сбились в кучу, погибельно орали и ни за что яе хотели уходить сквозь дым и языки пламени. Когда прибежали люди, сделать уже ничего было нельзя.

— Кто дежурил?! — кричал запыхавшийся Борзунов. — Анашкин, ты почему оставил дежурство?

— Меня Федор Лексеич отпустил, — оправдывался Анашкин.

— Ты на Федора Алексеевича не вали! Он тебе не ночной сторож, а зоотехник,—«сердился» Борзунов. — Чего ему здесь ночью делать?

— Он меня отпустил,—лепетал Анашкин.

—Трофимов, это правда? — Правда,—подтвердил Федор.

—Тогда другой разговор,—сказал Борзунов. Про себя добавил: «Вот ты и испекся, товарищ Трофимов».

В основу обвинения был положен тот факт, что Трофимов отпустил Анашкина с дежурства, сам ходил с фонарем по свинарнику, и в это время произошел пожар.

Акт о гибели животных в огне скрепила своей подписью районный зоотехник Перепелкина. Она приехала в Ветлищи, когда бульдозер уже разравнивал землю на поверхности траншеи. Мало-мальски сведующий специалист, читая акт, обратил бы внимание на несоответствие площади сгоревшего свинарника числу погибших от огня свиней, спросил бы: «Зачем вы набили в этот свинарник, как сельдей в бочку, когда рядом помещения полупустые?» Но у районного зоотехника такого вопроса не возникло. Какие могут быть подозрения к Семену Семеновичу Борзунову, которого,—всем известно,—уважает сам первый секретарь райкома Мухортов. Перепелкина со спокойной совестью удостоверила, что в траншее похоронено именно столько свиней, сколько «насчитала» Вера Егоровна. И уехала, не пожелав встретиться с коллегой Трофимовым.

3.

Костюм покупать поехали в совхозный «универмаг». Степнов подрулил к деревянной избушке, стоявшей на высоких сваях. Они поднялись по скрипу-

 

 

чим ступенькам, перекошенным ежегодным вспучиванием мерзлоты, вошли в широкую квадратную дверь.

— Наш «универмаг»,—сказал Дмитрий Васильевич, поприветствовав директора и продавца в лице одной полной белолицей женщины. — Екатерина Павловна подберет вам костюм и все прочее. Встретимся в конторе. Это рядом.

Федор осмотрелся. Чего только тут не было! Топоры, ведра, рыболовные принадлежности. Тут же рядом: хлеб, пряники, слипшиеся конфеты-подушечки, крупы, макароны, сахар. Промтовары у другой стенки. На видном месте самые ходовые: резиновые сапоги, брезентовые плащи, ватные штаны, рубахи в клеточку. Костюмов, сорочек не видно. Екатерина Павловна, скользнув снизу вверх по фигуре покупателя, спросила:

— Носите сорок восьмой, пятый рост?

— Пятидесятый, — уточнил Федор.

— На пятидесятый, пожалуй, не потянете,—усомнилась Екатерина Павловна. Она открыла шкаф, какие бывают в конторах для верхней одежды сотрудников, достала темно-коричневый костюм.—Померяйте.

Федор надел пиджак—как влитой. Брюки прикинул размахом рук.

— Беру.

Подобрал ботинки, сорочку, берет, две пары белья. Екатерина Павловна положила еще полдюжины носовых платков.

— Спасибо,— с чувством поблагодарил Федор, смущенно вспомнив, как в столовой он комкал в кулаке сероватую тряпку, вытирая проступивший пот.

Потом она начала выставлять на прилавок вещи для дома: чайник, ведерко, тазик. Трофимов не сразу понял, что это предназначается ему на обзаведение.

— Нет, нет, эти вещи мне пока не нужны.

— Почему?

— Пока ведем переговоры. Я ведь только что...

— А я сразу поняла, откуда вы,—перебила Екатерина Павловна. — Дмитрий Васильевич вас не первого приводит одеваться. Он очень душевный. А к вам, я заметила, у него особое расположение. Вы, наверно, специалист по животным?

— Зоотехник.

 

— Ну вот, Дмитрий Васильевич не отпустит вас. Зоотехник у нас старенький. Ян Янович еще ссыльным тут работал. Хороший дядечка. Соглашайтесь. Не прогадаете. Ой, да что я, глупая, агитирую, вас, наверно, семья ждет?

— Семьи у меня нет.

— Тогда и не раздумывайте. Работа—везде работа, люди — везде люди. Только здесь они резче делятся на плохих и хороших. Степнов—редкостный человек. Он никогда не напомнит вам, мол, не забывайте, откуда пришли... Переоденьтесь.—Она накинула на дверь крючок. Заметив, как этим озадачила покупателя, с улыбкой растолковала: — Это я чтобы вам не помешал кто. Снимайте лагерное, а я выйду в кладовку.

Не прошло и трех минут, Федор крикнул: «Готово!»

— Ой, какой вы интересный мужчина!—пропела Екатерина Павловна, выходя из кладовки.—Посмотрите на себя в зеркало. Как меняет человека одежда.

— Надо бы еще бритву, — сказал Федор, потрогав щетину. — Найдется?

— Найдем и бритву. Часы не помешают, если деньги позволят. Без часов здесь плохо. У нас солнышко сумасшедшее. По нему нельзя ориентироваться.

Он выбрал «Полет», расплатился, поблагодарил Екатерину Павловну и пошел в контору.

— В добрый час, — сказала она вслед. Контора совхоза размещалась в низком барачного типа доме. У Степнова сидел седенький редковолосый старичок. «Это который еще ссыльным тут работал», — догадался Трофимов. Познакомились и пошли на скотные дворы. Выйдя из конторы, Федор спохватился: как же, мол, я в новых ботинках и брюках—сразу извожу. Степнов понял его замешательство, успокоил.

— У нас не замараетесь.

Действительно, на дворах, построенных фактически на болоте, было сухо, коровы чистые. Из открытых ворот выпорхнули воробьи.

