XV.

Обыскъ въ Москве. Первый допросъ въ совете. Аресть.

Комедія разстрела. Камера № 4.   Голодовка.

Переводъ въ Бутырскую больницу. Комиссаръ-изуверъ.

 

Въ Москву мы вернулись 16 января въ 8 ч. утра. Сопровождавшая насъ дама уезжала къ себе, полковникъ Кузьминскій съ деньщикомъ отправились къ знакомымъ.

Пріехавъ къ себе, я поразилась растеряннымъ видомъ моихъ домашнихъ, испугъ былъ на всехъ лицахъ. Оказалось, что въ мое отсутствіе былъ обыскъ и взята съ домашнихъ подписка: какъ только я пріеду, немедленно сообщить въ советъ. Все меня убеждали сейчасъ же бежать изъ Москвы...

— Хорошо, — возразила я, — убегу, а что же съ вами будетъ? Нетъ, бежать не по мне, разъ ужъ не сумела на Донъ, лучше сейчасъ же пойду въ советъ и заявлю, что пріехала.

— Что ты, Мушка? Тебя разстреляютъ...

— Пусть лучше меня, чемъ васъ.

Изъ передней, где начался этотъ разговоръ, мы прошли въ мою комнату. Въ ящике письменнаго стола я на всякій случай припрятала склянку съ ядомъ. Я хотела, было, взять ее съ собой...

 

Но домашніе помешали. И правда: если умирать, такъ мужественно, гордо, — за правое дело... Я отдала все документы, бывшіе при мне, и поручила получше ихъ спрятать: наверное последуетъ новый обыскъ. Затемъ я помолилась передъ образомъ Божіей Матери Ченстоховской, которымъ меня благословила мать.

— Нетъ, не пущу тебя одну, — заявила добрейшая С. Л. — еду съ тобой.

— Глупости, ничего не случится, Гучковъ одинъ сколько денегъ дастъ, если понадобится выкупъ! — А кстати, спросила я, прислалъ ли онъ деньги по списку офицерскихъ семей?

— Нетъ, — ответила С. Л., — хоть я и захаживала къ нему ежедневно. Когда же я сказала, что больше не приду, такъ какъ онъ слова не держитъ, — обещалъ самъ пріехать. И, конечно, опять обманулъ. Списки я уничтожила утромъ, накануне обыска.

Помню было 11 час. утра 16 января.Мы вошли въ зданіе совета. Всюду пыль, грязь, окурки, огрызки, красныя тряпки по стенамъ, съ надписями — «смерть буржуямъ», «долой капиталистовъ», «долой поповъ» и пр., а во всехъ углахъ на полу — винтовки и ручныя гранаты. У каждой двери часовые, евреи или китайцы, также латыши. Я подошла къ первому попавшемуся красноармейцу и просила доложить комиссару, что по вызову совета пришла сестра Нестеровичъ. Насъ попросили въ комнату, где сиделъ субъектъ съдлинными растрепанными волосами. Въ правой руке субъектъ держалъ перо, левой — съ жадностью засовывалъ въ ротъ булку. Онъ обратился къ намъ:

— Что нужно?

Это былъ известный большевикъ Роговъ, за-нимавшій должность председателя чрезвычайной комиссіи.

 

— По вашему распоряженію у насъ сделали обыскъ и была взята подписка съ семьи, где я проживаю, что когда я вернусь въ Москву, будетъ сообщено въ советъ.

— Мне ничего неизвестно, — ответилъ Роговъ. — Я не давалъ, насколько помню, такого распоряженія.

— Какъ не давали? — возразила С. Л., показавъ бумагу, подписанную Роговымъ. Онъ сорвался съ места.

— Какой-то мерзавецъ подделалъ мою подпись!! Позвать сюда товарища Кизельштейна.

Вошелъ Кизельштейнъ, тоже еврей, помощникъ присяжнаго повереннаго.

— Кто подделалъ мою подпись? — закричалъ Роговъ, — произвести немедленно дознаніе и доложить мне!

Вошелъ какой-то латышъ:

— Вотъ этотъ господинъ и производилъ обыскъ, — сказала С. Л.

— Кто выдалъ вамъ ордеръ съ моею подписью? — накинулся на вошедшаго Роговъ.

