- 185 -

Глава вторая

 

1.

Трофимов возвращался с Рижского взморья, где отдыхал в санатории «Булдури». Хотелось еще побывать в Ветлищах, навестить Марию Сергеевну, заехать

 

 

- 186 -

в родные Кубышки, но не рассчитал с деньгами. Взял, казалось, много, а они убывали гораздо быстрее, чем дни большого северного отпуска. Очень много соблазнов в приморских маленьких магазинчиках. В бумажнике не было уже аккредитивов и купюр оставалось катастрофически мало. Еще несколько дней— и он мог оказаться в положении знакомого ему северянина, приславшего из Сочи приятелю сверхлаконичную телеграмму: «Спасай телеграфом. Жора». На большее количество слов не было денег. Чтобы этого не случилось, Трофимов решил, как это делают многие северяне, вернуться, не догуляв до конца отпуска.

Эвакуатор санатория, вручая ему сквозную плацкарту, сказала:

— В Москве надо спешить. У вас времени на пересадку совсем немного.

— А если рижский опоздает? — забеспокоился Трофимов.

— О, это вероятно мало. Фирменный поезд «Латвия» опаздывать привычка не имеет.

«Латвия» пришла в Москву точно по расписанию. Федор без канители взял такси, промчался по Большой Переяславке и успел как раз к началу посадки на свежевымытый поезд «Москва — Воркута». Разместив чемоданы, он сел у окошка и стал смотреть на перрон, где провожающие и отъезжающие степенно стояли кучками против открытых дверей вагонов. А на соседней платформе кипела сутолока, пассажиры работали локтями. Федор всматривался в лица северян, как бы выбирая себе попутчиков. Вот с этим бугристоносым он не хотел бы ехать в одном купе. Всю дорогу он будет пить, задушит сивушным перегаром. Слава богу, протопал мимо. «Забраковал» и пожилую женщину с пухлыми сумками. Эта будет кофту довязывать. Вон из сумки спицы торчат. Плохая собеседница: ей надо петли считать. В вагон входили люди, которых Федор встречал в Пунже, но они либо не доходили до его купе, либо шли дальше. Глаз остановился на девушке, шагнувшей с платформы. Ее никто не провожал. «Почему?» — захотелось узнать Трофимову. Он оторвался от окна, вышел в коридор, чтоб посмотреть, в каком купе поедет девушка, которую никто не провожает. Она шла, держа перед со-

 

- 187 -

бой небольшой чемодан и разглядывая таблички с номерами.

— Двадцать первое место, кажется, в этом купе?

— Здесь. Будем попутчиками.

Он взял у нее чемодан, вскинул в багажник.

— Спасибо. Вы тоже до Пунжй едете? Или до Пунжи? Не знаю, как правильно?

— Аборигены делают ударение на первой гласной: Пунжа.

— Буду знать.

«Впервые едет на Север». Он внимательно посмотрел на попутчицу. Глаза заплаканные. В лице какое-то внутреннее напряжение. Одета неброско: черный свитер в обтяжечку, джинсы без фирменных наклеек. Густые волосы с двух сторон подхвачены узорными заколками.

Ехала она, будто бы навестить родных, но спрашивала, есть ли в Пунже гостиница? Можно ли в ней остановиться, если нет командировки? Интересовалась, может ли найти временную работу?

— А что вы умеете делать?—спросил Трофимов.

— Учусь в строительном институте. Перешла на последний курс.

Было ясно, что едет она не в гости.

«Вероятно, освобождается какой-нибудь правонарушитель, с которым она дружила. Вот и решила испытать счастье. А родители против. Потому и глаза заплаканы, потому никто и не провожает»,— подумал Трофимов.

— Работу временную и постоянную на Севере найти нетрудно.

— А вы что в Пунже делаете? — спросила она.

— Молоко.

— Молоко коровы делают.

— Да что вы говорите, — улыбнулся Федор.—Я в совхозе работаю.

Потом она видела, как некоторые пассажиры, проходя мимо их открытого купе, радушно приветствовали ее попутчика. А один, крепко пожав руку, добавил:

— Главному молочнику Болыпеземельской тундры!

— Если не считать Степнова, — поправил Трофимов.

 

- 188 -

— Степнов — генеральный молочник! — продолжал шутить пассажир.

Девушка поняла, что ее сосед по купе, хотя и молод, но в Пунже человек известный. И ей было приятно, что он относится к ней как-то особенно, бережно. Она разговаривала только с ним, будто и не было других соседей по купе.

Федор ясно представил беспомощность юной попутчицы в приполярном городке, где встречаются «северные фрукты», осевшие после отбытия наказания. Хотелось помочь, по всему видать, доверчивой девчонке хотя бы добрым советом.

— Устроиться с жильем и найти временную работу я помогу.

— Спасибо. А как вас найти?

— Совхоз за рекой Пунжей. Сразу за мостом. Подниметесь на берег и тут увидите контору. Спросите Трофимова, — помедлив, добавил: — Федора Алексеевича.

— А меня зовут Надей. Надя Запольнова.

Было заметно, что у нее, как говорится, отлегло от сердца.

«Как с ним легко и интересно. Сколько ему лет? Тридцать, не больше».

Миновали Вологду, позади остались Котлас, Ухта. Бывалые северяне спали, а новички, вроде Нади, смотрели в окна, боясь пропустить момент, когда северное солнышко, не уходя за горизонт, начнет подниматься вверх. А оно, огромное, морковного цвета, все катилось и катилось справа по ходу поезда. Глядевшие на него не могли ухватиться за какой-нибудь ориентир, чтоб засечь подъем. Наконец кто-то сказал:

— Солнце пошло вверх!

— Да, да, набирает высоту.

— Заметно поднялось.

Новички пошумели по этому поводу и затихли. Прошло часа три, поднялись пунжинцы. Им скоро выходить.

2.

Приполярный городок Пунжа лежит в стороне от станции. Пассажиры устремились к автобусу, быстро заполнили его, и он укатил, а очередь совсем не убы

 

- 189 -

ла. На привокзальной площади гулял сырой ветер. Надя застегнула плащ на все пуговицы, потуже затянула косынку.

— Какая мерзкая погода, — сказала стоявшему рядом Федору.

— Обычная в этих местах.

Федор допускал, что Степнов может послать за ним свой «газик», но не был уверен, что директор на месте. «Укатил куда-нибудь». И вдруг слышит:

— С приездом, Федор Алексеевич! Шофер директора, Коля, пожал руку, подхватил чемодан.

— Минуточку, Коля, — остановил Трофимов. — Подвезем мою попутчицу.

Надя очень обрадовалась. От пассажиров она успела узнать, что на линии курсирует всего один автобус.

Крутя баранку, Коля рассказывал последние совхозные новости. При въезде в город обернулся к Наде:

— Вам куда?

— В гостиницу.

В гостинице, как и предполагал Трофимов, свободных мест не оказалось. И он привез ее к себе Домой.

— Где же ваша семья? — спросила Надя, осмотревшись.

— Да вот никак не обзаведусь.

— А я боялась вашей жены. Думала, набросится на меня: подумает, что вы меня с курорта привезли.

— Курортных дам домой не возят.

— Я не сомневалась, что вы семейный.

— Почему?

— Случайно видела, как много в вашем чемодане детских вещей, — призналась Надя.

— Это я накупил по заказу наших доярок... За стеной живет добрая женщина. Одна в двух комнатах. Дочь и зять уехали на три месяца в теплые края. Попрошу ее приютить вас.

— Спасибо.— Она почувствовала себя более раскованно.

Федор включил плитку, поставил чайник и, обнаружив много пыли, скопившейся в его отсутствие, принялся за уборку. Надя стала ему помогать.

 

- 190 -

— Сейчас напьемся чаю, — сказал он, вытирая руки, — и вы будете отдыхать.

Надя пробовала возразить, но он с напускной строгостью повысил голос:

— Со старшими не спорят. Вы же две ночи не спали. К соседке стучать сейчас рановато. Она работает ночным скотником. У нее самый сон. Вы отдыхайте на диване, а мне надо доложить директору о прибытии.

Они выставили на стол дорожную провизию и стали пить чай, поглядывая друг на друга чуточку иначе, чем глядели в вагоне. Появилась стеснительность. Настороженность Нади была естественна для девушки, оказавшейся в чужом городе на квартире одинокого мужчины.

«Опасается, что я поведу себя дурно, захочу воспользоваться ее беспомощным положением... Все-таки, зачем она приехала на Север?»

— Надя, хочу помочь вам, но для этого должен знать немножко больше того, что вы Надя... Догадываюсь, вы приехали навестить человека, который оказался на Севере не по своей воле. — Она согласно кивнула головой. — Это ваш жених?

— Мама, — ответила еле слышно и потом торопливо, убежденно: — Ее запутали. Судили с конфискацией, а у нас и взять нечего. Одна комната в коммуналке. Директор, главный бухгалтер — эти нахапали. У них дачи, машины, ковры. Но все оформлено на кого-нибудь. Таких хапуг я сама ненавижу. И дети у них невыносимые. Сорят нахальными деньгами. А маму просто запутали. Она работала рядовым бухгалтером, зарплату начисляла. Что тут можно взять? Каждый свою копейку считает. Ведь бывают судебные ошибки?

