На пепелище

 

Наша с Малюком сельскохозяйственная эпопея возникла из естественного учительского желания занять учеников интересным делом и самим заняться чем-то безусловно полезным и необходимым - вместо той говорильни и "показухи", которой обычно оборачивалось "политехническое обучение"...

Школьное хозяйство началось с растениеводства. Отмена "зверского" налога подтолкнула село к восстановлению вырубленных садов. На пустыре, рядом со школой, Малюк создал питомник плодовых и декоративных деревьев и ягодных кустов. Затем в колхозе был выпрошен кусок забурьяненного огорода, где Александр Иванович с ребятами начал выращивать какую-то особенную капусту и картофель с несколькими ярусами клубней - по китайскому способу. Урожай шел колхозу, который переводил на специальный счет школы его стоимость. Ученики увлеклись этими изобретательскими опытами. Саженцы из питомника скоро начали раскупаться. К этому времени хрущевские "прожекты" уже начинали трясти село и бесцеремонно перекраивать его жизнь. Между Шелудьковкой и Донцом лежала большая низкая пойма. До коллективизации на пойменных заливных лугах паслись крестьянские лошади и волы, выгуливалось мощное мясо-молочное стадо соседних сел. После коллективизации пойма спасала от гибели колхозный скот.

Но во время своей мясо-молочной горячки Хрущев "зациклился", как говорят теперь наши дети, на стойловом содержании скота, на зеленом конвейере, на кукурузоводстве и на других прогрессивных приемах американского животноводства. Пойменные же луга с их даровыми богатствами отвлекали, по мнению его советников,

 

колхозы от этих приемов. Волов и рабочих лошадей в селах к тому времени уже почти не было. Коров приказали перевести на стойловое содержание, а пойменные луга - распахать и пустить под колхозные огороды, обеспечив полив, которого, разумеется, не обеспечили. Пойма была глубоко распахана - по многолетнему, если не вековому луговому покрову. За два-три весенних разлива весь плодородный почвенный слой был смыт и снесен в Донец и в озеро, а луг превратился в выжженную песчаную полупустыню. Колхозным коровам в их стойлах жилось к тому времени почти так же весело, как тем князевским мученицам, о которых я вспоминала выше. Ко мне приехал в конце пятидесятых годов мой друг, тоже школьный учитель, но городской, со своим классом: хотел показать ребятам сельскую жизнь. Я повела их в один из просторных новых коровников, о сверхсовременном оборудовании которого без конца писали в районной и областной газетах.

На ферме было чисто, тихо и полутемно. Когда глаза наши привыкли к слабому освещению, мы увидели, что коровы стоят, подхваченные под животы каждая двумя петлями, петли крепились к потолочным балкам. Кормушки перед животными были пустыми. Происходило все это ранней весной, и коровы не держались на ногах от слабости. Мы вывели детей из сарая раньше, чем городские девятиклассники догадались, в чем дело.

...Так была загублена пойма, навсегда или на долгие годы - судить не мне, а специалистам. Потом пожар перекинулся на свиноводство. Что, казалось бы, могло быть привычней для украинского крестьянина, чем свиноводство? Но всевластный верховный свинопас ухитрился и здесь предписать и навязать колхозам самый бессмысленный и гибельный путь: приказано было начать со взрывообразного увеличения поголовья, чем надо было

 

бы, казалось, закончить огромную подготовительную работу. Без помещений и без кормов, без достаточного количества рабочих рук для ухода поголовье гибло быстрее, чем воспроизводилось, а среди уцелевающих животных пожаром распространялся туберкулез. Даже кукуруза, которую на Украине сажали издавна, превратилась для украинской земли в проклятие; на ней с катастрофической очевидностью проявился один из главных законов советского сельского хозяйства: чем выше оказывается урожай, тем большая часть его погибает.

На фоне этого тотального расточительства и погубления кого могло возмущать неуважительное отношение сельских жителей к собственности колхоза?