— Точно не помню. Бумага была изъ совета, — ответилъ вошедшій.

Насъ направили въ другую комнату и сейчасъ же приставили ко мне трехъ часовыхъ въ белыхъ грязныхъ рубахахъ, съ кольтами на ремняхъ; въ рукахъ они держали винтовки. Какой-то еврей, подойдя ко мне, грозилъ револьверомъ и кричалъ: «Поймали, сотремъ съ лица»!

Оставивъ меня подъ охраной, Кизельштейнъ занялся С. Л. въ другой комнате, где они просидели около двухъ часовъ. С. Л. вышла первая, за ней Кизельштейнъ. Проходя С. Л. кивнула мне толовой. По ея кивку я поняла, что арестована.

 

Проводивъ С. Л., Кизельштейнъ подошелъ ко мне, держа въ руке револьверъ: .

— Пойдемте.

Миновавъ несколько комнатъ мы вошли въ комнату № 18. Направивъ мне револьверъ въ затылокъ, Кизельштейнъ пропустилъ меня впередъ. Въ прекрасной комнате, посередине, за огромнымъ столомъ сидело человекъ двадцать большевиковъ, среди нихъ — две женщины, одна еврейка (Рождественская), фамиліи другой, тоже еврейки, я не узнала. Когда я вошла, все сидевшіе направили на меня съ местъ огромные кольты, — даже женщины. Я подошла къ столу, кто-то бросилъ привычное: «Оружіе есть?»

— Зачемъ мне оружіе, — ответила я спокойно.

Не было страшно, было безразлично. Я видела столько чужого горя, столько чужихъ мукъ, что моя личная беда казалась ничтожной... Я вовсе не хвастаюсь... Но, право, тогда одно у меня было желаніе — показать этимъ негодяямъ, что умирать за правду не страшно. Была только злоба, хотелось наговорить побольше дерзостей этой правящей Россіей своре. Большевикъ пригрозилъ:

— Помните, Нестеровичъ, если найдемъ оружіе, будетъ скверно...

— Моего оружія вы никогда не найдете. Это оружіе — вера въ победу правды. Бросьте ваши револьверы, я сдалась вамъ. Лучшее доказательство — сама пришла, не поймали.

— Садитесь, — сказалъ одинъ изъ большевиковъ. Вы совершили преступленіе противъ народа, у насъ сведенія, что вы даже были однажды у Каледина и привезли ему офицеровъ и оружіе.

— Значитъ — плохія у васъ сведенія.

 

На Дону я была не однажды, а шесть разъ.

— Услышавъ это возраженіе, все подскочили на стульяхъ.

— И все шесть разъ видели Каледина?

— Да.

— Что это за почтовая квитанція на десятки тысячъ рублей? — обратился ко мне, судя по виду, председатель комиссіи.

— Я высылала пособія семьямъ офицеровъ, которыхъ вы разстреливали.

— Такъ вы не отрицаете, что помогали офицерамъ?

— Нисколько. Разве это преступленіе?

— Вамъ неизвестно, что они — контръреволюціонеры и враги народа?

— Нетъ, въ первый разъ слышу, что офицеры, дравщіеся четыре года на войне, — враги народа.

— Эти негодяи собираются на Дону, чтобы объявить войну рабочимъ, а вы имъ помогаете! — началъ кричать и бить кулаками по столу озверевшій большевикъ.

— Послушайте, прошу не кричать на меня, говорить прилично, иначе я не буду отвечать вовсе. Ведь вашего крика я не боюсь. Не видали бы меня, какъ своихъ ушей, если бы сама не пришла . . .

Мой тонъ подействовалъ:

— Откуда вы деньги брали? Кто жертвовалъ?

— Никто. Я имела личныя средства и распоряжалась ими, какъ хотела.

— Въ какомъ банке вашъ текущій счетъ?

— Въ моемъ собственномъ кармане.

— Вы смеете надъ нами издеваться! — подскочилъ ко мне еврей Фельдманъ, грозя своимъ кольтомъ.

 

— Ничуть!