— Бывают,—согласился Федор.

Он рассказал о пожаре в Ветлищах. Говорил от третьего лица, будто этот пожар круто изменил не его жизнь, а молодого ветеринарного врача, которого он хорошо знал, раза два сбивался на первое лицо: «Я сразу заметил, что председатель колхоза и бухгалтер жулики». Надя этого сбоя не заметила. Она следила за нитью событий...

— Что дальше-то? — торопила Надя. — Разобрались? Освободили парня?

 

- 191 -

—Освободили...

Он хотел признаться, что все это произошло не с каким-то ветеринаром, а с ним, Федором Трофимовым, уже, как говорится, заикнулся, а она перебила:

— Спасибо вам.

— За что? — не понял Федор.

— За то, что не отнимаете надежду. Кроме мамы у меня никого нет.

— А друзья?

Она сжала лицо руками. Федор понял, что ей надо «разгрузиться», поделиться скопившимся в душе.

— Говорите, Надя, постараюсь вас понять, и может, чем-то помочь.

Порывисто вздохнув и промокнув глаза платочком, Надя доверчиво посмотрела на Федора.

— Я никому еще об этом не рассказывала. Маму взяли из зала суда... Я даже не знала, что она под следствием. Она, видимо, надеялась, что во всем разберутся. Проводила меня в стройотряд... Там я и узнала... Долго не могла найти, где этот суд заседает... Народу полный зал. Пришла, когда уже читали приговор. Последнюю часть. Я замерла у порога. Маму не вижу. Показалось, мелькнуло знакомое лицо нашего студента. Тут какой-то высокий дядя переместился и я увидала маму... за барьером. Головы не поднимает. И вот самая страшная минута: «Суд приговорил...» Слышу какие-то незнакомые фамилии. Сроки большие — одиннадцать, десять, восемь лет. Всем с конфискацией. Наконец слышу: «Запольнову Людмилу Александровну по статье... к шести годам...» Когда их повели, я бросилась в коридор и там упала. Не знаю, видела ли меня мама... Очнулась от шлепков по щекам. Чужая женщина приводила меня в чувство. Кто-то сказал: «Это дочь осужденной». Голос знакомый. Смотрю: Юрка! Мне помогли подняться. Где Юрка? Сейчас был здесь. Его и след простыл.

— Успокойтесь, Надюша.

Она продолжала сидеть неподвижно, только плечи изредка вздрагивали.

— Простите, это какой-то наплыв. Он меня мучает.

— Вы правильно сделали, что поделились. Теперь вам будет легче.

Надя действительно почувствовала облегчение.

 

- 192 -

Федор посоветовал ей обратиться к адвокату, который поможет написать кассационную жалобу и встретиться с мамой. Начертил схему, как найти это учреждение. В стороне от поселка вывел черный квадрат.

— тут, очевидно, ваша мама.

Федор допускал, что «маму запутали». Косвенным доказательством служила сама Надя, ее скромная одежда. На джинсах нет фирменного ярлыка. Свитер связала своими руками. Дочь хапуги не утерпела бы, натянула бы на себя импортные тряпки и нацепила бы ювелирные штуки. А главное: «Сама ненавижу хапуг», — сказала искренне.

— Не падайте духом, Надюша. — Он достал из шкафа постельное белье, положил на диван. Хотел убрать со стола, но гостья попросила:

— Разрешите мне.

— Разрешаю. Отдыхайте. Пойду в контору.

Директор совхоза Степнов обнял Трофимова, сказал положенное в таких случаях «с возвращением» и «как отдохнул?» Очень обрадовался, когда Федор согласился приступить к работе, не догуляв остаток отпуска.

— Тогда прочти вот это. — Дал Трофимову листок, вырванный из амбарной книги и исписанный «упрямыми» буквами.

«У нас в Кузиоле ожидается страшная бескормица, — читал Федор. — Новый фуражир напринимал у заготовителей всякой туфты. Он бегал по лугам с рулеткой и раздвижной линейкой, но толку от этого мало. Находились «артисты», которые по два раза сдавали один стог. Особенно большой недобор будет там, где косили дружки фуражира. Уж для них-то он не скупился за счет совхоза и коровьих желудков. По бумагам и по выплаченным деньгам кормов в Кузиоле много, а придет зима—кормить будет нечем. Коровы будут «читать газеты», и замычат голодной утробой».

Трофимов взглянул в конец письма. Там вместо подписи стояли слова: «Группа лиц, которым дороги интересы хозяйства».

— Неприятное письмо, — сказал Федор, возвра-

 

- 193 -

щая листок. — Анонимка, а без проверки оставить нельзя.

Фуражиром в Кузиоле был абориген Иван Титов. При ходьбе Иван чуточку выставлял в сторону правую ногу, за что и получил кличку Гуляй-нога. Рекомендовал его в фуражиры Трофимов. Раньше Гуляй-нога был звеньевым. Об этом рабочие ему при случае напоминали: «Не скупись, иль забыл, как сам-то кормил комаров?» Ситуация типичная. Выдвиженцу бывает трудно, когда говорят: «Забыл, как сам-то». Иной становится излишне щедрым, другой, наоборот, прижимистым, а каков Иван Гуляй-нога?

Вот это и предстояло выяснить Трофимову.

Самостоятельно Титов принимал сено впервые. И принял более тысячи стогов. Строго говоря, это даже не стога, а похожие на шалаши сооружения из травы и палок, на которые укладывается недосушенное из-за плохой погоды сено, а иногда и сырая трава прямо из-под косы. Определить, сколько в таком «шалаше» сухого сена — дело не простое. Но людям надо было платить за работу. Они, отбиваясь от комаров и гнуса, косили между кустов и кочек, стягивали траву на высокие хребтинки, рубили ивовые палки и ставили эти «шалаши».

В кабинет вошел кузиольский моторист. Степнов подписал ему какие-то бумаги, спросил: «Когда домой?» — «Да вот сейчас и отчалим». Степнов взглянул на Трофимова.

— Еду! — сказал Федор, поднявшись, и пошел переодеваться.

Надя уже спала. «Какие у нее густые волосы... Устала девчонка». Осторожно достал с антресолей резиновые сапоги, просторный брезентовый плащ. Еще раз посмотрел на гостью. «Крепко спит. Напишу записку».

«Надя! Уезжаю в самое дальнее отделение. Пробуду там дня три. Пока отдыхайте. Если отлучитесь надолго, ключи оставьте у соседки. К ней обращайтесь во всех затруднительных случаях.

Ф.А.

 

- 194 -

Переобулся, накинул плащ, только взялся за ручку двери, взглянув еще раз на доверчивое существо, свернувшееся калачиком на диване, шагнул за порог, и тут нагрянули доярки.

— Привез? С приездом, Федор Алексеевич!

— Тссс! Привез все, что заказывали.

— Ой, какой молодец!

— Может, потом, когда вернусь из Кузиоля?— Куда там! Вынь да положь! — Потише, пожалуйста, спит... сестра двоюродная.

— Мы тихонько. Чай не сглазим твою... «двоюродную».

Федор уступил.

— Только тихо, бабоньки! Она не спала две ночи. Глаза у доярок разбежались: тут костюмчики для милых чадушек — такие, этакие и такусенькие, а там на диване спит «двоюродная». Тоже хочется разглядеть. Покупками все остались довольны.

— Расцеловали бы мы вас, Федор Алексеевич, да боимся: начнем чмокать — разбудим «двоюродную».

— Все, все! Рассчитаемся потом. Смотрите на этикетки и считайте.

Женщины, прижав к грудям покупки и кося взглядом на Надю, пошли к двери, а Федор торопливо добавил в записке:

«Любопытным отвечайте; «двоюродная сестра Федора Алексеевича. Хорошо? Надеюсь, мы еще встретимся. — Подумав, добавил: — Я бы хотел встретиться. Федор».

За порогом его ждали доярки. Загалдели наперебой:

— Понравилась нам ваша «двоюродная».

— Пора, Федор Алексеевич, давно пора.

— Губа-то у вас не дура — молоденькую подцепил.

Федор замахал руками:

— Говорю вам: двоюродная сестра.

— И мы о «двоюродной» толкуем,—хохотали бабы.

— Пусть будет по-вашему, — махнул рукой Федор и поспешил к лодке.

— На прицеп садитесь—треску меньше,—посоветовал моторист.

 

- 195 -

Федор устроился на ящиках, прикрытых травой. Эта провяленная трава, скошенная в Кузиоле, наверно, уже не первый раз пропутешествовала в Пунжу и обратно. В изголовье он положил рулон толя— жестковато, но терпимо. Накинул капюшон, поплотнее завернулся и сразу вспомнил Надю, сжавшуюся калачиком на диване. «Зачем я согласился ехать в Кузиоль? Может, от судьбы своей убегаю?»

3.