О воровстве друг у друга в селах я почти ничего не слыхала. Видела за четырнадцать лет нескольких клептоманов, способных что-то стащить у соседа, - их знали наперечет и за людей не считали. Уходя из дому, люди набрасывали щеколду и вставляли в пробой щепку - вместо замка: чтобы посетители знали, что хозяев нет дома... Но из колхоза несли все, что могли, а служащие покупали принесенное. Воровали? Скорее, перераспределяли доход. Зато начальство ничего домой не несло - начальству везли... И начальство ничего никому от щедрот своих не уделяло: оно торговало оптом, на рынке, и не собственноручно, а руками своих издольщиков. Иногда оно попадалось - чаще всего, если кто-то среди своих же оказывался обделенным.

Несколько раз я участвовала в колхозных партийных собраниях, на которых слушались "персональные дела" коммунистов, попавшихся на воровстве у колхоза. Одно из собраний мне хорошо запомнилось. Заместитель секретаря партбюро, председатель сельской потребительской кооперации, поймался на попытке украсть мешок сахара. "Голову" сельпо в селе не люби-

 

ли. Толстый, надменный, заносчивый, на людях почти не пьющий, он имел большую семью и дом - полную чашу, но жил как-то обособленно, в стороне от людей, что, в общем-то, для села не обычно. На кражах не попадался, но все были уверены, что он ворует: как могло быть иначе? На свои пятьдесят-шестьдесят рублей заработка^* он так сытно жил, что ли?

Один из сельмаговских грузчиков сообщил в партбюро, что Марко-пузатый - так председателя сельпо дразнили в селе - велел скинуть во дворе продавщицы, своей фаворитки, мешок сахара. Сахар был сразу обнаружен, но председатель, вопреки очевидности, от всего отпирался. Дело легко было бы замять: сахар вернули на склад в целости и сохранности; можно было сказать, что его сбросили у продавщицы для магазина. Другого бы выручили, но не Марка Павловича. Вся мафия встала против него. Почему?.. Вот как объяснял это один из номенклатурных мафиози: "Ты, Марко, упертый, как порченый вол: тебя на горячем поймали, а ты не каешься! Все втихую, все в одиночку привык проворачивать... Вот Грицько Сероус двух телок не оприходовал и с базы свел. Поймали его - он, как честный коммунист, во всем признался! Понял, значит, ошибку свою человек... А ты, Марко, неисправимый..."

"Честный коммунист", который свел с базы двух телок, отделался выговором, а упрямый Марко пошел с вилами на рядовые работы. Правда, пробыл на них недолго: зацепился ночью ногой за оборванный провод высокого напряжения - нашли утром мертвым.

Я все никак не перейду к нашей ферме; потому что нельзя ее вырезать из полотна, в котором переплелось

 

такое множество нитей. Как, например, обойти молчанием самого главного человека в селе, если не считать, конечно, райкомовцев, которые водили упрямого, властного этого человека на ниточках - как марионетку? Федор Михайлович Чудной был одним из моих партийных рекомендателей. Мы постоянно решали с ним уйму вопросов, касавшихся школы. Однажды даже судились: школа перерасходовала электроэнергию, и ей нечем было расплатиться с колхозом. Чудной был человеком опытным, умным, сильным, умевшим лавировать между райкомовским прессом и колхозниками, которые в те времена существенно осмелели. Была, к примеру, в Шелудьковке доярка Мария, которая как-то прилюдно осадила Чудного: "Ты меня, Федор Михайлович, не пугай, это тебя с председателей скинуть могут, а меня с Марии не скинут!" И пошло гулять по району крылатое выражение... Правда, и Федора Михайловича "с председателей" до самой его кончины, от инфаркта в пятьдесят четыре года, не "скинули": оглядчив был... В селе называли его "Витимуром" - по имени местного помещика, сгинувшего в семнадцатом году. На колхоз Чудной смотрел как на свою вотчину, и, если бы вотчина в самом деле была его, он дал бы ей толк. Себя он не обижал, жену и единственного сына обеспечивал по потребности.