— Почему ещё въ августе прошлаго года вы стали заниматься политикой? Встреча Корнилова была сорганизована вами. Вамъ было известно, что Корниловъ едетъ въ Москву, чтобы арестовать Временное Правительство и объявить себя диктаторомъ? Есть сведенія, что вы были въ курсе дела.

— Я встречала Корнилова отъ имени бежавшихъ изъ плена солдатъ, а объ его намереніи арестовать Временное Правительство, къ сожаленію, ничего не знала.

— Какъ вы сказали: «къ сожаленію»?

— Да, къ сожаленію.

— Значитъ вы бы хотели, чтобы Корниловъ арестовалъ Временное Правительство?

— Да, вероятно, это было бы лучше.

— Значитъ, вы стоите за государственные перевороты?

— Да ведь вы сами же сбросили это правительство!

— Оно не умело править страной.

— Вотъ видите, Корниловъ только подумалъ, а вы исполнили, чего же вы отъ меня хотите?

— Да, вы отлично играете заученную роль. Но можетъ быть, вы не станете отрицать, что возили на Донъ офицеровъ и снабжали ихъ документами?

— Нетъ, отрицаю . . .

— Возмутительно, товарищи, — воскликнула одна изъ комиссаршъ. — Намъ точно известно, что сестра Нестеровичъ — контръреволюціонерка,ей хорошо известны все контръреволюціонныя организаціи Москвы.

— Слушайте, Нестеровичъ, мы васъ заставимъ говорить силой.

 

— Полагаете? Напрасно. Силой вы только заставите меня молчать.

— Да это наглость, товарищи! — крикнулъ кто-то.

Ко мне подошелъ Вацетисъ и приставилъ револьверъ ко лбу. Я перекрестилась: все кончено!

Но несколько большевиковъ сорвались съ местъ и отстранили отъ меня Вацетиса.

— Товарищъ, успокойтесь! Арестованная — важный политическій преступникъ. Покончить съ ней мы успеемъ.

Тонъ допрашивающихъ изменился.

— Нестеровичъ, вы нашъ политическій врагъ. Поэтому держать васъ на свободе не въ нашихъ интересахъ, но мы сумели бы оценить вашу работу. Мы читали вашъ дневникъ за время плена въ Германіи и знаемъ о вашихъ недавнихъ трудахъ въ помощь пленнымъ. Мы вамъ предлагаемъ: будьте съ нами противъ Каледина. Вы много работали для народа, зачемъ же быть противъ народа?

— Кто сказалъ, что я противъ народа?

— Ваши поступки. Вы помогали офицерамъ.

— Я помогала темъ, кто нуждался въ помощи. Было время, когда я дни и ночи работала на солдатъ, — ведь за всю войну я не сделала ни одной офицерской перевязки, — вы все это знаете изъ моего дневника. Теперь въ моей помощи нуждаются офицеры и голодныя ихъ дети. Не позволить этого никто не можетъ. Только смерть разлучитъ меня съ начатымъ мною деломъ.

— Отчего, Нестеровичъ, въ вашей комнате было столько статскаго платья? Верно офицеры у васъ переодевались?

— Вы знаете, что я собирала платье для

 

пленныхъ, ведь солдаты возвращались на родину въ лохмотьяхъ.

Допрашавалъ меня секретарь революціоннаго трибунала Фельдманъ. Кто-то позвонилъ по телефону. Подошелъ Кизельштейнъ:

— Что?! Что вы говорите?! Не можетъ быть! Поздравляю, поздравляю! — вешая трубку, почти кричалъ Кизельштейнъ.

— Товарищи, въ Германіи революція, возстаніемъ охвачена вся страна, на улицахъ баррикады.

«Да здравствуетъ міровая! Смерть буржуямъ», рявкнулъ кто-то.

Решили прервать допросъ на полчаса. Два вооруженныхъ красноармейца были приставлены къ моей особе. После перерыва допросъ возобно» вился. Допрашивалъ Кизельштейнъ.

— Нестеровичъ, мы вамъ простимъ вашу вину, очень большую передъ народомъ, если вы назовете намъ все организаціи, работающія.

Это вывело меня изъ себя. Я не дала ему договорить:

— Прошу мне подобныхъ предложеній не делать... Объ организаціяхъ я ничего не знаю, а если бы и знала, то никогда бы не выдала.

