БЕРЕЗЫ МОЕЙ ЮНОСТИ

 

И на холме, средь желтой нивы

Чета белеющих берез.

 

Еще совсем недавно, год назад, я жил с дерзким жизнелюбием и веселостью. Неумолимое время отсчитало в моем календаре 80 лет и зим, я остался один. Холодом смерти опахнуло душу, и тональность жизни сменилась.

Но пошутим всерьез: «все к лучшему в этом лучшем из миров!». Ведь были березы детства, была большая семья, было тепло родного гнезда, друзья и любимые, были маленькие радости и большие беды и так много всего было. Было и не исчезло, оно мое, и это — мое богатство.

Когда листаешь семейные альбомы, обвалом проносятся воспоминания. Глубоко и порой по-новому переживаешь проявленное памятью сердца и со слезами сбивчиво шепчешь:

«Благославляю все, что было: небо, землю, суму, посох, тропу и те маячные березы, которые родились в одно время со мной».

Милые, дорогие березы! С вами был я в долгой разлуке. 18 лет вы ждали меня. Я счастлив встрече с вами. Ваша чистая нежная кора стала иной, да и я пришел к вам на свидание не прежним босоногим пареньком. Я люблю вас горестно, но нежно. Растите, цветите и, пережив меня, радуйте других!

Так я теплой белой ночью ласкался с моими березами в 1948 году, тихо поднявшись на гору своей деревеньки после 18-летней разлуки, скитаний. Мне было тогда 32 года. Детскость во мне, неистребимое качество даже теперь. Все было именно так.

Я просидел у берез до утра, до шумов наступающего деревенского дня, когда раздраженно кричат петухи, крестьянки громко разговаривают с выходящим на выпас скотом, и звучат колокольчики коров. Эти звуки я забыл, они пробивались сквозь иные наслоения памяти. Из двух берез у нашего дома теперь осталась одна, да и дом стал не нашим и не моим, но мой диалог с одинокой березой повторяется всякий раз при редких наших встречах.

 

Я — блудный сын, скиталец, обнимаю ее, таясь, но не «как жену чужую», а как свою юность, чистую и невозвратную. Избу дома, в которой я родился, я также трогаю руками и остатком зрения ищу знакомый узор трещит и сучков в старых ее бревнах.

Будь благословенно далекое начало моего пути по, жизни!

Вот я пишу. Зачем? Кому, какая польза? Но мои друзья настаивают рассказать о себе.

Да, моя биография довольно кучерявая, но рядовая и не уникальна. Как персона я — полнейшая заурядность. Поднатужившись, я мог бы выдать два—три своевременных совета молодым, но они уже давно кем-то сказаны и не однажды.

Мысли, книги гениальных талантов и умов одновременно всегда были предметом для восхищения и глумления. Они сами по себе, жизнь людей — сама по себе. Цинизм невежества непоколебим.

Умным, хитрым и ловким я никогда не был. Был осторожно-трусливым. Страховал себя страхом суда совести. Всегда был на стороне слабых и униженных. Восторгаюсь талантливыми. Вот и весь я. Героизм — не мое качество. Отважиться на большую повесть мне невозможно, это я еще понимаю, то говорить «нет», отказывать настояниям друзей мне тоже трудно. И я пишу, не представляя, кого еще, кроме них, может заинтересовать не расцвеченная вымыслом, реалистичная история нелегких переживаний совсем не экзотического плана.

Не то время, не тот читатель, но раз начал...

Задача — не наскучить и сказать коротко, как прошла такая долгая жизнь. Впереди одинокая старость. Пора и «за ум взяться», отдохни, Михайло, уймись. Но... Все еще хочется быть, участвовать, смотреть и шуметь, даже вопреки рассудку.

Простите меня, люди, и за суетность тоже.

 

* * *

 

В Архангельской области, преимущественно с равнинным рельефом, два района: Вилегодский и Лальский (ныне отошедший к Кировской области) — заметно отличаются живо-

 

писностью ландшафта, своей холмистостью и пологими горами.