Без курьезов в деревне, где все было, как на ладони, и с Федором Михайловичем не обходилось. На легковушке заскочил он как-то к молодой зазнобе на летний коровник - пастухи стащили из легковушки оставленный там костюм высокого Дон-Жуана, отвезли на велосипеде в село и вручили скромной, болезненной "головихе". Так и приехал "Витимур" домой "из района" в трусах. Тихая его Соня, должно быть, вычистила костюм и повесила его в шкаф. Зато, когда Кизим привез однажды домой с конспиративной речной прогулки в

 

кармане пиджака интимный предмет дамского туалета, кем-то туда для смеха положенный, его "головиха" бушевала на весь райцентр. Эти районные анекдоты пересказывались из года в год. Трудно ручаться за их истинность, но они рисуют и характеры, и ситуации.

Чудной выжимал из колхоза все, что надо райкому, а из школы пытался выжать все, что надо колхозу; иначе его из номенклатуры вышвырнули бы не колеблясь, а он уходить из нее не хотел. Но все-таки он с 1954 года ухитрялся обеспечивать своих колхозников лучше, чем соседние председатели. И школе он помогал больше других. В очень трудных случаях он выручал то сеном, то стройматериалами, то транспортом, хотя у самого было с этим туго. У него был оперативный, сытый, живущий, как и он, по потребностям "корпус" бригадиров и счетных работников, Он хорошо кормил нужных людей в районе, чтобы меньше мешались в дела колхоза, меньше давили. Мог размахнуться солидным денежным кушем на библиотеку - утереть носы сельсовету и школе. И книги приказывал брать хорошие: сам их почитывал. К сорокалетию советской власти закатил шикарный банкет у себя дома. Самогонку не ставили: водку и вино вносили ящиками, как брали в сельпо. На столах были и куры, и гусь, и утки, даже индюк. Упившихся до полусмерти "слабаков"- учителей развезли через несколько часов по хатам на председательской легковушке, а колхозные бригадиры гуляли после того еще сутки.

Разумеется, на сельском обществе в целом это повальное пьянство сказывалось - и сказывается - так же неотвратимо и непоправимо, как и на отдельных личностях. У нас были целые династии неполноценных учеников из семей алкоголиков. А интеллект? А мораль? Как подсчитать ущерб, наносимый им этим злом?..

Чудной, получавший одних только законных триста

 

рублей "новыми" и сто двадцать трудодней в месяц, не понимал, как учителя живут на свою зарплату. И его бригадиры этого не понимали, потому и относились к нам несколько свысока. Закончу рассказ о сельской элите словами свидетеля несколько неожиданного.

В Шелудьковке было много баптистов. Как директор школы я отвечала за антирелигиозную пропаганду. Мы ее не вели: не знали как, некогда было, да и неловко. Баптистов в селе уважали за трезвость, за взаимовыручку, за порядочное поведение. Семья пресвитера жила рядом с нами, я брала у них молоко. Однажды старик-пресвитер сказал мне ласково и невесело: "Эх, Моисеевна, Моисеевна! Объяснили бы вы своему начальству, что партейные пьянкой да воровством куда больше вреда приносят советской власти, чем мы своими молитвами. Во всей здешней партии вы одна не пьете да не воруете. Их надо воспитывать, а не нас..."

Убедить "партейных" не пить и не воровать я не могла. Они также не сумели бы отказаться от самих себя, как старик-пресвитер - от своего Бога.

На таком фоне и в таком окружении мы с Малюком начинали свою работу по созданию фермы. Ферму мы начали с двух свиноматок, помещенных в старом сарае, где раньше стояла корова Варванского. Дети выхаживали поросят, как выхаживают дорогого щенка в городских домах. Через год мы получили республиканскую премию - пятьдесят кубометров леса! - за парники, за питомники, за сохранение рекордного опороса, за огородные урожаи - и построили просторный свинарник, куда более современный, чем наше лучшее из трех школьное помещение. Еще через год у нас было десять отличных свиноматок, появился племенной хряк и стояло пятьдесят голов молодняка на откорме. Остальных поросят мы продавали молочными частным лицам, кстати, начала по-

 

купать у нас поросят для откорма и вся верхушка колхоза: наши были лучше колхозных.