— Ну, язычекъ-то мы сумеемъ вамъ развязать, — крикнулъ Кизельштейнъ.

— Не думайте! Разве, идя къ вамъ, я не была готова на все, не знала куда иду и что меня ждетъ?

— Дайте ей успокоиться, — перебилъ взбешеннаго Кизельштейша преседатель комиссіи. Одинъ изъ большевиковъ спросилъ:

— Нестеровичъ, а откуда на вашей кровати подъ матрацемъ оказались офицерскіе георгіевскіе кресты и другіе ордена?

— У меня? Не можетъ быть.

 

— Какъ? У васъ хватаетъ наглости отрицать? Спросите вашихъ домашнихъ. Обыскъ происходилъ въ ихъ присутствіи.

— Все же я не понимаю, какъ ордена могли попасть ко мне подъ матрацъ. Даю честное слово!

— Ну видно по вашему лицу, что вы говорите правду, — смягчился Кизельштейнъ .

Опять устроили перерывъ. Все вышли изъ комнаты, остался одинъ председатель. Отбросившись на спинку дивана, онъ какъ-то печально смотрелъ на меня:

— Нестеровичъ, вы не русская, вы — полька, зачемъ же впутались въ нашу политику? Не все ли вамъ равно, кого разстреливаютъ въ Россіи и въ какомъ количестве . . .

— Именно не все равно . . . Въ Россіи многихъ следовало бы разстрелять, но ихъ-то именно вы не трогаете, а все обрушилось на безвинное замученное войной офицерство. Где же справедливость? Разве офицеры стояли у власти, разве офицеры довели страну до разрухи.

Большевикъ молчалъ.

— Воть видите, и вамъ сказать нечего! Моя правда.

— Нестеровичъ, ни одна революція не проходитъ безъ невинныхъ жертвъ. А революція будетъ во всемъ міре. Вспомните мои слова. Въ 1931 году въ Евррпе польются потоки человеческой крови, рабочій классъ сброситъ цепи рабства. Мне жаль васъ, вы такъ молоды, совсемъ еще ребенокъ. Зачемъ взялись не за свое дело? Ведь теперь погибнете. Хоть я и все сделаю, чтобы спасти вамъ жизнь…

— Благодарю, но жить мне не зачемъ.

— Это нервы. Вы такъ молоды, у васъ

 

выдающіяся политическія способности, можетъ быть еще одумаетесь и станете работать съ нами.

— Никогда!

Вернулась вся комиссія, успевшая составить и обвинительный актъ.

Кизельштейнъ прочелъ мне этотъ актъ, а затемъ коротко сказалъ:

— Вы арестованы.

— Въ какую тюрьму повезутъ? — спросила я.

— Не далеко отъ вашего дома, на Новинскомъ бульваре, въ женскую тюрьму.

Меня вывели въ маленькую комнатку. Опять пришелъ председатель и обратился къ Кизельштейну:

— Третій часъ ночи, а арестованная ничего не ела. Нужно ее накормить, кстати, пошлите къ ней на квартиру за подушкой и одеяломъ.

Я посмотрела на говорившаго. Видно было, что ему хотелось помочь мне. Затемъ вошли красноармейцы, большей частью рабочіе, во главе съ молодымъ офицеромъ, латышемъ летъ двадцати пяти.

— Вотъ арестованная, — указалъ на меня Фельдманъ.

Офицеръ взялъ подъ козырекъ, вынулъ револьверъ и взвелъ курокъ. То же самое сделали красноармейцы, вооруженные вдобавокъ винтовками. Фельдманъ передалъ начальнику конвоя бумаги:

— Доставите арестованную въ тюрьму, затемъ заедете къ ней на квартиру, возьмете подушку и одеяло и отвезете ей.

— Слушаюсь, — ответилъ начальникъ конвоя.