— Воробушки! — обрадовался Трофимов.—Давно их не видал. Признаться, думал, сюда они не залетают.

 

— Прижились на скотных дворах,—сказал зоотехник.—Тепло и корм круглый год находят. На некоторых отделениях появились сороки.

Старик рассказывал, с чего начинал, как терпел неудачи с привозными из Вологодской и Архангельской областей коровами, как присматривался к местной лохматенькой коровенке, не боящейся холода. Скрестил ее с холмогором. Долог был путь отбора продуктивных и устойчивых к холодам.

— Сколько в среднем дают? — спросил Трофимов.

— На трех с половиной тысячах топчемся.

— Три с половиной тысячи в условиях Крайнего Севера?— удивился Федор.—Если бы так «топтались» в центральных областях, — молока было бы вдоволь.

Вернулись в контору.

— Ну, дорогой, дай бог вам хорошо устроиться в родных местах,—пожелал Степнов.—А если что не заладится — в жизни всякое бывает, — пишите, телеграфируйте. Мы вам пошлем договор и подъемные. И, пожалуйста, не смущайтесь тем, что не сразу приняли наше приглашение.

— Спасибо, — Федор протянул руку, чтобы попрощаться.

— Нет, нет, — возразил Степнов. — Я вас завез в совхоз и обязан отвезти на станцию. Машина сейчас будет. Послал на пристань встретить кузиольского управляющего. А вот и сам Михаил Яковлевич.

В кабинет вошел невысокий старик в брезентовом плаще с откинутым капюшоном. Дмитрий Васильевич шатнул ему навстречу. Старик торопливо пожал руку директора и впился синими выцветшими глазами в незнакомого.

— Это зоотехник Трофимов Федор Алексеевич,— познакомил Степнов. — Вот агитировал поработать на севере, но безуспешно.

— Пилипенко,—назвал себя старик.—А вы, значит, Трофимов? И к тому же Алексеевич?

— Трофимов Федор Алексеевич, — улыбаясь, подтвердил Федор.

— Тогда позвольте задать вам несколько вопросов. Как звали вашего дедушку по линии отца?

— Николаем.

 

— А какая слехиальность у вашего отца?

— Работал в типографии.

— Пожалуйста, не удивляйтесь моим вопросам. Сейчас поймете, почему их задаю. Когда видели отца последний раз?

— Не помню отца. Мне было года два, когда его... Улыбнувшись, Пилипенко задал, казалось, совсем нелепый вопрос:

— Как вы отвечали вашей бабушке, когда она спрашивала: «Где был наш Федя?»

К удивлению Степнова, Трофимов ответил мгновенно:

— «В гостях у медведя».

— Все! Теперь никаких сомнений!—воскликнул Пилипенко. — Вы сын моего друга Алексея Николаевича Трофимова. Очень похожи на отца.

— Да, бабушка говорила, что я в Трофимовскую родню. Дедушку моего звали «хрящёвый нос».

— Позвольте мне обнять вас, дорогой Федя!.. Всего четыре слова: «В гостях у медведя», — но никакая официальная справка, отпечатанная яа гербовой бумаге, с круглой печатью, никакие свидетели не могли бы удостоверить с такой несомненностью факт, что Федор Трофимов сын именно того Алексея Трофимова, которого знал Пилипенко. Такое не придумаешь.

— И как вас осенило вспомнить эту деталь? — восхищался Степнов.

— Алеша рассказывал мне, как он незадолго до ареста ездил навестить, — он повернулся к Федору, — навестить вас с бабушкой. И ему запомнилось, как ласково вы с бабушкой разговаривали.

— Вижу, вы хорошо знали моего отца.

— С Алексеем Николаевичем мы встретились в Ин-те и вместе прошли через Абезь, Сивую Маску, прошли с киркой и лопатой. Разошлись в Сеиде. Наш отряд пошел на Воркуту, а их повернули на Лабытнанги. Через пять лет опять встретились здесь как ссыльные.

Пилипенко говорил нарочито буднично, стараясь смягчить потрясение Федора.

— Вы, конечно, знаете, что отец ваш посмертно реабилитирован?

— Нет, я этого не знал.

 

— Федор Алексеевич сам по ложному обвинению отбыл полтора года,—пояснил Степнов.—Только что снял лагерный бушлат.

— Везет Трофимовым на ложные обвинения, — сочувствовал Михаил Яковлевич. — Кажется, и время не то, а вот поди ж ты.

— Вы, наверно, знаете, где отец похоронен? Когда умер?

— Скончался Алексей Николаевич в 1956 году от воспаления легких. Жестоко простудился. Возвращался из Пунжи. Лодку одолела шуга. От Косьявома поднимались шесть часов... Мужик он был крепкий и молодой еще, сорок три года... Похоронен Алексей Николаевич у нас в Кузиоле... — Выдержав паузу, Пилипенко заговорил как о решенном деле:—Мне на свои дела потребуется часа полтора. Пристань знаете где? Не знаете. Тогда встретимся здесь, в конторе. Простите, у вас, может, совсем другие планы? — спохватился Михаил Яковлевич.

— Нет, какие тут планы,—торопливо согласился Федор. — Еду с вами в Кузиоль.

Степнов молча достал из шкафа свои резиновые сапоги и просторную брезентовую куртку, которые он держал тут на случай внезапной поездки в глубинку, предложил Трофимову.

4.

Лодка легко скользила по темной от торфяных берегов воде. Михаил Яковлевич хорошо знал фарватер, и обычно он рулил уверенно, «срезал углы», а сегодня то и дело допускал зевки. Прибрежный ивняк хлестал по борту, по его старенькому, видавшему виды брезентовому плащу, по новенькой, просторно сидящей на тонкой фигуре Трофимова куртке, которую ему заботливо одолжил Степнов. Над головой низко плыли мокрые облака. Их торопливый бег походил на ледоход на большой реке. Федор слушал рассказ о нраве северных рек, о тундре, о Кузиоле, где похоронен его отец. И теперь он уже не знал, сможет ли уехать с Севера так легко, как был готов это сделать несколько часов назад, до встречи с Пилипенко.