Школьники не только работали, за что начислялись им трудодни с хорошей оплатой, но и старшие поочередно руководили фермой и всем хозяйством, а также вели учет продукции, сбыта и поступлений, натуральных и денежных. Они фиксировали урожаи, опоросы, приход и расход кормов, приход и расход денег, инвентаря и материалов. Бухгалтерия делала то же самое, не сверяя своего учета с ученическим, параллельно. Сопоставляли оба учета только контролеры и ревизоры. Дети были бескомпромиссно честны, а бухгалтера школы вынуждал быть честным двойной учет. Полагаю, что завхоз и шофер, оплачиваемый со спецсчета школы, ловчили по мелочи, на пол-литра водки: то "левой" ездкой на школьной машине ГАЗ-51, нам ее, списанную, подарили военные шефы, то неоприходованным заказом на лесопилке, мы ее поставили для нужд собственного строительства, а потом начали и на ней подрабатывать. Но против этого мы ничего не могли поделать: от пьянства, как от смерти, нет в СССР никаких лекарств.

Когда начали поступать первые деньги от животноводства, мы построили еще и теплицу. Все материалы, корма, медикаменты, инструменты, технику для нашего хозяйства мы добывали, мягко выражаясь, внепланово: выпрашивали у шефов и просто у добрых людей; выменивали на продукцию школы: на саженцы, овощи, рассаду, поросят; отрабатывали за них в хозяйствах жертвователей... За каждым килограммом гвоздей, кубометров леса, тонной мучных отходов надо было куда-то ехать, живописуя убедительными словами перед очередными благодетелями все, что мы делаем и намерены сделать.

Как это ни странно, труднее всего было покупать. Даже тогда, когда имелись деньги и когда удавалось

 

неожиданно обнаружить в торговых или хозяйственных организациях насущнейше необходимые нам товары. В таких случаях отравляла нам жизнь постоянная необходимость преодолевать недоступные нашему пониманию ограничения. Например: нам ничего не разрешалось покупать за наличные, если стоимость покупки превышала два рубля пятьдесят копеек в "новых" деньгах. Магазинам же целый ряд острейше необходимых для любого учреждения товаров разрешалось продавать только за наличные деньги, а не по банковскому перечислению. Под этот запрет подпали краска, олифа, гвозди, стекло, кровельные материалы и другой ремонтно-строительный "дефицит" - опять "дефицит". Зато продукты питания учреждениям (!) почему-то разрешалось продавать по перечислению.

И мы брали в сельмаге или в другом магазине, на складе, в колхозе счет, например, на сахар и мыло, перечисляли деньги по этому счету и покупали... гвозди или олифу. При этом сахар невозможно было списать, а гвозди и олифу - оприходовать... Все это порождало во многих учреждениях злоупотребления и во всех без исключения - нервные перегрузки и путаницу. Помню, что мифические макароны в количестве двух ящиков висели на нас два-три года, и мы списали их только с помощью ревизора райфинотдела Мороза. Гроза расхитителей, человек с репутацией придиры и буквоеда, он проверял нашу школу систематически, так как у нас появилось хозяйство, а значит, и дополнительная возможность злоупотреблений.