Затемъ онъ приставилъ револьверъ къ

 

моему затылку и, сказавъ «идите», повелъ меня целой амфиладой комнатъ, окруженную красноармейцами. Мы спустились по большой парадной лестнице губернаторскаго дома. Мелькнула мысль«убьютъ на дворе выстреломъ въ затылокъ». А на дворе, какъ бы въ подтвержденіе, стучали моторы двухъ грузовиковъ. Но лестницу мы миновали. Передо мной былъ закрытый автомобиль. Часть конвоировъ поместилась со мною, прижавъ мне руки, остальные уселись въ открытый маленькій грузовикъ. Ъхали мы быстро по темнымъ пустымъ улицамъ Москвы. Куда везутъ — я не знала, такъ какъ долго ехали мы совсемъ не въ сторону Новинскаго бульвара, где помещается женская тюрьма. Вотъ миновали и Александровскій вокзалъ . . . Куда меня везутъ?, — все недоумевала я. А впрочемъ, не все ли равно . . .

Привезли въ Петровскій паркъ. Автомобиль остановился въ аллее. Мне приказано было не выходить изъ машины. Я видела, что все мои конвоиры столпились и о чемъ то совещаются. Я поняла, что речь идетъ о моемъ разстреле на месте, но согласія между ними не было. Видимо, былъ противъ разстрела начальникъ конвоя, имевшій приказаніе доставить меня въ тюрьму. Наконецъ — решили. Решеніе было подхвачено общимъ хохотомъ.

— Выходи, — скомандовалъ начальникъ. Я вышла изъ автомобиля и когда сделала шаговъ пять, — ко мне подошелъ шофферъ, съ револьверомъ въ руке.

— Становись къ дереву.

Я поняла что это значитъ. Сняла пальто, бросила его въ сторону, перекрестилась и стала противъ солдатъ. Винтовки ихъ были направлены на меня. Я молилась.

 

— Что? Боится, сволочь, молится со страху, — крикнулъ кто-то.

— Пли! — скомандовалъ шофферъ.

Раздался выстрелъ . . . Но я все такъ же стояла и никакъ не могла ничего понять. Неужто я уже на томъ свете, и тамъ со мною те же вооруженные бандиты? Почему вижу ихъ все такъ же точно, какъ передъ разстреломъ? Въ мозгу творилось что-то невообразимое. Мысли перегоняли одна другую. Где я? Что со мной? Вооруженные люди разразились хохотомъ.

— Что, испугалась, гадина! Разстрелять еще успеемъ. Садись въ машину.

Но я продолжала стоять. Ноги не слушались. Никакъ не могла оторваться отъ места. Что это? — Можетъ быть, замерзли, благо стоитъ сильный январьскій морозъ? Меня поволокли подъ руки въ мащину, кто-то ударилъ прикладомъ по ногамъ, я потеряла сознаніе.

Когда я открыла глаза, автомобиль стоялъ у большихъ воротъ. Красноармейцы били въ нихъ прикладами и кричали:

— Отвори! Привезли арестованную.

Сторожъ отворилъ калитку, меня подъ руки втащили въ тюрьму и посадили на лавку. Напротивъ уселись красноармейцы, продолжавшіе направлять на меня револьверы. Пошли за начальникомъ тюрьмы. Тотъ сейчасъ же явился и приказалъ двумъ тюремнымъ надзирателямъ отвести меня къ нему въ кабинетъ. Каждой тюрьмой въ то время заведывалъ тюремный комиссаръ (по преимуществу — еврей). Такимъ образомъ, если бы тюремныя власти и хотели облегчить участь арестованнымъ, то не могли, — надъ ними былъ комиссаръ, называвшій всякое проявленіе человеческихъ чувствъ къ арестованнымъ контръ-революціей, Вошла какая-то жен-

 

щина, видно дежурная надзирательница, поволокли меня въ мапенькую комнату, где мне учинили обыскъ. Когда эта процедураокончилась, вошли два надзирателя и, взявъ меня подъ руки, повели черезъ большой мрачный дворъ въ одинъ изъ тюремныхъ флигелей, двери котораго отперъ дежурный надзиратель, ворча подъ носъ — и ночью, молъ, покоя не даютъ.

— Куда сажать? Все занято, — бранился надзиратель.

Мы прошли мрачнымъ грязнымъ корридоромъ, который освещался маленькой керосиновой лампой съ закопченнымъ разбитымъ стекломъ. По обеимъ сторонамъ корридора были железныя двери.

— Куда жъ ее? — озобоченно повторилъ надзиратель. — Разве въ камеру № 4. Опустела сегодня. Всехъ въ расходъ вывели.