Михаил Яковлевич сидел на корме, нахлобучив на глаза тяжелый от влаги капюшон, дымил махоркой.

 

— По прямой тут и сорока километров не будет.— заговорил он, прокашлявшись и отмахивая дым, поваливший на Федора. — В половодье смельчаки отваживаются проскочить напрямик. Опасно. Вода может быстро пойти на убыль—обсохнешь посреди тундры.

— Чего больше-то в тундре, воды или суши? — поинтересовался Федор. — С вертолета не приходилось окинуть взглядом?

— Сам не видел, а бывалые спорят между собой. Одни говорят: «больше воды»,—другие не соглашаются. Полагаю, дело в том, когда глядеть на тундру сверху. В июне три четверти ее под водой, а в конце августа—больше суши. Суша, конечно, тоже мокрая.

Лодка миновала черную речку, вышла на широкий плес. Михаил Яковлевич зачерпнул в кружку воды, угостил Федора.

— Хорошая вода, — похвалил Трофимов. — Лучше ее, возможно, байкальская да у нас в Кубышках — родниковая... К чужой воде я трудно привыкал. Помню, ходили мы с бабушкой в дальнее село. Захотелось пить. «Потерпи, — уговаривала бабушка, — здесь колодцы мелкие, вода верховая, и пить-то ее не будешь». А я не понимал, что значит «верховая», одолел: «Пить!» Постучала бабушка в окно: «Напоите моего молодца». Принесла женщина в ковше. Я глотнул и поперхнулся. Не мог пить. Хозяйка обиделась. «Ну вот, а просил». Бабушка только сказала, что мы из Кубышек, и женщина поняла. «После вашей-то воды, знамо дело, не захочешь».

— Вода большое дело, — заметил Михаил Яковлевич. — От плохой — и базедка, и кишечные болезни бывают.

— Реки пока чистые, а природа не радует.

— Суровые места, — согласился Пилипенко, — но люди привыкают. Вот в той деревне, где плохая вода, люди и не замечают, что пьют тухлую. Так и тут. Возьмите местных рыбаков, оленеводов. Для них лучшей земли нет. Пробовал я свою Степаниду уговорить поселиться в теплых краях—ни за что! Пришлось мне северянином стать... А некоторые пробовали уехать, да вернулись.

— Почему? — насторожился Трофимов. Грустную повесть рассказал ему Михаил Яковлевич о человеке, не прижившемся в родных краях.

 

— Есть у нас в Кузиоле Никанор Приземлин. Отца вашего тоже хорошо знал... Остаться на Севере— об этом он и слушать не стал. Поехал в свой Великий Устюг... И вернулся. В страшном смятении вернулся.

— Почему?

— Жена померла, дочь—машинистка в каком-то учреждении — испугалась: уволить могут из-за такого отца... Пошел на свою фабрику, где щетки делают. Народ все новый, а которые еще помнят, глядят, как на выходца с того света. Знали молодого, бравого, а тут объявился беззубый доходяга, рассказывает о пережитом. Они сами жили не лучше лагерников — тесно, голодно, подозрительно. Слушают с оглядкой. Мы на Севере уже не боялись ни черта, ни дьявола, а «вольные» люди тряслись. Перед арестом он работал мастером. Теперь встал к станку. Вскоре собрание. Поднялся на трибуну... «Заклинило», говорит, на первом слове. Еле вымолвил «товарищи». Прислушался, Никто не вспомнил ни тамбовского волка, ни гуся, который «свинье не товарищ». Об этом нам любили напоминать лагерные начальники. Говорил он о бесхозяйственности. Начальнику не понравилось. Он из президиума, как цепом по голове: «Мы тут напрягаем силы, делаем план, а гражданин Приземлин где-то отсиживался и теперь смеет нас учить». И никто не оборвал демагога, не крикнул: «Он же реабилитирован! Отсиживался не где-то, а на Крайнем Севере, будучи совсем невиновным». Никто не сказал: «Никанор Приземлин «такой же, как и ты, только порядочней тебя, приспособленца». Даже Венька Грачев, ровесник, с которым Никанор с детства прожил крыльцо в крыльцо, рыбачил на Сухоне перед самым арестом, — отмолчался, не повел бровью, сидел, как дубарь.

В перерыве услышал шепоток: «Что-то было. Зря, совсем ни за что не взяли бы».—«А и взяли бы, так не на пятнадцать лет». И еще женский голос: «Он живой остался, а мой на войне голову сложил».

— Но ведь у него должна быть бумага о реабилитации, — перебил Федор.

— Бумагу всем не покажешь. И написана она для юристов: «Дело прекратить за недоказанностью предъявленного обвинения». Юрист донимает: не виновен, а простой человек толкует так: «Виноват, только не смогли доказать. Выкрутился»... Ннканора не так за

 

цепили слова начальника: «где-то отсиживался»,—на то ему и цеп дан, чтобы молотить рабов. Не обиделся и на бабу, у которой Гитлер со Сталиным похарчили мужа, но слово «выкрутился»—кипяток на душу. Изломанная она—легко ранима... А доконал его Венька «дружеским» замечанием: «Ты погодил бы со своей критикой. Наш Василий Ильич не любит, когда против щетины».

Никанору стало жутко. Он почувствовал себя чужаком. Наутро взял расчет и подался на Север... Здесь к нашему брату относятся нормально. Те, которые гнули нас, сразу после разоблачения Берии оформили пенсии и смылись в теплые края на «заслуженный отдых». Остались сочувствующие «врагам народа». Они сами были в опале.

«Вот и меня в Ветлищах могут принять, как Ника-нора Приземлииа в Великом Устюге», — подумал Трофимов. Пияипенко угадал его мысли.

— У вас другое дело. Вы мало отсутствовали, и статья не такая страшная, как у Никанора. Люди вас еще не забыли. Возможно другое — месть. Председателя и бухгалтера по логике вещей должны посадить. А у них родственники. Их много. Все тянули, кто что мог... Если райком не поддержит, перед вами встанет враждебная стена.