Через две-три проверки, всегда неожиданные, он уже твердо знал, что мы не воруем и много работаем, притом с несомненной пользой для детворы. С тех пор он всегда, по собственной инициативе, помогал нам выходить из нелепых искусственных затруднений "плановой"

 

экономики - если не безупречно законным, то, во всяком случае, не наказуемым уголовно способом. На мой взгляд, Мороз, живущий с семьей на грошевую зарплату и постоянно ездивший по району попутным транспортом в худом пальтишке, был районного масштаба подвижником, боровшимся на два фронта: против повального воровства на местах и против официальных нелепостей, осложнявших и затруднявших работу немногих инициативных людей. Люди были надежно отучены от проявления инициативы в чем бы то ни было, кроме самообеспечения. И последнее было, пожалуй, естественней вашего поведения: для себя в этой ситуации еще можно было что-либо выгадать, обходя законы в своих интересах. Для дела это было отчаянно трудно.

Откормленный молодняк наша ферма продавала по государственным ценам предприятиям общественного питания. Школа снабжала больницу зеленью и ранними овощами из своей теплицы.

На занятиях по столярному и слесарному делу в оборудованных на доходы от фермы мастерских, размещенных сначала в сарае, а потом в специально построенном помещении, ученики выполняли простые, но прибыльные заказы от населения.

Доходы стекались все на тот же школьный спецсчет, которым по положению до середины шестидесятых годов могла распоряжаться школа. Из этих денег был учрежден премиальный фонд для детей - за работу в школьном хозяйстве, за победы на разных конкурсах и олимпиадах, за спортивные успехи, за лучшие выступления на школьной сцене, которую и дети, и учителя, и сельские зрители очень любили. Через два года появился и экскурсионно-оздоровительный фонд. Удалось расширить и помощь нуждающимся ученикам; одному-двум из особо бедствовавших мы даже выделили стипендии.

 

Школа купила у колхоза готовое здание, и в нем разместился интернат для далеко живущих детей. Хозяйство позволило помогать им в питании, содержать воспитателя. Без помощи государства был выстроен единственный в сельских школах Змиевщины спортзал. Купили даже кинопроектор и начали брать учебные фильмы в кинопрокате.

У нас появились, несмотря на подоходный налог и мясопоставки с шести школьных гектаров земли, огромные преимущества перед другими сельскими школами. Весь наш официальный бюджет, кроме зарплаты учителей, которую выплачивал районо с другого счета, бюджет сельской средней школы с шестьюстами учеников - составлял к 1960 году около пяти тысяч рублей в "новых" деньгах. Ферма давала нам от одного опороса всех свиноматок по две-три тысячи, а опоросов было два в год. И все эти деньги расходовались на нужды школы по ее разумению, а не по нелепой, предписанной сверху "постатейной" разбивке...

Но...

Очень трудно мне, неизбежной для короткого очерка скороговоркой, рассказать, как рухнула наша иллюзия независимости - хотя бы частичной и относительной, иллюзия, что нас оставят в покое и разрешат (пусть с ежемесячными придирчивыми проверками), но все-таки делать безусловно для всех полезное и ни для кого, казалось бы, не вредное и не опасное дело. Именно в последнем мы и ошиблись: дело наше было опасным для многих.

Трудности начались, когда многие наши ученики, энтузиасты фермы, получив свидетельства младших зоотехников и младших агрономов, пошли работать в колхозы.

 

Выращенные, как наши саженцы и рассада, в школьном "питомнике" - в том искусственном моральном и хозяйственном микроклимате, который нам удалось создать, они были до такой степени потрясены открывшейся перед ними изнанкой колхозно-районного руководства сельским хозяйством, что мы всерьез начали за них опасаться. Одни вступили в предрешенный конфликт с колхозным начальством, а это было, как везде и всюду, начальство партийное. Другие воевали с колхозниками, издавна усвоившими лагерные афоризмы типа: "никогда не делай сегодня того, что можно отложить на завтра"; "день кантовки - месяц жизни"; "где бы ни работать - лишь бы не работать"... Третьим грозил психический срыв (с одним из лучших моих учеников, юношей гуманитарного склада, гражданственного во всех реакциях, так и случилось. К моему ужасу, спасти его от распада психики не удалось). Они шли к нам в школу за поддержкой - но что мы могли сказать и сделать? Распространить свой "заповедник" на места их работы не было ни малейшей возможности. Рассказать им правду об их несчастной стране и повести на стезю Голгофы? Во-первых, тогда мы не понимали этой правды во всей ее полноте и сами. Во-вторых, я ни тогда, ни теперь не считала и не считаю, что кто-то имеет право толкать других на Голгофу, - тем более юношей и девушек, слепо верящих всем, кого они любят, и всему, что слышат от них. Право на опасность есть право сознательного, свободного, личного выбора. Наши ученики вскоре ушли из колхозов, нисколько не оздоровив этих хозяйств.