Я стояла передъ камерой № 4, железныя двери ея большимъ ключомъ отперъ надзиратель. Меня ввели въ маленькую камеру, на полу которой были разбросаны какіе то носки, подтяжки, на столе кружка съ водой; въ углу — ведро, полное испражненій. Грязь тошнотворная. Сквозь маленькое окошко едва пробивалась полоска света.

Захлопнулась тяжело скрипнувшая дверь, и я осталась одна. Стены камеры были исписаны моими предшественниками: «Полковникъ такой-то, иду на разстрелъ за то, что какъ офицеръ остался веренъ присяге до конца». Все надписи были въ этомъ роде. Я не могла понять: женская тюрьма — такъ почему же здесь содержались мужчины? Только позже объяснили: нигде въ тюрьмахъ больше места не было. Изъ стенныхъ надписей я поняла, что это комната приговоренныхъ къ смерти, готовиться къ ней надлежало

 

и мне. Входя сюда, я могла считать себя живымъ трупомъ, теперь было уже безразлично что будутъ со мной делать, все равно — убьютъ. Я стала на колени и начала молиться. Каждую минуту кто-то отворялъ волчекъ (окошко въ дверяхъ) и чей-то глазъ заглядывалъ ко мне. За дверями слышался хохотъ, кто-то заметилъ: «Молится со страху, видно съ большой протек-ціей на небЕ».Какъ долго я молилась — не знаю, но молилась до потери сознанія и упала тутъ же на полъ . . . Очнулась я отъ дребезжащаго звонка на дворе тюрьмы. Но подняться у меня не было силъ...

Черезъ некоторое время въ комнату вошли какіе -то люди и дама въ черномъ, оказавшаяся надзирательницей, княгиней Вадбольской. Меня подняли съ полу и сейчасъ же уложили въ кровать.

— Вамъ принести кипятку? Больше ничего не полагается, — спросила одна изъ тюремщицъ.

— Неть, спасибо, ничего не нужно.

Все изъ камеры вышли, двери захлопнулись и опять стало тихо. Я услышала какъ кто-то за дверями сказалъ: «Господи, какая молоденькая, еще ребенокъ, за что ее посадили?».

Я сидела на кровати, устремивъ глаза на исписанныя стены. Сколько просидела — не знаю, волчекъ открывался поминутно. Я чувствовала, что за мной неустанно следятъ. Наконецъ, дверь отворилась, мне принесли обедъ: горячую воду въ миске, съ плавающими крупинками каши. Къ этому обеду я не прикоснулась. Еще черезъ некоторое время вошла надзирательница и пригласила за собой въ контору тюрьмы — на запись. Но идти я была не въ силахъ. Тогда две надзирательницы взяли меня подь руки и потащили. Путь былъ тоть

 

же, по которому меня привели въ камеру. Въ корридоре встретилась женщина, должно быть комиссарша, съ какимъ то сатанински-злымъ выраженіемъ лица. Увидевъ меня, она злорадно расхохоталась: «Что, со страху ноги отнялись?» Меня доволокли до какой-то решетки, черезъ которую была видна большая комната — контора тюрьмы. Служащій записывалъ въ книгу. На зопросы его я отвечала: «Имя?, — Марія Антоновна Нестеровичъ. «Вероисповеданіе»? — «Римско-католическое». Летъ? — «Двадцать». Преступленіе? — «Никакого».

— Такъ записать не могу, — спохватился елужащій.

— Пишите какъ хотите. Политическая, что ли? Мне все равно.

Запись окончилась. Меня увели обратно въ камеру. Опять встреча съ той же отталкивающей комиссаршей, опять ея хохотокъ: «Смсрть вамъ. Если бы сошелъ съ неба самъ Христосъ, не спасъ бы васъ!»