«В райкоме Мухортов, опирающийся на „кристально чистых"». Жизни не будет. Вернусь из Кузиоля, приму предложение Степнова»,—решил Трофимов.

И опять Михаил Яковлевич прочел его мысли.

— Когда будете решать, возвращаться или остаться на Севере, примите во внимание: с кем работать. Степнов—порядочный.—В слово «порядочный» Михаил Яковлевич вложил все свое уважение к директору. — Он был первым секретарем райкома, кажется, в Тамбовской области. На этой должности надо командовать, жать на басы. Дмитрий Васильевич не хотел. Встретился он где-то на отдыхе с начальником нашего угольного комбината. Тот пригласил его в свое подсобное хозяйство. Пообещал не докучать «указивками». «Мне было бы молоко для детей шахтеров, а как вы его добудете—дело ваше». Сработались они.

Причалили в полночь. Солнце, не уходя за отроги Полярного Урала, начало быстро подниматься. Над Кузиолем мерцал дрожащий свет. Уступая желанию

 

Федора, Пилипенко повел его прямо с пристани на кладбище.

Федор настраивал себя увидеть заросший травой холмик безымянной могилы. В мыслях дал себе слово поставить отцу скромный памятник; Спросил Пилипенко, где можно его заказать.

— Не знаю, что вы имеете в виду? — ответил Михаил Яковлевич. — По-моему, памятник Алексею Николаевичу мы поставили хороший. Сработали любовно. Нас было тогда еще четверо, которые прошли с ним рядом, спали на одних нарах. Конечно, на Новодевичьем кладбище памятники побогаче. Но в наших условиях... Когда-нибудь жертвам сталинского террора поставят общий монумент. Верю в это. Некоторые думают, пострадали сотни, может, тысячи деятелей партии, военачальники. Этим каждому — персональный! А миллионам рядовых — общий, на народные деньги поставят. — Старик заметно разволновался. — Вот отойдут от дел певцы «крепкой руки», и «монолитного единства», — им не по нутру огласка, сделанная Никитой Хрущевым, — придут молодые, не запятнавшие себя доносами, бездушием, и поставят памятник.

Федору еще не приходилось слышать такие суждения о Сталине. В те годы считалось, ругать Сталина — это умалять наши достижения, связанные с его именем. Решения XX съезда не отменялись, но и не вспоминались. Потом стали все чаще показывать на телеэкране усатые портреты и без стыда говорить о его заслугах в разгроме всяких уклонов и успехах индустриализации, проводимой в неимоверно трудных условиях, обходя молчанием, что именно он и создал эти неимоверно трудные условия. А Никиту Хрущева, посмевшего тронуть демоническую тень Сталина, предали полному забвению, будто он преступник какой. Даже вернувшегося из космоса Юрия Гагарина заставили задним числом идти в никуда. Вот он идет, идет по красной ковровой дорожке — куда? Кому навстречу? Кто постарше помнит: навстречу Хрущеву. Но Брежнев и Суслов не могли допустить, чтобы какой-то «волюнтарист и кукурузник» у всех на глазах обнимал первого космонавта. Вырезали такой прекрасный земной кусок.

Михаил Яковлевич с Федором спустились к ручью,

 

отделявшему жилую зону от скотных дворов, ступили на мостик. «Алеша строил, — сказал Пилипенко. — И конюшню дранкой успел покрыть». Миновали склады и поднялись на самую высокую точку в Кузиоле, где земля к концу августа успевает оттаять на метр или чуточку больше. Потому и выбрали эту землю для кладбища.

Небольшой участок, огороженный низким штакетником, продуваемый со всех сторон, принял уже много поселенцев. У низких холмиков на ветру качались тонкие, кривенькие, чудом прижившиеся березки и рябинки. Федор заметил несколько крестов и десятка полтора бетонных плит, поставленных вертикально. У могилы, на которой лежала небольшая бетонная глыбка с врезанной в нее белой мраморной плитой, Пилипенко снял замазученную кепку.

«Трофимов

Алексей Николаевич

1914—1956»

Федор замер, сжав в руке берет и, потупил голову.

— Здесь ваш отец, — тихо сказал Михаил Яковлевич. — Оградку мы не сделали не по лености, а со смыслом. Здесь покоятся, кому при жизни осточертели высокие ограды и крепкие заборы. Пусть они хоть мертвые их не знают. Между прочим, это его слова, — старик указал на памятник. — Умирал в полном сознании...

— Хороший памятник. Спасибо вам, — Федор обнял Михаила Яковлевича. — Где вы плитку белого мрамора достали? И надпись хорошо сохранилась.

Оказалось, это вовсе не мрамор, а крашенный известью цемент. И надпись цементная с добавлением сажи.

— У нас был такой мастер. Заготовил опалубку, положил на дно стекло, на него смоченную бумагу с прорезанными буквами. Аккуратно заполнил просветы букв черной цементной кашицей толщиной миллиметра на три. Дал затвердеть, осторожно снял бумагу, подправил, где надо, и залил белой кашицей. Когда и она затвердела, нарастил бетонную глыбку. Сняли опалубку, стекло — блестит, как полированный мрамор! С годами стала немножко похуже. Здесь

 

сильно ветер сечет ледяной крупой. Но надпись не стирается.

Федор заинтересовался единственной могилой, обнесенной высокой оградой. Пилипенко перехватил его взгляд,

— Это могила бывшего начальника ОЛПа Про-сенкова. Когда в Кузиоле закрыли лагерь и приняли поселенцев, Просенков приказал обнести свой особняк высоким забором с нитками колючей проволоки. Завел двух овчарок. Бегали внутри двора на цепи, кидались на всякого, кто приближался к владениям хозяина. Вот родичи и уважили последнюю волю любителя высоких заборов. Крепкую ограду поставили. Не хотели здесь хоронить рядом с «контриками», но не смогли увезти тело.

