Встреча длиною в жизнь

Неизбежной очерковой скороговоркой я не смогу рассказать о том, какое отношение к нашему "делу" имел Борис Пастернак. Мои тогдашние работы о нем вызвали интерес не только у студентов, но и у специалистов, хотя и были, вне всяких сомнений, юношески незрелыми. Они явились итогом обширных текстологических исследований, и их немыслимо повторить в рамках воспоминаний о нашем "деле". Здесь уместно восстановить лишь их судьбу, законченную или имеющую впереди какое-то продолжение, я еще не знаю.

Первый раз у меня отобрали мои заметки о Пастернаке при аресте. Второй раз я оставила восстановленные

наброски в тюрьме, перед этапом. В этом варианте они относились, в основном, лишь к поэтике Пастернака, не затрагивали проблем мировоззренческих и социально-исторических. Третий раз я написала их в лагере и передала при свидании маме, которая в смертельном испуге сожгла их, как только добралась до дому. Затем я восстановила, существенно их дополнив, все свои предарестные работы, в том числе и о Пастернаке, в глухом селе Князеве, где три года учительствовала, скрыв судимость. Однажды меня вызвали в сельсовет - к приехавшему из райцентра "участковому", заинтересованному моей перепиской с лагерными друзьями. Я испугалась и бросила в печь перед тем, как отправиться в сельсовет, все свои тетради: по комнате топала трехлетняя дочь.

В 1959 году, в тяжкий для меня час расставания с дорогим человеком, я ухитрилась забыть в телефонной кабине одного из почтовых отделений Харькова три толстые тетради: стихи и уже более или менее зрелые свои статьи, среди них - и работу о Пастернаке, опять восстановленную. Тетради канули в неизвестность, а я улеглась в сердечное отделение областной больницы. Еще два раза при сигналах опасности я уничтожала то, что не успевали унести из дому. Последнее "аутодафе" моим рукописям суждено было в канун эмиграции из СССР. Сожжено было не все: часть удалось переправить, часть - оставить.

После 1959 года я не возвращалась к пастернаковской теме, но никогда не расставалась с его стихами. Почти пятьдесят лет моей жизни (1940-1989) были проникнутыми ими.

Повторяю: я боюсь очерковой скороговорки, боюсь внести в свое тогдашнее восприятие Пастернака нынешний опыт, поэтому расскажу здесь только историю мо-

его криминального университетского доклада о нем. Прочитанный сначала на литературном кружке, он взбудоражил студентов, и потом я часами читала им в общежитии стихи Пастернака. Затем реферат мой был повторен на заседании кафедры русской литературы КазГУ. Студентам разрешили присутствовать. Их было так много, что они стояли на подоконниках и на стульях, сидели на столах и на полу. Только у двух человек доклад в тот вечер вызвал открытую реакцию страха за легкомысленного оратора: у моей мамы, сидевшей в первом ряду, и у профессора Берковского, работавшего в КазГУ в годы эвакуации. Э. П. Гомберг-Вержбинская^*, тогда - руководитель нашей студенческой литературной студии, потом говорила мне, что и ее преследовал страх за меня, ее ученицу, но что меня бесполезно было удерживать. Это правда. От маминого: "Ты с ума сошла!" - я попросту отмахнулась. Профессор Берковский в своем выступлении советовал мне не отклоняться от занятий поэтикой Пастернака, в которой мною уловлены интересные вещи, в социальную проблематику, в "историю СССР". Мне нескоро стали понятны тогдашняя интонация Берковского и грусть на его милом лице. Его совет был воспринят в штыки и докладчиком и аудиторией. Берковский замолчал, чтобы не превратить предостережение в донос на безрассудных своих оппонентов.

По убеждению доносителя-литературоведа профессора В-го, в моих работах о Пастернаке к "политике" имело отношение достаточно многое. Он-то хорошо понимал ход, строй и возможные пути развития наших очень незрелых мыслей. Позже следователь Михайлов буль-

дожьей хваткой вцепился в два-три пункта доклада, наиболее доступных его пониманию. По окончании следствия он ввел в обвинительное заключение в примитивных формулировках два "историко-литературных" тезиса: по утверждению обвиняемых, Пастернак критически относится к октябрьской революции, а Маяковский застрелился потому, что разочаровался в "нашей советской действительности" (последнее вполне соответствовало и нашим убеждениям, и советской действительности)...

Когда-нибудь, может быть, мне удастся заново написать о своем тогдашнем восприятии Поэта, чьи стихи предопределили столь многое в моей судьбе и в чью дверь я так и не осмелилась постучаться.