Боже, что же это такое! Я рада была вернуться въ камеру и попросила перо, бумаги и чернилъ написать роднымъ. Надзирательница предупредила меня, что письмо будетъ отослано для цензуры въ советъ. Собравъ последнія силы, я написала:

«Милыя, родныя, если бы вы знали какъ больно и обидно, что такъ жестоко отплатила мне Россія за все, что я сделала. . . . Хотя права ли я, обвиняя Россiю? Отплатила не Россія, а банда преступниковъ, правящая Росеіей. Но я не хочу быть растерзанной грязными руками насильниковъ и хулигановъ. Я хочу умереть самостоятельно.Прошу васъ не присылать никакой пищи, вотъ уже вторые сутки я ничего не емъ. При моемъ елабомъ здоровьи голодовка

 

окончится смерью. Какъ страшно въ этой камере смерти! Господи, сохрани мне мое мужество. Когда умру, похороните меня при первой возможности въ Кіеве, рядомъ съ моей матерью. Ваша очень бедная Мушка».

Только я окончила писать, какъ вошла надзирательница съ большимъ пакетомъ.

— Вотъ пріехала ваша родственница, привезла продукты, целуетъ васъ и благославляетъ этой иконой Божьей Матери.

У меня все время шла горломъ кровь. такъ что на полу камеры образовалось большое пятно. И все таки я продолжала жить! Тянулся день, его сменяла ночь, и опять день. Наступило уже 24-ое января, я ничего не ела. Сначала было трудно бороться съ голодомъ, но потомъ голодъ я вовсе перестала чувствовать.

Если я спала, то только днемъ, ночью все время были слышны выстрелы. Я боялась сойти съ ума. Мне казалось, что еще одинъ выстрелъ — и не выдержу.

Скорей бы конецъ! Не могла больше спать, все ждала, что придутъ за мной. Теперь каждыя пять минутъ заглядывали ко мне въ волчекъ. Какъ-то слышу, идутъ по корридору, голоса. . . Вотъ дошли до моихъ дверей, остановились, звенятъ ключи . . . Срываюсь. Значить за мной! Минуты ужаса паническаго. Страхъ насилія, грубости этихъ зверскихъ палачей, забрызганныхъ кровью. Но опять тишина. Прошли дальше, въ другую камеру. «Боже мой, почему же не меня? Опять переживать все наново!»

Утро. Отворяются двери. Поверка. Входитъ целый штабъ. Узнаю кн. Вадбольскую. Сколько въ ея глазахъ грусти.

— Вы опятъ не спали, опять кровь? Я

 

позвала къ вамъ тюрем.наго врача, васъ необходимо гіеревести въ больницу.

То, что я услышала, было для меня самымъ страшнымъ.

— Нетъ, нетъ, не уводите меня, я привыкла здесь!

Княгиня успокаивала, что конвой, который проводитъ меня, будетъ свой, тюремный.

— Успокойтесь, все къ лучшему, — сказала она уходя, и двери захлопнулись.

Около часу оне снова открылись: вошла женщина-врачъ въ сопровожденіи тюремной свиты. Женщина-врачъ категорически заявила, что сегодня же я должна быть перевезена въ Бутурскую тюремную больницу.

Было около 4 часовъ, когда одна изъ надзирательницъ принесла мне шубу; меня одели. и подъ руки привели въ контору тюрьмы. Была тамъ другая арестантка, ее перевозили въ больницу вместе со мной. Пришелъ тюремный конвой. Одинъ изъ конвойныхъ спросилъ: «Которая Нестеровичъ?» Указали на меня. Тогда, къ моему удивленію, оба конвойныхъ взяли подъ козырекъ, одинъ подошелъ ко мне:

— Очень непріятно конвоировать васъ, сестрица, но если откажемся, отвезутъ васъ матросы или красноармейцы…

У воротъ стояли сани, выстланныя соломой, а кучеромъ оказался пленный венгерецъ. Уселась я въ сани, конвойные все вчетверомъ пошли рядомъ. Ехали мы шагомъ. Вскоре, въ какомъ-то переулке я увидела Крылова. Когда я на него прсмотрела, онъ взялъ подъ козырекъ. Откуда зналъ онъ, что меня перевозятъ? Никакъ не могла взять въ толкъ. . . . Проехавъ немного, опять увидела некоторыхъ

 

членовъ комитета. Одинъ изъ конвойныхъ подошелъ и шопотомъ спросилъ:

— Сестрица, хотите бежать?