Они подошли к могиле-крепости. Над словом «Просенков» кто-то после первой буквы добавил сверху «о». Получилось «Поросенков».

— Пробовал стереть — нехорошо глумиться над мертвым, — как бы оправдываясь, сказал Михаил Яковлевич, — опять написали. Правда, в последние годы его даже в глаза звали Поросенковым.

И снова они подошли к могиле Трофимова, постояли молча.

— Не зря бабушка звала его Олешей великомучеником, — прервал Федор молчание. — Сколько их тут в вечной мерзлоте!

— Иван Грозный, Малюта Скуратов — невинные агнцы по сравнению со Сталиным и Берией.

— За что отняли, жизнь у отца? Ведь ему было всего сорок два года. За что осиротили меня, бабушку? Кому это надо? — Пилипенко молчал. Федор ответил сам: — Это надо «кристально чистым», таким, как Борзунов. Раньше он где-то здесь подвизался.

5.

Службы, занимавшиеся арестами, располагали большим набором отработанных приемов изъятия людей из нормальной человеческой жизни. Если бы кто-нибудь задался целью записать рассказы о том, кого как «брали», то мы удивились бы изощренности фантазии исполнителей злой воли. Крупного военачальника, кавалера боевых орденов (не постыдных, как у

 

Чурбанова или его могучего и наглого тестя, а настоящих, добытых в сражении с врагами советской власти), который мог оказать сопротивление, брали осторожно. Его вызывали в Москву для доклада. Брали в воздухе на подлете к столице. По-иному, очень «миролюбиво» брали главных инженеров крупных предприятий. В полночь на квартиру являлся посыльный и говорил: «На заводе авария. Машина ждет вас у подъезда». Ошарашенный человек не понимает, зачем «посыльный» торчит здесь, а не ждет у машины, не замечает, что «посыльный» следит за каждым его движением. Но инженер не жжет «вредительских» бумаг, не сует в карман оружия, не дает родным никаких заговорщических поручений. Он спешит на завод, скорей узнать, что там произошло? Спускается торопливо По лестнице. У машины ждет второй «посыльный». Услужливо открывает заднюю дверцу. Инженер садится. «Посыльные» зажимают его с двух сторон. Машина идет на Лубянку или в Лефортово.

Нестандартно брали Михаила Яковлевича Пилипенко, офицера-пограничника, посмевшего сказать с трибуны партийной конференции воинской части буквально следующее: «Я имел честь воевать под командованием Василия Константиновича Блюхера. Видел его личную храбрость и не могу поверить, что он враг народа». Ожидал ареста сразу, как сойдет с трибуны. Нет, не тронули. Дерзость была слишком неожиданной. Все либо клеймили «врата», либо молчали, а тут «не верю». Пилипенко наутро получил назначение в другую часть. Поехал с семьей к новому месту работы. На какой-то станции в купе вошел лейтенант, взял под козырек и торопливым шепотом попросил: «Товарищ капитан, помогите задержать агента». Повернулся к жене Пилипенко, кормящей грудью ребенка, успокоил: «Не волнуйтесь, поезд здесь стоит долго». «Агент» был задержан. Им оказался Михаил Яковлевич Пиллпенко.

Где прибилась его семья? Об этом он не знал до пятьдесят шестого года.

К Алексею Трофимову в небольшой рабочий кабинет пришли два здоровых парня в полувоенной форме. Один, крутоплечий, с кривым, как у боксера, носом сказал почти шепотом:

— В одной типографии напечатана антисоветская

 

листовка. Требуется консультация. Нам сказали, что вы, как специалист, можете определить: в какую смену это сделано, на какой машине. Надо, чтобы зря не трогать много людей, выйти на одного.

— Попробую разобраться,—ответил Алексей Николаевич.—Только не сейчас. Через пятнадцать минут у директора совещание. Я докладываю.

— С директором согласовано. Алексей Николаевич хотел позвонить. Кривоносый прижал его руку к аппарату.

— Никому ни слова! Поехали. Машина у подъезда. Когда спускались по лестнице, второй, молчаливый парень ловко оттирал встречных, пытавшихся заговорить с Трофимовым. Привезли его на Лубянку, толкнули в бокс — и человек уже на конвейере, с которого уцелевший мог сойти только через много-много лет и отправиться на вечное поселение. «У нас ошибок не бывает», — любили говорить служители страшного конвейера.

На первом допросе следователь поиграл с Алексеем Николаевичем в «прятки». Заставлял догадаться: «За что тебя взяли? Не корчи невинную девицу, давай выкладывай начистоту». Потом показал газету, отпечатанную в его родной типографии. Алексей Николаевич сразу узнал номер, посвященный третьей годовщине Победы. Много хлопот было с этим номером, особенно с первой полосой, где большой портрет генералиссимуса Сталина. Надо было проследить и за цинкографами, делавшими такое ответственное клише, и за стереотиперами, снимавшими матрицу, и за печатниками, чтобы они сделали хорошую приправку и заправили красочные аппараты лучшей краской, припасенной для такого торжественного случая. Конечно, за всем следили мастера, каждый на своем участке, но и за мастерами нужно доглядеть. Алексей Николаевич не забыл, как его в тридцать восьмом году трясли за опечатки.

Они тогда получились злые, хотя он был убежден, что появились не по чьему-то злому умыслу, а связаны со спецификой наборного дела. Для их устранения и держат в штате корректоров и правщиков. Одна опечатка была в бланке Всесоюзной переписи населения. Идеологическая служба хотела узнать: много ли в стране осталось верующих? В бланке был вопрос: «ве-

 

 

рующий?» Наборщик в этом слове вместо буквы «е» набрал «о». Получилось, что граждан поголовно спрашивают: «Ворующий?» Вопрос тоже не праздный, но тогда еще не созревший для всенародного опроса, как в более поздние времена, когда слово «вор» стыдливо заменили словом «несун». В корректуре, тиснутой на допотопном станке, это место было слишком жирно закатано краской. Корректор видел только черный кружочек, который мог быть буквой «е», но так же и «с», и «о». Не перетискивать же корректуру из-за сомнения. Будет еще и чистый оттиск, когда набор перед печатью смоют щеткой с керосином. Сам же корректор и обнаружил коварство черного кружочка, внес поправку — и дело с концом. Не тут-то было. Не то время. Всем мерещились враги, вредители. Везде виделись какие-то злые замаскированные надписи. Например, на тетрадной обложке в штриховом рисунке дотошный ультра бдительный человек прочел: «Долой ВКП(б)». Этот ужасный призыв был так хитроумно замаскирован, что Алексей Николаевич Трофимов поворачивал рисунок и так, и этак, но не находил крамольных слов. А люди бдительные находили и удивлялись, как это товарищ Трофимов не видит такую явную крамолу?