Долины рек Виледи и Лалы очень красивы. Проезжая по дорогам Виледи, возьмите свои глаза под контроль и вы получите удовольствие и причастность к красоте истинной, первозданной.

Горы Беляева, Казакова, вид с Горбачихи, Берега, Зыковой горы, Ершихи и Костихи, спокойный вид окрест районного села Ильинского и опять мощным амфитеатром над ним деревни горы Плешивица, Кашина Гора и мой, неотделимый от моего сердца, самый высокий холм за больницей села, с моей деревней, моими ждущими меня березами—Роженец.

Быть «а этом господствующем холме в любое время года, значит, увидеть красоту неописуемую. Здесь надо молчать, вспоминать, молчать и плакать. Когда мне это удается, я молчу, вспоминаю свое босоногое детство, сливаюсь с красотой и все люблю «до боли сердечной». Здесь началась моя родина и это уже навсегда, здесь хочется говорить только высокими стихами, но того мне не дано.

Поднимитесь на самый пик этого холма, к Собашниковым, имея хороший бинокль, и долго будете обозревать пространство в сто квадратных километров — от Пречистой до Павловска и Быкова, на котором причудливо разместилось больше шестидесяти старых, непроцветающих деревенек, в узоре неухоженных полей и красивейших лесов.

За долгую свою жизнь я увидел много в необъятной нашей стране не из окна поездов, но подобного этому места не встретил.

Даже артезианская скважина сооружена именно на самом пике этого холма, украшенного маленькой березовой рощей, названной Чомой.

Все здесь мило и дорого моему сердцу.

Но как же мы безжалостны к природе, бестолковы в земледельческой экономике и беспощадны к Родине!

Когда мы опомнимся?

...Появление на свет восьмого ребенка в крестьянской семье на юге Архангельской области 26 октября в 1915 году, под созвездием Скорпиона, было воспринято моими родителями нормально, а может, и восторженно. Это случилось утром, в день именин отца, а второй в семье мальчик при пяти

 

сестрах — это тоже не пустяк. Наверняка свой приход в этот мир я объявил криком: вот я есть и извольте со мной считаться.

Мир не посчитался, и мне больше приходилось решать проблему, как выжить. И выжил я не благодаря, а вопреки. Понравился я чем-то мадам Фортуне, за что отвечаю ей взаимностью — жизнелюбием. Жизнь все-таки чудная, дорогая вещь, а мы очень небрежно к ней относимся.

Качая колыбель своих многочисленных детей, мать пела нам разные песни, и в том числе страшную, о Гогах и Магогах, которые придут, разорят и уведут непослушных деток ее в страну далекую и не родную. Так и случилось. Она умерла в 1934 году в чужом доме, вспоминая и скорбя о всех нас, рассеянных по свету.

Это стало свершившимся пророчеством. Если до 1928 года наша семья жила по-крестьянски благополучно, то потом все изменилось. Тяжелая трудовая повинность для старших членов семьи, сестер и братьев, арест и пытки отца и матери в надежде изъять у них золотые вещи, которых не было, взыскание повторяющихся налогов, отбор последнего пуда зерна, конфискация скота, построек, сельскохозяйственного инвентаря и машин — все было пережито нашей семьей и моими великомучениками: мамой и отцом. И эта большая крестьянская семья к 1932 году рассеялась по свету, потеряв дом и друг друга. Я последний из ее членов, кто унаследовал память о их муках и судьбах. Живу я долго, наверное, затем, чтобы понять, почему так происходит и как? Я понял это. Понял, как исполняется социальное зло. Скажу об этом позже.

Росли в ту пору (1915—1920 годы) мы, крестьянские дети, как трава и поле. Свободные от родительской назидательности и ухода. Хорошо росли. На ладонях неоскверненной деревенской природы, в родстве с животными: домашними и не домашними.