А положение колхозов становилось все более тупиковым. Дошло до того, что в нашем огромном колхозе имени Мичурина (то же было и в других колхозах) перестали приходовать часть приплода на фермах, чтобы иметь резервы для покрытия все возрастающего падежа

 

животных - от бескормицы, тесноты, неухоженности. В то же время себя животноводы по-прежнему не забывали и воровали этот неоприходованный молодняк больше, чем когда-либо.

И оказалась наша безобидная ферма занозой в глазу для всего начальства: колхозного, районного, областного, хотя были мы многократными лауреатами всевозможных сельскохозяйственных выставок, вплоть до ВДНХ, и почитали свое благополучие очень прочным...

С 1959 года я стала особенно часто болеть. Причин для этого было более чем достаточно и в прошлом, и в настоящем, и во мне самой. В 1960-62 годах мне пришлось провести в больницах более года: костный туберкулез, операция, сердце...

Пока я отсутствовала, ферму, по инициативе руководства колхоза, которому надоели невыгодные для него сравнения, и под давлением райкома партии комсомольская организация школы "подарила" колхозу имени Мичурина. Меня даже не известили об этом. Обком КПСС одобрил решение Змиевского райкома...

Колхоз обязался считать ферму, расположенную на территории школьного учебно-опытного участка, политехнической базой школы, изъяв из нашего ведения бюджет, кормовую базу, реализацию и поставив своего бригадира. Отныне мы могли на ферме только "учиться", проходить производственную практику по зоотехнии и работать за "трудодни".

Когда мы попытались протестовать, Малюку напомнили его "антипартийное" прошлое, а мне инкриминировали тяготение к капиталистическим методам ведения хозяйства, нездоровую установку на прибыльность, на "локальную", то есть школьную, а не общегосударственную выгоду. Нам напомнили также, что выпускники наши

 

не остаются в колхозах, с руководством и товарищами по работе не уживаются и т. д.

Я вернулась из клиники в феврале. На ферме было грязно, мокро и холодно. Доски пола погнили от нечистот. Голодные тощие свиньи грызли штакетник в загонах и грелись на кучах преющей кукурузы, которую они не хотели есть. В кормушках валялась гнилая свекла. Даже днём свеклу и преющие початки грызли лавинообразно расплодившиеся крысы. Теперь это был типичнейший, самый обычный свинарник рядового колхоза, раздавленного хрущевскими авантюрными планами. Дети не хотели заходить на ферму, отказывались дежурить. Малюк и вовсе к ферме не подходил. Нам стыдно было смотреть в глаза друг другу и ученикам.

Прямо на школьном дворе колхозники дорезали больных животных, отправляя туши на Харьковский мясокомбинат.

Я потребовала, чтобы всех животных немедленно забрали в колхоз. Правление отказалось, мотивируя свой отказ недостатком места в колхозном свинарнике и необходимостью учебного участка для школы.

Тогда я привезла на ферму районного педиатра и ветеринара. Были взяты анализы крови и тканей у отправляемых на комбинат добитых свиней. Хотя визуально ветеринар диагностировал пневмонию, анализы показали туберкулез.

Педиатр помог добиться перевода оставшихся животных в колхоз и ликвидации фермы.

Наша животноводческая эпопея закончилась. На ферме остались только голодные крысы, долго изводившие соседних домовладельцев...

Я тяжело заболела и вскоре уехала с дочерью из села навсегда...