Однажды к нему вбежал тискальщик Силуянчик, крича с порога:

— Сластика! Сластика! — положил Трофимову на стол оттиск с клише групповой фотографии военных.

Алексей Николаевич не сразу уразумел, что «сластика» означает — свастика.

— Где вы видите свастику? — спросил тискальщика.

— Вот! — Силуянчик ткнул пальцем в «шпалу» на петлице военного.

Трофимов всматривался в прямоугольник величиной в два миллиметра и не находил свастики. Силуянчик дал ему лупу.

— Ну, теперь видите? Я специально для этого купил лупу. Денег не пожалел.

Трофимов и в лупу не обнаружил ее.

— Газеты читаются без лупы. Идите работайте. И вот такая опечатка — «ворующий». Однако Алексею Трофимову удалось отвести беду и от наборщика, и от корректора. Он показал следователю набор-

 

ную кассу, где ячейки букв «е» и «о» стоят рядом, доказал, как ведется разбор шрифта для повторного набора. Следователь оказался человеком умным, удовлетворился таким объяснением. Тем более, что это было не в тиражных листах, а в корректурном оттиске.

Вторая опечатка, получившая огласку, была еще злее. Ее обнаружили в цитате из доклада Сталина о конституции: «Приятно и радостно знать, что кровь, обильно пролитая нашими людьми, не прошла даром». И опять коварный черный кружочек с заменой буквы «е» на «о». Получилось: «Кровь, обильно пролитая нашими людьми, но прошла даром». И хотя и в этот раз опечатка была обнаружена на стадии корректуры, но все равно наборщика арестовали. Директору типографии и техноруку «за притупление бдительности» дали строгие взыскания.

Алексей Николаевич понял, что следователь неспроста держит в руках праздничный номер газеты, «Что там могли обнаружить?» Следователь поднес газету к лампе (допросы шли только ночью) и показал газету на просвет. Трофимов сразу покрылся холодным потом. На портрет генералиссимуса со всех сторон была нацелена мощная боевая техника. Снизу по нему «били» зенитки, с боков тянулись прямо к вискам стволы пушек, а сверху — готовая обрушить свой удар авиация. Генералиссимус зажат со всех сторон — никакого спасенья! Но это, если смотреть на просвет. А если глядеть без подсветки — все нормально.

Конечно, у газеты есть редактор, ответственный секретарь, разрабатывающий макет верстки, выпускающий. Но все они были уже арестованы. Алексею Трофимову припомнили все довоенные опечатки. Они, мол, были не случайными, как ты тогда убедил простаков. Теперь не открутишься...

Рассказывая Федору о «преступлениях» отца, Пи-липенко вспомнил горькую шутку Алексея Николаевича.

— Когда меня реабилитировали, Алексей Николаевич по всей форме составил «список опечаток». Там, где указывается номер строки и страница, он написал мой лагерный номер. Да, да, не удивляйтесь, мы носили на спине номера. В графе «Напечатано» Але-

 

ша написал: «Пилипенко Михаил Яковлевич — враг народа», а в графе «следует читать» — «Честный, порядочный человек».

6.

Месяца за два до выхода на свободу Федор Трофимов написал в Ветлищи Марии Сергеевне, у которой жил до ареста. Она продолжала убирать контору. Вера Егоровна ценила ее умение ни во что не вмешиваться: «Эта сор из избы не вынесет». Тихая, ко всему притерпевшаяся, Мария Сергеевна для председателя и бухгалтера была как бы неодушевленным предметом. Она действительно никому не рассказывала, что не раз заставала Веру Егоровну сидящей у Борзунова на коленях, а то и красноречиво растрепанную и раскрасневшуюся. Даже с подругой соседкой, тоже вдовой военных лет, не делилась случайно подслушанными секретами, как председатель с бухгалтером сговаривались мухлевать с приплодом поросят, кому продать «излишки», кому и что послать «на подмазку», чтобы у ревизоров «скулы свело», как любил выражаться Борзунов.

В глубине души Мария Сергеевна не мирилась с хапугами, но «плетью обуха не перешибешь». Только с появлением квартиранта Федора Алексеевича, как она его с первого дня уважительно величала, человека, по всему видать, порядочного, Мария Сергеевна осмелела. Она стала делиться с квартирантом своими наблюдениями о проделках Веры Егоровны и Борзунова. А когда Федора засудили, Мария Сергеевна в душе корила себя: «Зачем я его подзуживала. Ему ли, такому прямому и честному, драться с волками».

Переживала, но виду не подавала. Теперь она ловила не только случайные фразы, но иногда и специально задерживалась с тряпкой, чтобы больше знать «о погубителях Федора Алексеевича». Ее не стеснялись. Убрав Трофимова, Борзунов совсем распоясался. Никому пикнуть не давал. Открыто стал ходить к жене Анашкина. Своя жена, видать, с этим смирилась, а Вера Егоровна не стерпела. Сперва предупредила Анашкину: «Чтобы больше он к тебе не приходил. Сживу со свету!» Анашкина ответила: «Что, завидки берут? Не нужна ты ему». Еще две—три фразы, и на-

 

чали портить одна другой причёски. Подняли в конторе крик — святых выноси! Кто-то успел сказать жене председателя: погляди, мол, как бухгалтерша с Анаш-киной делят твоего муженька.