Соседка Трофимова, Антонина Петровна, придя с ночного дежурства, разделась и легла спать. Впросонках показалось, будто за стеной, у Федора Алексеевича, кто-то ходит. Потом послышался разговор. «Сам приехал? Вроде рано еще. Нет, это показалось. Боязно одной в целом доме, вот и кажется. Кто к нему полезет — взять-то нечего». Подумав так, она повернулась на другой бок. Спала часа три. Проснулась в тревоге: «Все ли цело у Федора Алексеевича?» Накинула на голову пуховый платок, взяла ключ, оставленный ей соседом перед отъездом на Рижское взморье, пошла поглядеть.

По ботинкам, стоящим у порога, Антонина Петровна поняла: «Кто-то был... Ба! Это что за гостья?» — увидала спящую на диване Надю. Прочитала записку, лежащую у изголовья на тумбочке и все поняла: «Приехал с женой. Молоденькую подцепил. Пора, давно пора».

Надя потянулась, откинула руку на спинку дивана. Антонина торопливо положила записку на место. Ее шаги разбудили Надю.

— Вы кто? — испуганно спросила она.

— Я соседка Федора Алексеевича, —Антонина приветливо улыбалась, показывая сплошь стальные зубы. — Вот он вам записку оставил. Сам в Кузиоль укатил. — Переждав, пока Надя читала, представилась: — Меня зовут Антонина Петровна. Живу за стенкой. А вы, значит, Надя? Выспались или еще полежите?

Надя торопливо спустила с дивана ноги, прикрыв одеялом острые коленки. Антонина Петровна пригласила ее к себе.

— В дороге все всухомятку ели, а я вас накорм-

 

- 196 -

лю домашним. Потолкуем, расскажу про вашего Федю, а вы мне про себя. По соседству жить будем — должны знать друг дружку.

— Федор Алексеевич мой родственник, — смущенно сказала Надя.

— Пусть так будет. Мне что. Угощая Надю зелеными щами из тепличного щавеля, Антонина Петровна расхваливала соседа:

— Такого мужа поискать. Он много пережил, знает, почем фунт лиха. Полтора года в зоне провел ни за что, ни про что. Жулики спалили свинарник, а на него свалили.

«Так это он мне про себя рассказывал? Боже мой! Как же я не догадалась. Вот и с мамой, наверно, так же получилось».

— В Кузиоле, видно, какое-то неотложное дело, а то разве он оставил бы вас одну, — продолжала Антонина.

— Далеко это?

— Километров девяносто. Летом на моторке, зимой на лошадке. Когда лед окрепнет, трактор ходит. Иногда и на легковушке можно проскочить. По делам поехал и отца навестить.

— Чего же они врозь живут?

— Не живой отец-то. Похоронен там. Вот кто пережил-то — Федин отец!.. А мой Ванюша здесь, в Пунже похоронен. Здесь кругом много таких могил, больше безымянных.

Антонина Петровна вынула из альбома фотографию. Худенькая девушка, положив парню на плечо руку, влюбленно глядит на своего друга.

— Красивая дочь, — сказала Надя. — На вас похожа.

— Это я сама. Дочь на отца похожа. В тридцать седьмом фотографировались, — она вздохнула, —за полгода до большой разлуки... Он меня звал Тоненькой Тоней. Я тогда только что окончила педагогический техникум, приняла класс в школе при новом совхозе. Ваня принял отделение совхоза. Он ветфельдшер. До него, нам говорили, вредитель работал. Сомневался, что в Сальских степях надо создавать совхоз, овцеводческий гигант. А совхоз-то создавался по инициативе Сталина. «Только в крупном хозяйстве мы получим много баранины, овчин и шерсти». Так

 

- 197 -

нам говорили. Кто сомневался, их куда-то приглашали, и они больше не возвращались. Тогда везде мерещились вредители. Нас это не касалось. Мы только поженились. У нас был медовый месяц. Признаться, мы думали, что «вредителей» куда-то вызывают, пропесочивают и понижают в должности. Ване особенно задумываться было некогда. В совхоз начали прибывать овцы. Их где-то покупали или отбирали у кого-то и гнали к нам. Они были полудохлые. Многие погибли, не дойдя до места. Ваня просил остановить наплыв овец. Я носила на почту его телеграммы. В них он криком кричал: нечем кормить. Никто и пальцем не пошевелил. Овцы все прибывали и прибывали. Начался падеж. А тут, словно в насмешку, пригнали эшелон из Швеции. Ваню обязали его принять. Падеж пошел страшный... Приехал прокурор. Объявили вредительство. Пошли аресты. Взяли не только управляющих и директора, но и самого наркома совхозов Колмановича. Его расстреляли. А Ване дали пятнадцать лет. И тут он узнал, где «пропесочивают» несогласных с указаниями вождя.

За все эти долгие годы Тоня получила от мужа несколько писем. Молодая жена пробовала поселиться поближе к своему Ване. Бросила все, приехала на Север. Но видела его только издали. Даже поговорить не разрешили. Попытки добиться свиданья кончились тем, что Ваню отправили в другое место. Бывалые люди сказали: «И не стремитесь ездить за ним. Только хуже сделаете. Его опять отправят по этапу. А этап для заключенного хуже всего».

Встретились они, когда Ваню по отбытии срока перевели на вечное поселение в Пунжу. Тоня сразу приехала к нему. Было это в начале пятьдесят третьего года.

— Дали нам комнату в бараке, — рассказывала Антонина Петровна. — Раньше в нем жили заключенные. Но мы сделали ремонт, поставили перегородки. Жить можно. Ваню назначили бригадиром дойного стада. Я пошла работать дояркой.

— Пятнадцать лет! — воскликнула Надя. — И снова ссылка.

— Такое время было... Хотелось ему съездить в родные места, — продолжала Антонина Петровна,— а его не пускают. Живи тут безвыездно. К станции

 

- 198 -

железнодорожной не смей приближаться. Помню, собралась навестить родных, так умоляла, чтоб не провожал меня на станцию. А он все-таки не утерпел, пошел. Вещей много набралось, как, мол; ты одна-то управишься. Веришь, Надя, у меня вся душа изболелась: не схватили ли моего Иванушку. Ведь сразу двадцать пять лет каторги дали бы.

— Разве у нас была каторга? — удивилась Надя.

— Была, милая, была. Поселенцам под расписку объявляли. Еще какая каторга. Номера на спине носили

— Какие-нибудь отъявленные?

— Такие отъявленные, как мой Ваня, как отец Феди. — Антонина Петровна достала из комода прямоугольную белую тряпку, на которой черной несмываемой краской написано: «А—667». — Вот храню. Сзади носили — на куртках и на бушлатах.

— Боже, какой позор! — Надя схватилась за голову. — И это в стране победившего социализма!

— Покойный Ваня так говорил: «По жестокости никто не может сравниться со Сталиным, даже Гитлер!» И в самом деле, вот мы говорим о беспощадных царях, о жестоких жандармах, но они не трогала детей просто так, за то что он сын такого-то, а Сталин истреблял и детей — всех под корень.

— Какое страшное время пережили люди.

— Еще не пережили. Его выкормыши, ох, как скучают по власти. Все наши беды оттуда идут, от «великого вождя».

Надя не теряла нить рассказа.

— На станции-то вашего мужа не схватили?

— Нет, все обошлось. Это было уже после смерти Сталина. И уже Берию разоблачили. Ой, сколько радости было! А некоторые не радовались, даже испугались. За одну ночь в Пунже исчезли голубые фуражки. Как ветром сдуло. Бериевцы переоделись в штатское... В пятьдесят седьмом году моему Ване пришла бумага — полная реабилитация. И в партии восстановили. Он молодым в партию-то вступал. Дали нам путевки в Кисловодск. Поехали. Он еще в дороге почувствовал шум в голове. «Что-то несет меня, Тоня, будто я пьяный». В санатории врач померил давление: «Немедленно уезжайте на Север. К нам приезжайте в зимнее время». Пришлось уехать. На

 

- 199 -

Севере Ваня отошел... Следующее лето выдалось жарким. Тундра парила. Жили, как в предбаннике, как рыба на берегу. Не перенес мой Ванюша. Кровоизлияние в мозг... Осталась я одна с дочкой. Вырастила, замуж выдала. — Помолчала, глубоко вздохнула. — А у Федора Алексеевича отец от простуды умер. Вот опять приедет в расстройстве: наслушается рассказов об отце...

4.

Какой нескончаемый день выдался у Федора Трофимова! Ранним утром он сошел с поезда, приехал домой, потом пил чай и слушал повесть попутчицы Нади. Сам рассказывал ей о пожаре в Ветлищах. Встретился со Степновым, с доярками. Часов шесть неподвижно сидел в лодке, а день все еще не кончился.

В Кузиоле у причала лодку встретил Никанор Приземлин.

— А у нас тут печальная новость, — сказал Никанор жалким голосом. — Схоронили мы Михаила Яковлевича Пилипенко.

Об этом Федор узнал еще в Булдури — Степнов написал.

— Похоронили мы его, — Никанор причмокнул губами, будто они слиплись. — Рядом с вашим отцом, как наказывал. — Опять причмокнул. — Приезжал Сын от первой жены, которого он считал погибшим... Рассказывал, как они с матерью колесили по стране... Михаила Яковлевича в тридцать восьмом взяли из вагона. Ехал с женой и грудным ребенком на другую заставу. Он служил на границе. Жене, чтоб не подняла крик, сказали: «Муж скоро вернется»... Прибились они в Краснодарском крае, на ее родине... Парень вырос. В отца пошел.