К 10 годам мы знали несложные правила крестьянского быта, усваивая все зрительно, многое умея делать дома и в поле. Дом наш был большой, в четыре избы с большим скотным двором. Было гумно, овин, баня, амбары. Своя земля, свои сенокосы. Во всех хозяйственных, полевых и домашних работах дети участвовали охотно, без принуждения, а с гор-

дым чувством незаменимости. Как хорошо пережить все это и сохранить в памяти!

Участие в сенокосных работах с ночевкой не дома, стоять на стогу, заготовлять дрова, ездить на лошадке, запряженной в сани, ходить за плугом, пахать и боронить в поле — все на полном серьезе, а иногда на пределе детских сил. Все это я испытал, перечувствовал в раннем детстве, и не сожалею о том. Этот детский опыт помогал мне выжить во взрослой жизни, в условиях очень тяжелых.

Мои старшие сестры учились грамоте в церковно-приходской школе, благодаря чему я получил в пользование школьные учебники, по которым и приобщился к учению. Это были Закон Божий, Евангелие, молитвенники, книги по истории, математике и другим наукам.

Отец и дядя были хорошо грамотны на уровне крестьянского сословия. К тому же у дяди было много книг и журналов литературного содержания. Я рано научился читать и любил это занятие. Многое непонятное переосмыслил много лет спустя.

В школу пошел в 1923 году, учился с большой охотой и успешно. В пятый класс меня не приняли потому, что жата семья жила обеспеченно. Предпочтение в отборе имели дети бедняков. Но на следующий год я поступил учиться в школу другого района. К весне меня оттуда изгоняют как сына кулака. несмотря на мои успехи в учебе. Возвратившись домой, я работал в отцовском хозяйстве, помогая семье выплачивать все ужесточающиеся денежные и другие поборы государства. Летом—в поле, в лесу, на сенокосе, зимой—в обозе на своей лошади между Ильинско-Подомском и станцией Луза по дороге длиной 85 км. Порой было трудно, случались рискованные приключения. Многим семьям зажиточных крестьян в то время было не легче, чем нашей, и никто и никогда им не высказал сочувствия. Вспоминая их судьбы, их переживания, я спрашиваю себя: «Сколько же может человек претерпеть и безгласно, и безвестно сойти в могилу?»

Лучшие крестьянские семьи лишали имущества, домов и высылались в районы, где осуществлялась директива ликвидации класса кулаков. Мало кто в те годы ужасался бесчеловечности этой директивы, а слово «ликвидация» можно толковать по обстоятельствам «применительно к подлости». Ог-

 

рабленные семьи требовалось убрать с глаз комитетов бедноты и их комиссаров, чтобы они не омрачали их самочувствие, и в этом смысл этапирования и высылки. Количественного учета никто не требовал. Цель была: ликвидировать до нуля.

Поражают жестокость надуманной классовой борьбы, ее бессмысленность, отсутствие хоть какого-то результата, выгоды. Ликвидировав, ограбив и разгромив предпринимателей и ремесленников времени НЭПа, государство набросилось на лучших из земледельцев. Покончив с кулачеством, оно повторяло в третий раз террор против церкви. Возмужавшая, натренированная карательная машина уже не могла остановиться. Она находила предлоги, одновременно карая за космополитизм и национализм, идеологические вольности и политическую пассивность. Разгромив церковь и ее моральные нормы, пролетарии-большевики уже не имели препятствия управлять народами на основании целесообразности, а не законов.

Начавшись в 1917 году, оргии насилия так и не могли остановиться до 1954 года. Да и во все последующее время мы живем, как на вулкане, который вот-вот проснется, и лава насилия потечет на народы с новой слепой силой...

Всю долгую жизнь я ношу боль вины перед отцом за свое поведение в те годы. Все несчастья семьи, мое изгнание из школ я порой объяснял неправильным направлением жизни отца. Какая это была несправедливость, и как он страдал от этого!

Не редкость, когда в 15 лет мы видим ошибки и заблуждения родителей там, где их нет вовсе, и требуется прожить еще 15—20 лет, чтобы понять это.