Жена прибежала в контору. Понаблюдав потасовку, вдруг грохнула счетами о полированный стол. В наступившей тишине сказала Вере Егоровне негромко, но твердо:

— Пойдешь в тюрьму вместе со своим кобелем Борзуновым. Мне он больше не муж. Я ведь все знаю, душегубы! Вы погубили не только свиней, Трофимова тоже вы, вы погубили!

—Докажи,—прошипела Вера Егоровна, косясь на счеты.

— Чего доказывать-то, раскопают траншею, пересчитают свиные кости — и все будет ясно,— гордо шагнула к порогу.

— Дура! Осудят с конфискацией. Об этом ты подумала?

Борзунова ничего не ответила, но было видно, что реплика Веры Егоровны охладила ее пыл.

Незаметно выскользнула из бухгалтерии Анашкина.

Соперницы в гневе не обратили внимания на уборщицу тетю Машу Селезневу, не видели, как она, вытряхивая из корзины смятые бумажки, замерла при словах Борзуновой: «Раскопают траншею, пересчитают свиные кости — и все будет ясно».

Оставшись одна, Вера Егоровна поправила прическу, испорченную Анашкиной, и принялась названивать по телефону, разыскивая председателя, уехавшего в район. Настигнув его в какой-то конторе, Вера Егоровна потребовала: «Приезжай скорее в Ветлищи!»

— Что случилось? — спросил Семен Семенович.

— Жена твоя спятила! — крикнула Вера Егоровна и положила трубку.

«Муж да жена — одна сатана, — рассуждала про себя Мария Сергеевна.—Помирятся. Как бы сделать, чтобы кости-то свиные пересчитали?» И тут вскоре она получила письмо от своего бывшего квартиранта Федора Алексеевича. Тогда он еще был в колонии. Поплакала. «За что человек терпит? А я, словно каменная, пальцем боюсь пошевелить в его защиту». По-

 

бранив себя за бесчувственность, Мария Сергеевна решила действовать. Она вспомнила, что муж ее племянницы, проживающей в Москве, работает не то в милиции, не то в прокуратуре, допрашивает жуликов всяких. Вот к нему и поехала Мария Сергеевна...

Рассказала родственнику все по порядку. Он задал ей несколько вопросов, уточнил имена, фамилии и сел за машинку. Постучал минут двадцать и прочитал ей складно написанное заявление в прокуратуру.

— Фамилии, названия населенных пунктов правильно написаны?

— Все точно.

— Тогда распишитесь. Вот здесь.

Мария Сергеевна вздохнула, шутливо осенила себя торопливым крестом и старательно вывела: «Мария Селезнева».

— Куда теперь идти-то с бумагой?

— Никуда — сам передам.

— Вот и хорошо.

— Теперь ждите.

Ждала больше месяца, пребывая в волнении. «В райкоме Мухортов больно хорошо относится к Бор-зунову. Недавно опять гостинцы ему посылали. Как бы и мне не угодить на старости лет за Федором Алексеевичем».

И вдруг в конторе переполох. Приехал какой-то невысокий мужчина в темном кителе с петлицами, какие Мария Сергеевна видела на кителе мужа племянницы. «Прокурор», — поняла Мария Сергеевна.

Приехавший спрашивал подписавших акт захоронения свиней:

— Кто считал?

— А чего считать? У Веры Егоровны по книгам и так все видно. Вот они — живые, остальные, значит, мертвые.

Прокурор распорядился вскрыть траншею, в которую покидали обгоревших свиней. Борзунов «горевал»: «Никто не хочет заниматься таким делом. Я уж прокурором грозил — ни в какую».

— Обойдемся, — сказал прокурор и куда-то позвонил.

Приехали трое, обрядились в замысловатые комбинезоны, надели резиновые перчатки, начали копать, сперва экскаватором, потом лопатами. Сбежались лю-

 

бопытные ребятишки. Из траншеи поперла вонь — не продохнешь. Ребятишки разбежались, а трое надели противогазы и продолжали работать. Анашкин, как челнок, сновал от села к траншее, от траншеи к селу, сообщал последние новости:

— Считают! На глазок видно, что там и половины не будет того, что списала Вера Егоровна.

И снова побежал к траншее и назад в село, кричит;

— Пересчитали! Уже закапывают. Насчитали в четыре раза меньше. А Борзунов говорит, чтобы еще в лесу копали, где заразных хоронили.

Колхозники зашумели, побежали к прокурору просить не раскапывать заразу.

— Пять лет без нее живем — и слава богу. Прокурор спросил Борзунова:

— Настаиваете? — и предупредил: — Эксперт безошибочно определит дату захоронения. Потребуется разрешение ветеринарной службы. Все работы за ваш счет.

Семен Семенович отступил.

У Веры Егоровны описали имущество, а вскоре ее взяли под стражу. Борзунова не трогали. Он депутат Совета. Мухортов объявил ему выговор за халатность и взял в район на теплое местечко.

Мария Сергеевна написала Федору ответ:

«Здравствуй, родимый Федор Алексеевич. Спасибо за весточку. По всему видать, судьба ваша скоро изменится к лучшему. О чем и спешу вам сообщить. Веру Егоровну посадили в тюрьму. Борзунова пока не трогают.

Вещи ваши все в целости и сохранности. Берегу и письмо, которое вы писали в родную деревню Кубышки Вере Тимофеевой. Оно вернулось с наклейкой: «Адресат выбыл». А куда выбыл, не сказано. Лежит у меня и другое ваше письмо. В нем вы про отца своего хотели узнать. Верховному прокурору писали, но, видно, не успели отправить. Горько плакала, когда читала его. Я и не знала, что вас не война, а Берия осиротил. Ох, родимый, и сыну пришлось испить ту же чашу напраслины. Про письмо об отце у меня следователь тогда спрашивал (он копался в ваших бумагах—обыск ведь был), допытывался: шибко ли твой квартирант сердит на советскую власть за отца? Борзунов ведь туда и гнул: тут, мол, не простая ха-

 

латность. А я сказала: «Побольше бы таких сердитых на советскую власть, как Федор Алексеевич, порядку-то прибавилось бы».