— Он с живым отцом-то встречался? — спросил Федор.

— Встретился только в прошлом году. Помните, Михаил Яковлевич вдруг поехал в Краснодарский край?

— Путевка горела.

— Не в том дело, — причмокнул Никанор. — Он

 

- 200 -

не признавал никаких путевок, а тут вдруг взял горящую и поехал. Письмо получил от Гриши.

Сын писал:

«Здравствуй, отец! Недавно мне сообщили твой адрес. Местные власти дали понять, что ты не реабилитирован, отбывал заслуженное наказание, и живешь на Крайнем Севере не по своей воле. В связи с этим меня не приняли в партию, сняли с должности. Я был директором школы. Хочется думать, что ошибка в отношении тебя продолжается. Напиши. Твой сын Гриша».

Впервые за долгие годы горькой своей жизни Михаил Яковлевич плакал. Наутро собрался и поехал в Краснодарский край...

Гриши по указанному адресу не оказалось. Его выселили из школьной квартиры...

Прежде чем обнять сына, Михаил Яковлевич встретился с секретарем райкома партии. Вот сидят они друг против друга: за массивным столом пышноволосый, густобровый, хорошо выбритый — хозяин большого района, а у приставного столика старик— жиденькие седые волосы, задубленное северными ветрами лицо, впалый рот — посетитель, проситель. Однако старик достал партийный билет такой же, как и у хозяина большого района. Значит, он не проситель, а товарищ по партии. Пышноволосый раскрыл красные корочки, посмотрел и сказал уважительно:

— В двадцать четвертом вступали. Коммунистов с таким стажем сейчас осталось мало.

— На Севере еще втречаются. Не всех перемололи, —ответил Михаил Яковлевич, сдерживая голос.

— Так что же вам предложить, Михаил Яковлевич? — спросил секретать райкома, полагая, что старик пришел становиться на партийный учет.

Пилипенко догадался, что это тот человек, по чьей команде травят Гришу. От гнева заходила нижняя губа.

— Я пришел не работу просить, — глотнул воздуха, пристукнул кулаком по столу. — Я пришел требовать! Когда прекратите издевательство!? Мою жизнь сломали. Железным катком по судьбе проехали! Вам этого мало?! За что над сыном глумитесь?!— и опять пристукнул кулаком. — Руками таких, как

 

- 201 -

вы, Сталин и Берия истребили цвет партии, миллионы честных людей!

Пышноволосый не привык к такому разговору в своем кабинете. «Вызвать милиционера?! — мелькнуло в голове, но перед глазами ярко отпечаталось: год вступления: 1924.—«Надо помягче».

— О чем речь?

— Не о чем, а о ком. О сыне моем, Григории Пилипенко, которому вы отказали в приеме в партию. Ну, это дело коммунистов, хотя они голосовали по вашей указке. Но почему запретили ему работать в школе?

— Это мы выясним и поправим.

— Я еще не видел сына, — сказал подрагивающим голосом. — А не виделись мы с ним столько, сколько ему лет. Я не знаю, где он? Его выгнали из квартиры — за отца, «врага народа». И это в наши дни, когда партия громит бериянцев и сталинистов!— завелся опять Михаил Яковлевич Потом тише, по-деловому: — Я остановился в гостиница. Распорядитесь, чтобы Гришу разыскали. Я буду ждать его у подъезда гостиницы.

— Успокойтесь, Михаил Яковлевич. Все сделаем.

Секретарь райкома торопливо взялся за телефонную трубку. На него очень подействовали слова: «Партия громит бериянцев и сталинистов».

Вернувшись в Кузиоль, Михаил Яковлевич рассказывал Никанору о встрече с сыном Гришей, внуком Васей, а о том, как он «вправлял мозги» густо-бровому сталинисту — ни слова. Кузиольцы узнали об этом от Гриши, приезжавшего на похороны.

...Не заходя в поселок, Федор с Никанором пошли на кладбище...

«Был бы жив Михаил Яковлевич,—думал Федор, стоя у свежей могилы,—не понадобилось бы и ехать -сюда. Степнов по рации спросил бы старика, что, мол, означает письмо «от группы лиц»? Михаил Яковлевич ответил бы: «Сено у нас есть. Цидульку выбрось в корзинку». И весь разговор. Да никто и не написал бы такое письмо при Пилипенко».

— Вот они опять вместе,—сказал Никанор, указывая на свежий холмик могилы.

— Теперь вместе навсегда... По часам день давно кончился, а северное сол-

 

- 202 -

нышко все еще катилось и катилось над берегом реки, освещало землю ровным дрожащим неярким светом. На него можно было глядеть без защитных очков. Его перечеркивали серо-розовые облака, и оно не имело сил сжечь эту легкую кисею. Тихая белая ночь. В этих широтах такие бывают редко. Их очень любил Михаил Яковлевич Пилипенко.

Только усталость загнала Федора в помещение. Надо было набраться сил перед завтрашним походом на луга.

Утром к нему пожаловал Ермил Силкин при всех орденах. Орденов и медалей у Ермила было много. Но уважением в Кузиоле он не пользовался ни у местных жителей, ни у поселенцев. Все награды Силкин получил по статусу. Сталин и Берия ценили верную службу своих опричников. За десять лет работы в органах давали орден Красной Звезды, за пятнадцать—орден Красного Знамени, за двадцать пять — орден Ленина. Силкин работал охранником с двадцать восьмого по пятьдесят пятый год, то есть все время, когда услуги таких людей были особенно нужны. Орден Ленина ему дали, когда уже был расстрелян автор указа Берия, оскорбительно приравнявший стаж тюремно-лагерных надзирателей к ратным подвигам боевых офицеров и генералов, к заслугам деятелей науки и культуры, поставил в ряд с успехами рабочих-новаторов и выдающихся организаторов производства. Запущенная машина продолжала еще работать.

Награду Силкину вручили келейно. Однако он, не стыдясь, ее нацепил. Андрей Титов, вернувшийся с войны с тяжелыми ранениями и единственной медалью, спросил Силкина принародно:

— Ермил, за что тебе дали такую большую награду?

— Не твово ума дело.

— Как не моего? Я кровь проливал, а ты штаны протирал, я с фашистами воевал, а ты своих мордовал, собаками детей наших травил. Тебе бы носить не этот орден, а особый знак верности Ежову и Берии.

Скажи Андрей такое лет пять назад, Ермил знал бы, как заткнуть ему рот, не посмотрел бы, что Титов земляк и фронтовик. Но время не то, промолчал Ермил, хлопая белесыми ресницами. И никто за него не заступился, потому что знали его грешки и знали, чья

 

- 203 -

собака покусала Ванюшку Титова, покусала так, что мальчик остался хромым. Андрей, видно, понервничал, у него обострились раны, и он вскоре умер. Ермил всю злобу перенес на Ивана. Вот и сейчас он пришел к Трофимову при всех орденах, чтобы сказать пун-жинскому зоотехнику: «Не получится фуражира из Ивана Титова».

Покойный Пилипенко не раз рассказывал про Ермила Силкина Трофимову. Вот, мол, человек прожил такую злую жизнь, и совесть его не мучает. Он даже гордится: при важном деле был. Считает себя опорой советской власти.

Федору не нравился этот белобровый тип. Не потому, что когда-то держал за проволокой его отца. Таких в Кузиоле еще четверо. Но все они работают в хозяйстве, не кичатся наградами.

— Это вы написали анонимку?—спросил Трофимов.

— Нет, но я знаю кто и готов подтвердить.

— Как же можно, ведь вы, наверно, и на лугах-то не были?

— Что из того, что не был, зато знаю, на что способны Титовы.

Федор не захотел слушать «обвинительное заключение по делу Титовых».

— Извините, я спешу на луга.

Ермил взял под козырек и удалился монументальной походкой, укоряя себя за то, что был лучшего мнения о сыне «контрика» Трофимова. «От оленя— олень, от волка—волк и родится. Не зря товарищ Сталин и детям врагов не доверял».

Предложение Андрея Титова об учреждении особого знака для награждения наиболее рьяных бериевцев понравилось Трофимову. Он представил этот знак, выполненный в черной эмали. Сталин и Берия во весь рост стоят друг против друга на некотором расстоянии. На их головах укреплена перекладина. С нее свисает веревочная петля, под ней табуретка. В статусе написать: «Носить на черном шнурке до конца жизни—обязательно». Ермил Силкин вполне мог претендовать на получение такого знака.

 

- 204 -

5.

В отделениях совхоза Федора Трофимова знали, как неутомимого ходока. Приезжая с проверками в летнюю пору, он выматывал бригадиров, заставляя ходить с ним от одного гурта к другому, или по сенокосным участкам, разбросанным в петлях рек между кустами и болотами. На этот раз его «жертвой» стал кузиольский фуражир. «Пропал наш Гуляй-нога,— сочувствовали кузиольцы,—замотает его Федор Алексеевич до полусмерти. Ведь он не уедет, пока не побывает у каждого стожка. Приехал, вон, со своей длинной палкой».

