БЕЗЫСХОДНЫЙ ИСХОД

 

Трагически неудачное начало войны с фашистской Германией вызвало решение: миллионы заключенных по всей Карельской Республике перевести на восток страны. Это делалось в ускоренном темпе.

Железнодорожное сообщение между ст. Обозерская на Северной дороге и ст. Сорока на Мурманской еще не было налажено. Рельсы лежали без земляного полотна, и все же поезда скоро пошли. На юге Карелии часть заключенных этапировали водными путями. Кто мог выдержать пеший пе-

 

реход, гнали Колоннами по 300—400 человек до Северной ж. д. в Архангельской области.

По пути следования" были этапные пункты, где мы ночевали, получали паек и воду. До Каргополя мы шли девять дней при очень жаркой и солнечной погоде, проследовав от Шальского порта через Пудож, Пирзакова, Лекшму в Каргополь. 18 июля в Каргополе мы ночевали на открытом поле аэродрома. Погода с вечера резко изменилась, похолодало, и к утру пошел снег. До самой зимы в тот злополучный год она простояла прохладной и неприветливой.

Разбросав в жаркие дни по дороге теплые вещи, мы теперь ночами зябли и шли быстрее. Куда? Мы торопились к своей мученической смерти, надеясь на лучшее. Многие не выдерживали заданного темпа и оставались на местах ночевок. Ни автомашины, ни конных упряжек у нас в сопровождении не было. Как поступал конвой с отстающими, я до сих пор ничего не знаю и не слышал. Думаю, в самом начале войны была возможность им помочь, и люди стали серьезнее.

Пишу эти заметки спустя 54 года от тех событий. Память растеряла многое, чувств и наблюдений уже не восстановишь, а сердце болит и болит. Верно, оно стало ветхим.

Настроение этапников при большой усталости не располагало к любованию роскошью летней, еще не изуродованной промышленностью природой, а было чем.

«Долго будет Карелия сниться.

Буду помнить с этих пор

Остроконечных елей ресницы

Над голубыми глазами озер».

Неведомые мне поэт и композитор сказали за меня все в этом поэтическом образе. Спасибо им!

А мы все шли и шли. Физическое напряжение отупляло разум. Проходили поля, перелески, лесные массивы, проходили мимо чудных озер, маленьких и обязательно стареньких деревень, обреченных уже тогда на смертное прозябание под гнетом колхозного коллективизма. Ни одного нового жилья, скотного двора, хозяйственного амбара, сарая, изгороди не было. Да и как, зачем мог возникнуть творческий импульс у земледельцев, если у каждого из них государство уже подсчитало и отобрало зерно, молоко, мясо, шерсть,

 

яйца и даже лук, взыскало налог и обязывало добровольно подписаться на государственный заем десятый год подряд.

И все-таки не потому в сотнях деревень и поселков нам никто не вынес кружки молока, кусочек хлеба или туесок колодезной воды, что у них ничего не было. Еще было. А потому, что с ними была проведена соответствующая работа, и в них был посеян страх наказания за сочувствие.

Только в одной большой деревне белобородый дед встретил и проводил нас звонко-бодрой игрой на свирели или рожке и увеличил наше уныние. Его музыку многие из нас восприняли как отходную молитву. Встречал ли дед своей веселой свирелью другие этапы, не знаю, но они шли и шли по тем старым трактам с запада на восток, и люди удивлялись их многолюдству. Мы все шли и шли, ночуя в заброшенных крестьянских скотных дворах, навесах под открытым небом, на холодной земле.

Миновали Броневскую, необычное для севера большое и унылое село Конево, затем поселок Федово, Оксово, Наволок и вышли к станции Пукса Северной дороги.

Даже в нашей злополучной стране немного найдется мест, видавших такое количество заключенных, как эта станция. Вошли сюда многие, вышли не все. За несколько дней этап был развезен в товарных открытых платформах по лесным лагерным пунктам по ГУЛАГовской железной дороге Пукса—Квантозеро.

Для зэков наступил самый тяжелый период.

До изнеможения уставших людей сразу же вывезли на лесоповал. Неприспособленные к новым тяжелым работам, при голодании они стали умирать. Мы приехали в полупустые зоны, нас было очень много, но через два месяца бараки опять опустели. Хоронили кучами, без гроба. Никто никого не лечил. И не было героических выдающихся душегубов-злодеев в зоне. Все происходило как бы само собой, а вот это и есть самое страшное. Это значит, что система вышла на режим саморегуляции, и бороться бесполезно. Она тебя все равно раскатает.

Надо ли говорить об этом? Надо. Пусть я не Пимен, но, может, появится еще достойный славы Пушкина поэт и громко пропоет о нашем смутном времени и облагородит людскую память. Если я перестану так думать, я скоро умру, если так думаю—еще поживу.