Вместо тебя прислали нам Филиппа Сутырина. Краснобай. Не молодой уж. Но все его зовут Филькой. А бумаги его — филькиными грамотами.

До скорого свидания, Федор Алексеевич.

Остаюсь ваша квартирная хозяйка Мария Селезнева».

Письмо долго шло до Пунжи. В колонии его получили день спустя после освобождения адресата. Но не бросили, а переслали в совхоз. Секретарь Степнова не знала, что делать с этим «засылом»? Посоветовалась с Дмитрием Васильевичем. Он оставил письмо у себя и вручил его Трофимову, когда тот вернулся из Кузиоля.

— О, Мария Сергеевна откликнулась! — обрадовался Трофимов, взглянув на подпись. — Старая доярка. На квартире жил у нее.

Наблюдая за читающим письмо Трофимовым, Степнов догадывался, как раздваиваются мысли Федора: хочется попробовать себя на Севере и тянет в родные места, где враги его терпят поражение.

— Вот что, Федор Алексеевич, вам надо съездить в Ветлищи, — сказал Степнов, внимательно прочитав письмо Марии Сергеевны вслед за Трофимовым. Но уверен, что вернетесь к нам. Так мне подсказывает жизненный опыт. Встретят там вас прохладно. Борзуков, как я понял, пользуется у начальства доверием. На вас будут смотреть косо. Их больше устраивает Филька с его грамотами. Поезжайте. Как только убедитесь в справедливости моих слов, телеграфируйте. И пожалуйста, без ложного стеснения. Вот, мол, мне говорили, а я не послушал. Это все чепуха.

— Не могу уехать отсюда. Здесь могила отца,— сказал Федор.

— Одобряю, — Степнов приподнялся в кресле, пожал Федору руку. Достал из ящика ключи. — Это от вашей квартиры. Устраивайтесь. Потом с вами начнем объезжать отделения. У нас их шесть. Кузиоль — самое дальнее.

— Готов ехать хоть сейчас. У меня только два неотложных дела; купить у Екатерины Павловны рабо-

 

чую одежду, домашнюю утварь и написать ответ Марии Сергеевне.

— Обрадуйте. Она ведь еще не знает, что вы на свободе. В поездке по отделениям мы завернем в коми деревню, купим у Панкратовны меховые тапочки. Пошлёте землячке в подарок.

— Спасибо за подсказку.

— Но сначала напишите заявление о приеме на работу, чтоб я мог оформить приказом.

В тот же день он успел купить немудрящую мебель и еще взять у Екатерины Павловны хозяйственные вещи, которые она начала было выкладывать на прилавок, когда он переоделся в новый костюм. Все это — ведерко и чайник, лучковая пила и топор, умывальник и тазик, тарелки и чашки,—были у нее наготове.

— Я знала, что от Дмитрия Васильевича вы не уйдете, — сказала Екатерина Павловна. — Такой уж он человек.

Шофер Коля помог расставить мебель. Было это уже часов в семь вечера. Федор пытался «отблагодарить». Коля обидчиво отказался.

— У вас же давно рабочий день кончился,— оправдывался Трофимов.

— Ну и что. Я ведь знаю, с какого «курорта» вы приехали. Кто с таких берет — надо руку рубить.

«...Все путем, все по-человечески»,—думал Федор, расстилая простыню на упругую горбинку пружинного матраца. Легко натянул на подушки наволочки, а вот с пододеяльником пришлось повозиться: одеяло не хотело залезать в отверстие, все получалось как-то наперекосяк. Потом он налил в тазик воды, минутки три погрел ее кипятильником и с удовольствием вымыл ноги. «В баню сходить бы. Где-то мелькала вывеска». Собрал в сумку белье и пошел искать.

«Теперь я барин»,—ворковал Федор, развешивая на кухне постиранные трусы и майку. Вспомнил слова бабушки Ефросиньи, которые она всегда говорила, придя из бани: «Почему не поставят памятник человеку, который придумал париться? Не знаю, как другие, а я после бани молодею сразу лет на пять. Люди, наверно, не знают, кто первый придумал баню. Но придумал ее наш северный человек».

В ту ночь Федор Трофимов впервые за долгие во

 

семнадцать месяцев лег в нормальную постель. Откинул чистое одеяло — и лег. И ни под ним, ни над ним, ни с боков нет нар, не шумит пропахший потом барак. Никто не тронет его вещи. Где он их положил, там они и будут лежать. Вот она воля! И завтра не прогремит ненавистное: «Подъем!» Не надо бежать в пищеблок за пайкой и баландой. Он позавтракает белым хлебом с маслом, откроет банку сардин. Все это лежит в кухонном столе, и он не беспокоится, что кто-то украдет его еду, — воля! И вдруг эту умиротворенность как молнией сожгла мысль: «За что, за что я был лишен права жить по-человечески?!»

На устройство домашних дел Степнов дал ему три дня. Но зачем Трофимову три дня? Наутро он уже приступил к работе. Вместе с директором и старым зоотехником Яном Яновичем они поехали по отделениям. Старик подчеркивал, что он не просто показывает стадо молодому коллеге, а передает его, наказывая, что следует сделать в первую очередь, что можно отложить на потом.

Месяц спустя Ян Янович уехал в Латвию, где его ждала проработавшая в Пунже больше двух десятков лет Марта Андреевна. Она уехала в родные места годом раньше, купила там домик с маленьким участком.

— Уезжаю со спокойной душой, — сказал старик директору. — Чую, Федор Алексеевич тот, которого я ждал много лет. Ему можно доверить стадо.

Степнов и Трофимов проводили Яна Яновича на станцию. У ступенек вагона обнялись. Старик растроганно просил:

— Навещайте нас с Мартой, когда будете отдыхать на Рижском взморье.

...Трофимову такая возможность представилась только через три года. Но Яна Яновича тогда уже не было в живых...