Знакомясь с документами, какие вел фуражир, Трофимов был приятно удивлен аккуратностью и даже изобретательностью в учете, заведенном Иваном Титовым. Кроме обязательной амбарной книги, он еще составил карты-схемы, на которые нанес все стожки, и возле каждого бисерным, как у картографов, почерком проставил номер стога и принятый вес. Это настраивало Федора в пользу фуражира. Но надо было знать точно, сколько в Кузиоле сена? Сколько можно взять отсюда в Пунжу?

Размотав замысловатые петли реки, приглушили мотор, вышли на берег. Моторист получил задание: наловить рыбы и сварить уху. Федор вручил ему рыболовные принадлежности, купленные в Риге.

Они ходили от стога к стогу по скошенным полянкам, через полуистлевшие гати, которые, возможно, устраивал его отец, огибали болота, перебирались через ручьи с раскисшими берегами, отмахиваясь ветками от комаров и гнуса. Резиновые сапоги час от часу становились тяжелее и тяжелее и цеплялись не только за каждый сучок, но и просто за траву, перепутанную ветром.

За результатами проверки ревниво следила «группа лиц». Состояла она, как выяснилось, из одного человека—отстраненного от дел фуражира. Узнав в бухгалтерии, что Трофимов больших расхождений в приемке не обнаруживает, этот человек уже не анонимно подкинул Федору «червя сомнения». Посмотрите, мол, за второй протокой, «там косили дружки Титова». Но эти места были уже пройдены. Именно там Гуляй-нога просил проверять строже.

 

 

- 205 -

Трофимов убедился: сено в Кузиоле есть. Учет ведется отлично. Проверять дальше не было смысла. Федор заспешил в Пунжу. Там его ждала не пустая квартира, надеялся, что Надя не исчезла. По крайней мере, вчера она была на месте. Об этом ему сообщил Степнов по рации. «Возвращайся,—сказал,—а то тут... я не знал, что у тебя... гостья. Работу мы ей найдем».

— Она была у вас?

— Была. Понравилась. Попросила три дня. У нее какие-то хлопоты.

Трофимов догадался: «Навестила мать. Пишет кассацию».

— Еду! — ответил Федор директору.

6.

Погода, как часто бывает на Севере, резко испортилась. Небо превратилось в мокрую серятину. Горизонт сузился. Засеял нудный дождь. Федор натянул капюшон—по брезенту забарабанило, словно он подставил голову под струю гороха, падающего с высоты. Река покрылась живой рябью мгновенно лопающихся пузырей. Монотонный шум клонил ко сну...

Проснулся он от толчка.

— Сидим! — хрипло сказал моторист. Пришлось разуваться и снимать брюки. Главное— сладить с течением. Оно умеет сводить на нет все усилия. Стоит стащить с мели нос или корму, как течение начинает разворачивать лодку так, чтоб ударить в бок и покатить ее, как гнилую колоду. Даже одолев перекат, надо быть начеку, не возиться с мотором, а скорее хватать весла и грести, пока течение не посмеялось над твоей работой.

Руки Федора скользнули по мокрому борту лодки, и он до подбородка ушел в воду. Пока моторист помогал ему взобраться в лодку, течение утащило их на камни. Пришлось начинать все сначала. Течение быстрое, вода ледяная. У Федора захватило дух, ноги до пояса покрылись бугристой «гусиной кожей». Дрожь колотила с такой силой, что слышно было, как стучат зубы. Наконец лодку подогнали к кустам, привязали цепью. Трофимов дрожащими руками сбросил мокрый ватник, прилипшие к телу рубаху и майку, принялся

 

- 206 -

растирать себя жгутом сена. Моторист предложил ему свою верхнюю рубашку. Замазученная, пропахшая потом и соляркой, но сухая и хранящая остатки человеческого тепла, эта рубаха для Федора была приятнее самого дорогого белья. Растерев ноги, он надел оставшиеся сухими трусы и брюки, обулся. Хотел накинуть плащ, но с него текло. И тут ему пришла счастливая мысль: обложить себя сеном. Под пологом оно было сухое. Моторист стал помогать. Федор застегивал пуговицы плаща, начиная снизу, и обкладывал себя сеном. Когда застегнули верхнюю пуговицу, моторист сказал:

— Теперь вы похожи на боцмана на вахте. В таком «боцманском» виде, с куканом кузиольской рыбы в одной руке и комом мокрого белья в другой, он и подошел к своему порогу.

— Гражданин, вам кого?—строго окликнула Надя, возвращавшаяся из магазина. Федор обернулся на голос.

— А-а, Надюша! Не бойтесь, это я. Здравствуйте. Хорошо, что вы дома.

— Что с вами?

— Искупался. Вода дьявольски холодная. Ледниковая. Надо затопить колонку в ванной и плиту. Хочу согреться.

Надя приняла у него из рук рыбу, мокрые вещи, помогла снять плащ, собрала клочки упавшего сена. Потом она внесла дров для плиты и чурок для колонки. Что делать дальше, она не знала. Федор это понял. Помог растопить.

— Простуду лечить я умею. Мама вот так же с «картошки» вернулась. Под дождь попали. Я ставила ей банки, поила малиной.

— Малины сейчас выпить не худо бы. Только где ее взять? — сожалел Федор.

— В аптеках бывает. Я схожу. Куплю хоть горчичники, если малины не будет.

В совхозе ее уже знали. Аптекарша участливо спросила: «Чего с Федором Алексеевичем?» А какой-то усатый мужчина, бравший лекарство по рецепту, сказал, что сушеная малина, которой в аптеке не оказалось, у него есть, и он «готов с Федей поделиться». Надя зашла к нему домой. «Разделим по-братски, малина—лучшее средство от простуды»,—пригова-

 

- 207 -

ривал он, делая кулечек и насыпая в него ароматные даже в сухом виде ягоды.

Вернулась радостная—малины достала! А Федора нет. Прислушалась—плещется в ванной. На полу мокрые следы.

— Надюша, это вы?

— Я. А куда это босиком бегали? — Белье забыл припасти.

— Грейтесь. Я малины достала. Сейчас чайник поставлю.

— Молодец, Надюша. Потом мы сварим уху,— донеслось из ванной.

Это была просьба. Надя так и поняла. И самой ей захотелось свежей рыбки. Жарить рыбу она умела, а уху варить не приходилось. Нужны ведь специи. Где они у него? Но главное, что ее смущало: времени в обрез. Через два часа свиданье с матерью. А туда идти через весь город. Автобус в Пунже ходит только на вокзал. Их много, но все служебные. Через полчаса ей надо выходить. И все-таки Надя принялась чистить рыбу. «Хоть немножко помогу Феде». Так она про себя звала его.

Федор из ванной вышел румяный, в махровом халате. Такой домашний. Хотелось прижаться к нему.

— С легким паром! Малиновый чай готов.

— Спасибо, Надюша. Хорошо, когда в доме хозяйка. Как вы тут жили? Маму видели?

— Сегодня увижу.—Взглянув на часы, уточнила: — Через полтора часа.

— Тогда бросайте рыбу. На такое свиданье опаздывать нельзя.

Собираясь, она спрашивала, в каких условиях происходят такие встречи? О чем можно говорить? Федор не мог ответить на эти вопросы. У него за полтора года не было свиданий. Обжигаясь малиновым чаем, он пожелал ей собраться с духом и не раскисать.

— И помните, дома вас ждет уха,—добавил шутливо. — К вашему возвращению она будет готова.

«Дома ждет». Дом у Нади всегда был там, где мама, а мама теперь в страшном доме.

 

- 208 -

7.

Молодой лейтенант разговаривал с Надей вежливо. Потом привел ее в небольшую комнату и оставил одну. Она ожидала, что ее сейчас еще куда-то поведут, и там она увидит мать. Приготовилась разговаривать через решетку, как видела в кинофильмах. Но вот дверь открылась, на пороге — мать в сопровождении сержанта. Это было так неожиданно, что Надя, глотнув воздуху, прижала руку к груди. Сержант сказал: «В вашем распоряжении тридцать минут», — и вышел.

Они обнялись. Долго и грустно смотрели друг на друга, не в силах начать разговор.

— Приехала. Спасибо, милая ты моя,—наконец заговорила Людмила Александровна. — Не осуждай меня, Надя. Твой суд для меня—самый страшный.

— О чем ты говоришь, мама. Я была у адвоката. Ему надо поговорить с тобой, познакомиться с делом. И тогда он напишет кассационную жалобу. Тебя ведь запутали?

Мать ответила не вдруг и тихо:

— Не надо, Надя, ходить к адвокатам... Никто меня не запутал. Сама виновата.

— Мама! Как же ты могла?! У нас ведь не было секретов. Судили хапуг, а у нас ничего нет.

— Я не хотела тебя пачкать. Клянусь тебе, из этих грязных денег мы на себя не потратили ни копейки!

Оказывается, у Людмилы Александровны была сберегательная книжка, о которой Надя не знала. Ежемесячно на нее перечислялись деньги, выписанные на «мертвых душ». Накопилось около шести тысяч. Вклад конфисковали. Следствие установило, что бухгалтер Запольнова держала на этом счету только чужие деньги. Не прибавила к ним своих трудовых и не потратив из них ни единой копейки. Копила для кооперативной квартиры. Совесть свою успокаивала тем, что другие, мол, получают квартиры бесплатно. Но такую квартиру долго ждать. Вот она и решила ускорить. Однако дочери не решилась сказать. Значит, полного ладу с совестью не получилось.