— Сразу я все сообразила: мои верные, мои дорогіе друзья солдаты хотятъ меня спасти. . Но нетъ, нетъ! Это можетъ слишкомъ дорого обойтись многимъ. Будутъ жертвы. . . . Я ответила, что глубоко растрогана, но бежать не согласна и прошу скорей отвезти меня въ тюрьму. Я боялась, что меня не послушають и увезутъ силой!

Когда мы доехали до Бутырской тюремной больницы, уже стемнело. Всю дорогу сопровождали меня верные солдаты. Опять передо мной высокія железныя ворота, и меня подъ руки вводятъ въ пріемную. Она такъ набита толпою арестованныхъ, что я могу только стоять на пороге, войти внутрь невозможно.

Огромная комната съ низкимъ потолкомъ, еле освещенная двумя висячими маленькими керосиновыми лампами. Среди арестованныхъ по преимуществу военные: офицеры, генералы, Юнкера, кадеты. . . Но есть и священники. Въ толпе узнаю кн. Голйцына, кн. Кочубея, кн. Волконскаго. Подходитъ ко мне какой-то юнкеръ, — видимо узналъ меня — целуетъ мне руку:

— Сестрица, дорогая, и вы здесь? Но за что же? Впрочемъ, — все мы здесь за одно дело. ...

Въ такой знакомой толпе мне стало даже легче. Я весело ответила:

— Всегда съ вами неразлучно.

— А если разстрелъ? — спросилъ юнкеръ.

— Тогда трже съ вами. Записывалъ арестованныхъ какой-то еврей политехникъ, вооруженный двумя наганами.

 

Вызывалъ фамиліи. Сравнительно скоро вызвали и меня. «Нестеровичъ!» — услышала я и ответила: «Есть».

— Подходи сюда.

Но протолкаться къ столу записывающаго было трудно.

— Нестеровичъ, подходи, — услышала я вторично. А когда я ответила, что силъ нетъ, записывающій сталъ громко браниться:

— Разступись, сволочь, дай дорогу, стрелять буду.

Но куда было разступиться, когда люди стояли стеной одинъ около другого? Я протолкалась съ большимъ трудомъ къ столу эаписывающаго. Онъ оказался злобнымъ изуверомъ:

— Ну, сволочь буржуазная, попалась! — накинулся онъ на меня ни съ того, ни съ сего, и ударилъ по лицу такъ, что сразу изъ носа хлынула кровь. Ударъ былъ силенъ, меня оглушило, все закружилось передъ глазами. Вспоминаю какіе-то жесты, движенія, эабегавшихъ людей...

Что было потомъ — не знаю. Открывши глаза, я увидела себя въ другой комнате. Было тихо, говорили шопотомъ, стояли надо мной врачи въ белыхъ халатахъ, держа пульсъ, отдавали приказанія, а какія-то женщины меня раздевали. Я приподнялась, пробуя сесть, спросила зачемъ меня раздеваютъ. . . .

— Вы арестованы, васъ надо одеть въ тюремное платье.

Я не мешала. Надели на меня длинную рубашку, синюю широкую юбку, коричневую кофту и косынку.

Одинъ изъ присутствовавшихъ шепнулъ мне на-ухо:

 

— Не бойтесь, будетъ хорошо.

Отдавая приказаніе приготовить камеру № 12, онъ распорядился быть при мне Марфуше, постелить для меня докторское белье (тоньше тюремнаго), выдать мягкую подушку и безъ него никаго не впускать въ камеру, а ключъ передать мне.

Я слушала. Меня поражала вежливость окружающихъ. Что случилось? Меня взяли подъ руки и повели. Пройти надо было черезъ комнату, где произошла исторія съ буйнымъ комиссаромъ. Когда меня вели, переодетую въ арестантское платье, я слышала, какъ многіе арестованные истерически плакали, кто-то крикнулъ: «Сестрица-мученица, прощайте!» Записывалъ арестованныхъ кто-то другой. Было часовъ 10 вечера. Вели меня черезъ дворъ, темные корридоры, затемъ опять черезъ дворъ. Всюду бродили вооруженные люди. . . .Я все думала объ арміи, о ген. Алексееве, о деньгахъ. За себя я была спокойна: вывезенные мною изъ Москвы 2627 офицеровъ были лучшей наградой за все мои мученія! Что стоила моя жизнь по сравненію съ жизнью столькихъ людей!