Падение совершилось в первый же месяц, как она начала работать «в этом проклятом комбинате». Кассирша вернула ей платежную ведомость, в которой не было четырех подписей. Показала неполученные день-

 

- 209 -

ги. Спросила, что с ними делать? Сама улыбается. Людмила Александровна попросила подержать деньги в кассе, пока она посоветуется с главным бухгалтером. Кассирша тоже пошла к главному. Вера Максимовна, не дослушав Запольнову, расписалась в ведомости за двоих левой рукой. Еще за двоих расписалась кассирша. И тут же разделила деньги на четыре неравные части: сорок процентов—Илье Михайловичу, тридцать — Вере Максимовне, двадцать Людмиле Александровне и десять кассирша взяла себе. С улыбкой раздала присутствующим, остальные понесла Илье Михайловичу. Все по-деловому, буднично. Людмила Александровна растерялась, не хотела брать свою долю. Тогда Вера Максимовна сказала: «Не сомневайтесь, дорогая Людмила Александровна, все обкатано, проверено. Это, как вы догадываетесь, деньги „мертвых душ". Их никто не потребует. Пострадавших нет».

В следующий раз «мертвых душ» оказалось больше, и Людмила Александровна уже сама оформила две подписи. Так и пошло. Но сколько веревочку ни вить...

—Хорошо, что ты уехала со стройотрядом и не была на суде.

— Я была,—призналась Надя.—К концу успела. Читали приговор.

— Так это ты упала на лестничной площадке?— догадалась мать.

— Я. Потеряла сознание.

— Боже мой! Боже мой! А ведь я была уверена, что тебя на суде не было... Не знаю, что бы со мной было, если увидела бы тебя в таком состоянии. Могла повеситься.

— Мама, успокойся...

Людмила Александровна долго не могла говорить.

— Следствие у меня было легким. Из дома ходила. Я не выкручивалась. Все рассказала, как есть. Тяжело было на очной ставке с кассиршей. У нее двое детей. А Веру Максимовну и Илью Михайловича я даже с удовольствием уличала. Ведь они меня втянули.

Мать спросила, как отнеслись к Наде товарищи.

— Юрка Корнюхин не отвернулся?

— Не спрашивай об этом человеке,—резко ответила Надя, вскинув обе руки щитком.

 

- 210 -

— Прости меня, Надя... Где ты остановилась? Она была готова к такому вопросу. Сказала, что живет у попутчицы, с которой ехала до Пунжи.

— Очень добрая женщина. Работает в совхозе. Это за рекой.

— Мы туда ходим на строительство. У меня теперь новая специальность—штукатур-маляр. Пока еще учусь. Дело мне нравится. Выйду на свободу, буду работать отделочником.

Намерение дочери устроиться здесь на временную работу мать не одобрила.

— Уезжай скорее в Москву. Оформляй на себя комнату. А то в ЖУ узнают, что ответственный квартиросъемщик выбыл на шесть лет, и кому-нибудь перепишут жировку.

Быстро пролетели тридцать минут. Вот уже вошел сержант. Надо прощаться. Людмила Александровна встала, положила руки Наде на плечи.

— Самое главное, что я хотела тебе сказать: живи честно. Какое счастье свободно ходить по земле, открыто глядеть людям в глаза. Я поняла это слишком поздно.

Чувствовалось—это выношено. Она еще успела сказать, чтоб Надя остерегалась иногородних женихов. «Им нужна не жена, а московская прописка». Еще раз обняла дочь, и дверь за ней закрылась.

Дерзкий северный ветер гнал Надю прочь от того места, где осталась мать, где рухнула ее надежда на адвоката. Но странное дело, Надя не чувствовала безысходности. Видно, на нее подействовала собранность матери, ее слова; «Живи честно». «Молодец мама, не раскисла».

...Всю свою любовь, какую дети питают к родителям, Надя отдала матери. Отца она вспоминает с содроганием. Это был изуродованный алкоголем, опустившийся человек. Работал он в типографии наборщиком. Афиши набирал. С выдумкой когда-то работал. Администраторы театров в затруднительных случаях писали на полях эскиза: «На усмотрение Алеши Запольнова» или: «Прошу Алешу что-нибудь придумать». Алеша придумывал. За это под кассо-реал совали знаки благодарности в пол-литровой упаковке. Потом Алеша стал работать без выдумки, все хуже

 

- 211 -

и хуже. Не успевал ко времени. И был переведен в подсобники. Катал на складе рулоны бумаги. Тут он еще больше опустился. Однажды пировал с друзьями на берегу речки. Полез купаться. Его шатнуло—упал и больше не поднялся. Сердце мгновенно останови лось.

Уйдя из жизни, Алексей Запольнов оставил жене с дочкой и престарелой теще, вдове военных лет, только долги. Правда небольшие. Его бывшие собутыльники одолевали Людмилу Александровну: «Алеша покойный, будь земля ему пухом, должок унес в могилу». Один претендовал всего на три рубля, другой понаглее, требовал полсотни. Этот являлся к Запольновым в день получки.

— Расписочки Алеши у меня, конечно, нет. У нас все было на доверии. Зачем я вас буду обманывать... Киньте хоть тридцатку.

Однажды Людмила Александровна не выдержала, кинула на стол красноносому двадцать пять рублей. «Кредитор» уже протянул руку, чтобы взять, но его опередила бабушка. «Не смей!»—крикнула дочери, а «кредитора» треснула по руке скалкой.

— Чего выпучил бесстыжие бельмы?! У тебя, как у твоего покойного дружка, в кармане одна вошь на аркане. Сам глядишь, где бы схватить. Ни в жись не поверю, чтобы ты по полсотни в долг давал!

— Истинный бог, давал,—клялся алкаш, потирая ушибленную руку.

— Получай с того, кому давал,—наступала бабушка.—От нас, кроме скалки, ничего не получишь.

— У-у, карга! Чтоб ты сдохла! — и хлопнул дверью.

Бабушка от огорченья заболела. Месяца два провалялась в больнице и отправилась вслед за зятем.

Горе еще больше сблизило Надю с матерью. И вот такая долгая разлука.

...Как сказать Федору, что маме адвокат не нужен? Потому, что никто ее не запутывал... «Федя будет расспрашивать не из простого любопытства—с участием. Ждет меня. Будет угощать ухой». Решила не хитрить. «Выложу все, как есть и сегодня же уеду в Москву».

 

- 212 -

8.

Федор долго ее отговаривал, хотя и понимал, что Наде теперь в Пунже нечего делать. «У нее, наверно, и денег нет. Надеялась заработать в стройотряде».

Она стала прощаться.

— Обождите. Сейчас мы пообедаем, и я вас отвезу на станцию.

Он отвез ее на быстроногом Рубине. Надя никогда еще не ездила на лошадях. И вдруг прокатилась на таком сказочном коне.

— Это я нарочно запряг—мог бы и на машине,— чтобы вы запомнили нашу встречу.

— Спасибо, дорогой Федя.—Ей давно хотелось его так назвать, да все не хватало смелости.—Сколько вы хлопот из-за меня приняли. Трудная вам досталась попутчица.

— Я рад буду еще раз повторить все хлопоты, когда приедете навестить маму.

Проходящий поезд запаздывал. Прощались они в первом часу ночи. Оба потянулись друг к другу, крепко обнялись и расцеловались. Застоявшийся Рубин и скорый поезд умчали их в разные стороны.

Тихо, чтобы не разбудить успевших разоспаться воркутинцев, Надя устроилась на верхней полке. У нее эта ночь могла быть мучительной. Ведь уезжает от матери, оставшейся «там». Но прощание с Федором заслонило грустные мысли. «А ведь я ему понравилась. Иначе, зачем бы он принял столько хлопот. Значит, во мне что-то есть, что может нравиться?»

До недавнего времени Надя Запольнова считала себя некрасивой. Лицо портил крупный с горбинкой нос. Лет до семи она не знала, какой у нее нос. Не гнала, что и слишком маленький нос, как у ее подружки из, соседнего подъезда, тоже не украшает лица. Бабушка этой девочки даже сердилась, когда внучку звали Кнопкой. Однажды сказала Наде сердито: «Твой нос бог семерым нес, а ты одна подхватила». Надя потом долго рассматривала свой нос перед зеркалом и пришла к выводу: «Семерым не семерым, а двум девочкам хватило бы. Срезать вот этот горбик и отдать Кнопке. Получилось бы два хороших носа». Потом это детское огорчение забылось. И вдруг уже в институте она услышала, кто-то из ребят переспро-

 

- 213 -

сил: «Какая Надя?»—«Да эта, носатая». С той поры она и считала себя некрасивой, пока не встретила в электричке женщину, которая помогла ей избавиться от угнетающего чувства.

Надя тогда носила челку. Достав из сумочки зеркальце, она начала работать расческой, закрывая лоб до самых бровей. Женщина смотрела на нее с располагающей улыбкой, потом спросила:

— Зачем вы портите свое приятное лицо этой челкой?

— Нашли приятное.

— Вас огорчает нос? Да, он чуточку крупноват для девушки. Зачем же его выставлять напоказ?— Надя не понимала.—Откройте лоб.—Надя подняла чёлку. — Ну, видите, как все изменилось? Нос перестал доминировать на лице. У него появился конкурент—лоб. У вас же умненький лоб. Зачем его закрывать?

Женщина своей рукой профессионально показала Наде, как ей следует причесываться.

— У вас прекрасное русское лицо!

— Челки сейчас в моде, — робко оправдывалась Надя. — Все ходят с челками.

— Что вам до всех. Поверьте мне. Я парикмахер. Причесывала знаменитых артисток.—Она назвала несколько имен.—Они считались с моими советами.

«У вас прекрасное русское лицо». Слова эти Надя приняла, как подарок. С тех пор она не закрывает лоб челкой.

«Федя ведь тоже не очень красивый... Но он такой мужественный, простой и добрый. Мама сказала бы: «Самостоятельный мужчина». А как его все уважают... Почему я не попросила его писать? — корила себя Надя,—Сама напишу». И всю дорогу писала ему в мыслях письмо. Долго не давалось обращение. «Дорогой Федя... Нет, так все пишут». Отбрасывала одно обращение за другим, пока не всплыло как-то само собой: «Друг мой северный, Федя!»

Потом в Москве, когда села за письмо, она не теряла времени на поиски слов. Вспомнила свою поездку на Север. «Трудной и радостной была эта поездка. Радость—это вы. Сколько я услышала о вас добрых слов, пока вы ездили в дальнее отделение с каким-то Мудреным названием. А чего стоит чемодан детских

 

- 214 -

вещей, который вы привезли со Взморья. Мне так хотелось о вас рассказать маме. И случай был. Она спрашивала, где я остановилась. Я ответила: у попутчицы».

Для Федора ее письма были праздниками. Отвечал он на них немедленно. Однажды написал такое, о чем она стеснялась его спросить.

«Вчера видел твою маму. (Они были уже на «ты».) Бригада штукатуров «оттуда» работала на ремонте нашей конторы. Одна женщина лет пятидесяти показалась мне знакомой, вернее, похожей на тебя. Тот же с горбинкой нос, крупные губы и широкие, как у тебя передние зубы. Ее окликнули: «Запольнова, ты там подмазала вокруг коробки?» — «Нет, сейчас подмажу». Сказать, или передать что-нибудь ей я не мог. Выглядит она свежо. Работает умело. С напарницами отношения, видать, хорошие. Режим у них не строгий».

К тому времени Надя уже работала над дипломным проектом. К радости Федора он назывался так: «Строительство животноводческих производственных помещений в условиях вечной мерзлоты». Эту тему Надя выпросила. Она предназначалась тому Юрию Корнюхину, который прошел мимо нее, упавшей при выходе из зала суда, прошел, как посторонний, бросив столпившимся возле лежавшей на полу Нади: «Это дочь осужденной». От северной темы он пробовал отказаться, поскольку строить в районах вечной мерзлоты не собирался. Но тема оставалась за ним, пока ее не попросила Надя Запольнова. Корнюхин был рад неожиданной выручке. Он даже негромко поблагодарил Надю. И тут же, выйдя в коридор, объявил: «Уступил тему Запольновой. У нее в тех местах мать». Хотел что-то добавить и осекся, увидав Надю, вышедшую вслед за ним. У нее как-то само собой вырвалось: «У меня на Севере не только мама, а еще и муж. Он работает главным зоотехником совхоза «Верхняя Пунжа». И пошла, провожаемая любопытными взглядами.

«Муж» Федор, конечно, был рад, что Надя выбрала такую тему для дипломного проекта. Он вызвался консультировать технологическую часть. Обещал помощь и в чисто строительных делах. «У нас тут,— писал он,—строители с большим опытом. Ты не стес-

 

- 215 -

няйся, задавай любые вопросы, а я все проработаю и тебе напишу». Это оживило их переписку.

В феврале следующего года Трофимов добивался у Степнова двухнедельного отпуска для поездки в Москву. Директор не возражал, но просил недельку повременить, так как сам уезжал в Ленинград и оставлял его за себя.

— Не могу,—настаивал Федор.

— Почему?

— Та, «двоюродная», которая так неожиданно уехала, защищает диплом. Хочу быть рядом с ней. — Для большей убедительности добавил:—Возможно, она возьмет направление в Пунжу.

Степнов улыбнулся и пригласил секретаря. Обычно он сам в эту пору каждый год ездил в Москву или в Ленинград приглашать выпускников-животноводов к Полярному кругу. И редко приезжал без «улова». «Пусть в этом году такую работу проведет Трофимов». Вошедшей секретарше приказал:

— Выпишите Федору Алексеевичу командировку в Москву по кадровым вопросам.

9.

Надя ждала от него письма, а он явился сам. Она впервые видела его в зимнюю пору. Посмотрела на тобоки, погладила пыжиковую шапку.

— Гардеробщица не взяла,—стеснительно оправдывался Федор,—говорит, «за сохранность не отвечаю». Нравится?

— Очень!

— Я тебе еще лучше привез. — Он достал из дорожной сумки шапку из белого пыжика. — Вот. Шили тимаковские мастерицы.

Она надела ее чуточку набекрень, взглянула в зеркальце.

— Спасибо, Федя. — Порывисто обняла и чмокнула.—Я и забыла: у тебя теперь тысячи оленей.

— Да, присоединили оленеводческий колхоз. Заботы прибавилось... А у тебя как? Волнуешься?

— Волновалась. Теперь не буду. С тобой мне не страшно.

В коридоре зашептались:

— К Запольновой муж приехал.

 

- 216 -

— Видела.

— А я, признаться, не верила, что она выскочила замуж. Думала, она это назло Корнюхину сказала. Корнюхин крутился тут же.

—Это что за тип?—спрашивает.

— Муж Запольновой.

— Хозяин многотысячного стада оленей. Гляди, какую шапку жене привез.

Все, кто видел встречу Нади с Федором, не сомневались, что обнимаются люди близкие, любящие, не подозревая, что «жена» чуточку растерялась. Она не знала, хватит ли у нее храбрости пригласить «мужа» домой. Он-то, не задумываясь, пригласил ее совсем незнакомую, можно сказать. Как ей быть? Федор понял ее замешательство, тихонько сказал, что он остановился в гостинице.

Трофимов допускал, что Надя, внешне не показывая, в душе будет немножко стесняться его присутствия. «Староват я среди ее однокашников». И вот такой прием. Ему даже показалось, что Надя гордится своим северным другом. Он почувствовал себя раскованно. Стал помогать ей укреплять на передвижном стенде подрамники с чертежами. Некоторые из них в черновиках Надя посылала ему на консультацию, а выполненные тушью и собранные воедино он увидал впервые. Тут появились «картинки» фасадов, разрезы по вертикалям и горизонталям. Федор загляделся.

— Ну, как? — спросила польщенная дипломница.

— Когда ты успела столько наработать?

— Помогали друзья, успевшие защититься, и ребята с младших курсов «набивали руку». Так заведено в нашем институте.

Вот из комнаты, где заседает государственная комиссия, вышла беленькая гладко причесанная девушка в темном платье строгого покроя. Ее окружили однокурсники, торопливо поздравив, покатили стенд другой дипломницы в комнату комиссии. «Значит, Надю вызовут не раньше, чем через сорок минут,—прикинул Федор.—Успею сбегать в магазин»...

Когда он вернулся, в коридоре не было ни Нади, ни ее стенда.

«Опоздал», — ругнул себя Федор и прошел в аудиторию.

 

- 217 -

Здесь только что объявили фамилию дипломницы и название проекта.

— Па-пазвольте,—сказал член государственной комиссии, вскинув седенькую бородку, подстриженную со сторон до размеров кисточки для бритья.—Эта тема значится за Юрием Корнюхиным.

— Корнюхин, как вы помните, от нее отказался, а Запольнова попросила отдать ей.

— Похвально, похвально, — потряс кисточкой член комиссии. — Па-паслушаем Запольнову.

Указка, на которую, как на трость, упиралась Надя, запорхала от чертежа к чертежу.

— ...Из родильного отделения телята поступают в блок выпойки...

— Па-пазвольте, — прервал член комиссии. — Как у вас обогревается этот блок?

— Телята с рождения содержатся в неотапливаемых помещениях.

Борода-кисточка заходила из стороны в сторону, выражая сомнение.

— Я опиралась на практику приполярного совхоза «Верхняя Пунжа». Лично была в этом совхозе. Здесь, в этом зале находится главный зоотехник хозяйства Трофимов Федор Алексеевич.

Все повернулись в сторону поднявшегося Федора.

— Этот проект мы хотели бы приобрести и построить по нему четырехрядный коровник.

— Прекрасно!—сказал председатель комиссии.— Поздравляю вас, Надежда Алексеевна. — Пожал руку.

Надя пробивалась к Федору. Его поздравление было самым для нее дорогим. Пока Надя принимала поздравление от однокурсников, Федор отлучился и быстро вернулся с цветами, шампанским и дорогими конфетами.

Потом они фотографировались «на память о защите диплома». Но, видно, уж так ласково смотрели друг на друга, что фотограф, пожилая женщина, приняла их за молодоженов. Усаживая на стульях, приговаривала:

— Поближе, поближе друг к дружке. Да обнимитесь же. Ведь эту фотографию будут смотреть ваши дети...

В гостиницу Надя его не пустила.

 

- 218 -

—После мамы ты самый родной человек. А родные должны быть вместе. Ты ведь любишь меня?

— Люблю.

— А знаешь, когда я в это поверила?

— Когда?

— Когда увидела тебя в институте. Раньше только догадывалась. Там, на станции... Полночь. Лошадь голодная, а ты не отходишь от вагона... А какие проводы мне устроил! Я даже не мечтала на таком коне прокатиться.

10.

Утром она писала матери.

«Поздравь меня, мама, с успешной защитой диплома. И еще с одним важным в моей жизни событием... Я вышла замуж. За ту «попутчицу», с которой ехала к тебе в Пунжу. Его зовут Федей. Федор Алексеевич Трофимов. Он работает главным зоотехником совхоза «Верхняя Пунжа». Ты его, наверно, встречала, когда работала там на строительстве. Федя надежный. Он немножко постарше меня. Но какое это имеет значение. Федя специально приехал на защиту. Он погостит у меня недели две. Потом я оформлю броню на квартиру и поеду вместе с ним в Пунжу. Мне дали туда направление. Буду поближе к тебе. Мы тебя будем навещать. Не сердись, мама, но я хочу тебе сказать, что дочь твоя счастливая».

Степнов прислал Наде официальное приглашение на работу и договор. Три дня молодожены потратили на оформление брони на квартиру. Чтобы она не пустовала, решили сдать студентам-строителям. Комендант института Валентина Захаровна, давно наторевшая в таких делах, быстро нашла трех девушек-первокурсниц. Надя отдала ключи и получила договор, в котором сказано, что «институт обязуется вести все расчеты с ЖУ и, кроме того, платить ответственной квартиросъемщице за амортизацию мебели и телевизора».

— Конечно, ваши кровати, диван и все прочее,— сказала Валентина Захаровна,—за пять лет придут в негодность. Из этого расчета мы и определили.

Она посоветовала Наде открыть счет в сберкассе. На него будут аккуратно переводить деньги. И еще

 

- 219 -

успела шепнуть: «Твой муж мне показался надежным».

— Спасибо. Согласна с вами—очень надежный.

Еще дня три они ходили по театрам и музеям, «заряжались культурой», как говорил Федор. Но это по вечерам, а днем Трофимов ездил в Тимирязевку. Там «заразил Севером» трех дипломников: зоотехника, ветеринара и агронома.

День отъезда был уже назначен. Билеты в кармане. Надя паковала багаж. Вещей набралось много. А Федя еще добавил: принес ящик кураги и ящик изюма — «для повышения качества компота». Тогда такие лакомства можно было купить не только в Москве, но и в других городах. Исчезли они после принятия продовольственной программы. Надю не удивила такая запасливость мужа. Она уже знала, что Федя — «компотное брюхо».

Грустной была для Нади эта дорога полтора года назад, хотя тогда она ехала в летнюю пору и с тем же попутчиком, и какой радостной обернулась теперь! За окном унылая весенняя распутица, а ближе к Пунже еще хозяйничала зима, крутя поземку. Навстречу катились вагоны, укрытые снегом, на обшивке пушился иней. Но все это не портило ее душевного настроя, полноты счастья.

На станции их бурно приветствовал Степнов. Обняв Федора, он долго тряс руку Нади, пока не перебрал все, с чем можно ее поздравить:

— С защитой диплома вас! С законным браком! С благополучным прибытием на Север!

— Спасибо, большое спасибо.

И не страшны хлопья мокрого снега, подхватываемого ветром, и небо не такое низкое, каким казалось, когда приезжала впервые.

— Куда? — спросил шофер, переехав мост.

— Домой, — ответил Трофимов.

Надя приехала домой. Не на край света, а домои.

Ей выдали подъемные, заплатили за проект. Дирекция и рабочком совхоза с северной щедростью отвалили молодой семье на обзаведение. У Федора на книжке были еще сбережения. Надя сразу ощутила достаток, которого не знала, живя с мамой, и тем более, когда осталась одна.

Неожиданно свалившийся на нее достаток и пол-

 

- 220 -

пая самостоятельность на работе и в домашних делах сделали Надю взрослее, увереннее в поступках. Федор делил с ней все домашние заботы. Замечал и одобрял нововведения молодой хозяйки. Промахи старался не замечать.

В квартире ведущего специалиста, как, впрочем, и директора совхоза, не хватало многих удобств. На кухне вместо газа—электроплитка и керогаз. Есть плита с духовкой, но ее надо топить дровами или углем. А это дело хлопотное, особенно без привычки. Надо приноровиться к огню, научиться размещать кастрюли на плите, чтобы все варилось и кипело дружно, пока пламя бушует. Труднее всего для Нади было избавиться от головешек. Пока они догорают, весь жар уходит в пунжинское небо. А поторопишься закрыть — угару напустишь. Эти премудрости она быстро постигала на тот случай, если Федор уедет в дальнее отделение или задержится на работе. А так все хлопоты с плитой—его забота. Ей оставалось только радоваться теплу, особенно желанному в сырую погоду, которая на Севере преобладает. Домашние дела ее не обременяли. А много ли двоим надо?

И на работе складывалось все удачно. Степнов ей доверял с первого дня. Ему пришлось повоевать с комбинатскими кадровиками, решившими оставить в своем распоряжении инженера-строителя.

— Трофимова приехала строить у нас четырехрядный коровник по своему проекту, а не вашу контору.

— Позвольте, о какой Трофимовой вы говорите? Инженер — Запольнова.

— Была Запольнова. Теперь Трофимова, жена нашего главного зоотехника.

— Замуж успела выйти?

— Конечно. Он и привез ее сюда.

— Это меняет дело.

Отстоял. Знакомя с людьми, называл не иначе, как «наш главный строитель Надежда Алексеевна Трофимова». Все ее сметы, заявки подписывал без возражений. Поначалу такое безоглядное доверие немножко пугало. Надя поделилась тревогой с Федей.

— Это его стиль. Не думай, что он не вникал в твои заявки. Все изучил, все посчитал и спрятал в ящик. А при тебе достал и подписал. И меня так

 

- 221 -

приучал к самостоятельности. Я ведь был зеленым зоотехником. Полтора года, что провел в зоне, они мне прибавили опыта жизненного, а не по специальности. Степнов это понимал. Для начала он объехал со мной все шесть отделений. И сразу усадил за проект специализации. Помню, докладываю ему, где бы я выращивал молодняк, нетелей, где целесообразней держать дойное стадо. Он: «А почему молодняк в Кузиоле, а не в Пунже?»—«Там корма дешевле». Еще два-три «почему»—и дал проекту добро. Меня тоже удивила такая «несерьезность». А потом понял: у Дмитрия Васильевича этот проект давно выношен. Ему хотелось знать мнение молодого специалиста. Не будет ли дельных возражений. А нет возражений— и быть посему. С той поры у нас все на равных. Вот так и с тобой. Он понял, что ты инженер знающий и дерзающий. Таких наш Степнов любит.

Жили Трофимовы дружно. Надя научилась и топить плиту, и управляться с варкой обеда. Только одно у нее не совсем получалось—уха. А Федя каждое воскресенье приносил много пелядей и хариусов— рыбы вкусной и нежной. Он, правда, хвалил ее уху, но Надя понимала, что муж не в восторге от ее варева.

«За таким мужем что не жить»,—говорили женщины. При встрече с Надей они останавливались и по-северному певуче приветствовали: «Доброго здоровья, Надежда Алексеевна!» Поначалу она эту доброжелательность относила на счет Федора. Все, мол, у него работают, уважают его, вот и со мной раскланиваются. Потом, когда она сдала первый коровник, Надя стала и сама по себе уважаемым человеком в совхозе. Но особенно авторитет ее поднялся на строительстве детского комбината. Унылый типовой проект Надя украсила деревянной резьбой. Террасы, игровые площадки выросли, как сказочные теремки. От людского глаза не ушло и то, с каким старанием молодой инженер следила за исполнением своих задумок, как стыдила халтурщиков.

Переписывалась Надя только с одной подругой. От нее узнавала об однокурсниках, кто где устроился, кто на ком женился. Самостоятельную работу, такую, как у Нади, получили немногие. Фотографии ее четырехрядника и детского комбината, которые Надя послала

 

 

- 222 -

подруге, а та показала в деканате, теперь увеличенные красуются на стенде «По проектам наших выпускников». Подруга писала, что Юрка Корнюхин женился на москвичке. «Она не из наших. Работает, кажется, экономистом. Это его спасло от Тынды, куда он был распределен». Наде вспомнились предостережения матери: «Им нужна не жена, а московская прописка».

В те дни Надя поняла всю глубину народной мудрости, вложенной в пословицы: «Друзья познаются в беде» и «Не было бы счастья, да несчастье помогло».