ВОТ ТАК МЫ И ЖИЛИ

 

Не всегда можно знать, чем был тот последний волосок, на котором еще удерживалась твоя жизнь. Может, им был железный котелок, в котором я варил на лесоповале грибы, ни разу не положив туда ни одного сомнительного гриба, может, грибная и ягодная осень, может, то, что я, сын деревни, был ближе к природе, а может, что-то со стороны, но вовремя использованное.

Этапы зэков с запада нужно обеспечивать жильем, здешнее требовало ремонтов. Наша бригада стала строительной, нас переводили в разные зоны. На лесоповал мы не ходили, а это уже не общие работы. Может, этот спасательный волосок и продлил жизнь некоторым из нас.

Еще с детства, как всякий деревенский житель, я мог работать с деревом, к этому прибавилось умение выполнять печные работы, класть и ремонтировать печи. У меня был строгий и опытный наставник. Позднее мне это пригодилось. Иногда нас выводили за зону для ремонта или кладки печей в жилищах охраны, и даже один раз на пекарню. При этом нам всегда удавалось что-то съесть дополнительно к пайку. Вот эти дополнительные калории и сохраняли наши жизни.

Но ничто не вечно, и печи у всех исправны, и лагерное жилье стало не нужно, и нас снова повели на лесоповал, на общие работы, которые доконали всех. Мороз крепчал, мы плохо одеты. Паек скудеет с каждым месяцем. Иногда он прерывается на несколько дней совершенно. Вероятней всего, это происходило из-за присвоения продовольствия администрацией лагеря и воровства. Жаловаться мы не могли: это было фантастично и нелепо. Голод доводил до невменяемости. Были случаи, когда человек бросался на получаемый бригадный хлебный паек, успевая запихнуть в рот хлеб, зная, что его тут же убьют. Такое было обычным происшествием, а получение утреннего хлебного пайка было делом особой важности.

Не съесть паек сразу, безрассудно, ибо его съедят другие.

Вот так мы и жили. Были случаи психических заболеваний, редко—самоубийства. Это загадка для психологов. Пусть объяснят.

«24-й километр» лагерной ж. д. от ст. Пукса до Квант-озеро—очень большая лагерная зона с лазаретом для зэков. В лей было до 3-х тысяч невольников. Наша работа — обеспечение первого целлюлозного завода сырьем и топливом.

Осень, сырость и стужа. Зима—стужа. Каждый вечер бригады привозят на дежурных санках из леса умирающих или умерших, а утром у вахты на разводе мы имеем возможность хорошо разглядеть внутренности товарища, вскрытые врачом-анатомом. Его рабочее место было рядом с вахтой. Я могу показать хоть сейчас, где это было.

Многие умирали, имея вес в 40 кг. Многие (таких больше) становились страшно отечными, до полной неузнаваемости и смены голоса. Это очень жутко, не узнать товарища. А было, было!

В сентябре 1941 г. в полунаселенные лесные зоны привозят к нам новое и обильное пополнение. Это были люди с западных освобожденных Сталиным территорий: Эстонии, Латвии, Литвы, Западной Белоруссии, Закарпатской Украины, а также венгры, болгары, чехи и поляки.

Ошеломленные, предельно растерявшиеся от произвола власти, они были жалки и беспомощны. Тут были люди всех сословий, всех рангов. От министров, коммерсантов, промышленников до пролетариев и солдат.

За год, к лету 1942 года, лагерная машина перемолола огромное количество жизней безвинных людей. Зима 1942 года была суровой. Земля промерзла глубоко. Копать могилы истощенные зэки не могли. Для этой работы выделялся особый хлебный паек. Трупы накапливались в холодном бараке, а затем разом вывозились. И все же могилы были мелки. Вспугнутый лесоповалом медведь-шатун пользовался человечиной до самой весны.

Если кому-нибудь понадобится найти это кладбище, я его укажу. Спешите, я скоро умру.

Вот почему я, живое ископаемое из этого ада, видя с экрана фашистские лагеря смерти, вспоминаю свои и сомнева-

 

 

юсь — разумен ли человек? Где предел его душевного озверения и опустошения? Это вопрос XXI века и сего дня тоже.

Люди, прибывшие с запада, были верующими в Бога. Свои последние упования они несли к нему.

Схоронившись от насмешек советских атеистов и уголовников, они творили свою коллективную молитву в течение целых ночей. Особо прилежны в молитве были самые юные среди них. Никто их молитв не услышал, и Бог их не спас.

Не знаю, по чьей воле эти люди прибыли в зону в хорошей дорогой одежде и с багажом имущества первой необходимости для жизни на воле, а не в тюрьмах и лагере. Это очень осложнило их жизнь здесь. Часть его осталась за зоной конфискованной, что пронесли в зону—стало поводом для воровства, грабежей и перепродаж на лагерном рынке за кусок хлеба, миску баланды. Лагерные придурки быстро сменили российский вид: модные европейского покроя пальто, расшитое золотым цветом белье.

Кто не был в советской тюрьме и лагере, тем сообщаю: грабеж или воровство здесь не преступление, и заниматься этим можно сколько угодно. Здесь другие законы, другая мораль и Уголовный кодекс заменен силой, беспощадностью и правилом: умри ты сегодня, а я—завтра. Вот почему перешагнувший порог тюрьмы должен прочно забыть слово «мое», если он не хочет разменять свою жизнь на пустяки.

Во мне в ту пору еще сохранялась доля любопытства к их странам, их состоянию, и я быстро с ними сдружился. Они благодарно принимали мои советы, помощь в овладении русским языком и обычаями. Меня забавляло их обращение ко мне — мистер Пузырев, и я, конечно, старался достойно представлять собой русского в его этнической сути.

Думаю, это общение было для меня не бесполезно. Всякая лагерная зона с лазаретом для зэков не могла обходиться без минимума женских рук. Были и у нас женщины-заключенные. Врачи, медсестры, санитарки, прачки. Как правило, лазарет жил совсем обособленно от рабочей зоны. Примерно, как поликлиника от больничного стационара, а то и больше.

За свой срок неволи я был в трех таких зонах и еще две знаю по работе в ГУЛАГе в качестве вольного человека.

 

Такие условия, вероятно, были оптимальными и устойчивыми.

Из женщин сердцем запомнил одну. Восемнадцатилетняя Люба Данилюк. Этот цветок был вырван из закарпатской земли и перенесен на север, чтобы умереть в нашей суровой земле.

Ах, Любушка! Разве я мог предположить, что через много, очень много лет, в благополучной квартире, в одинокой старости, я опять не сдержу слез, как тогда, когда мне сказали в лазарете, что прачка Люба умерла. Там было плакать дико. Здесь мне никто не помешает. Зачем тогда у нас с тобой не нашлось слов о горестной нежности друг к другу? А ведь она была, еще совсем не растраченная нежность молодых сердец.

Ведь мы искали наши встречи...

В конце марта моих друзей из карельской Шалы, из ББК, Яна Адамовича Топорова, моего старшего друга и опору, а также однолеток — ленинградца Мишу Короткова и ростовчанина Володю Семенова взяли на этап неведомо куда, за пределы Карлага. О них я никогда больше ничего не слышал. Я остался один из всего нашего этапа.

Если это когда-нибудь кто-нибудь будет читать, говорю ему: писать об этом не хочется. Может, потому, что уж стар стал, а может, и от желания освободиться от тяжести воспоминаний.

Представьте себе две, три тысячи людей разных национальностей и сословий, отгороженных от свободы высоким забором, до предела измученных работой, истощенных и с сознанием обреченности на смерть, которую никто не заметит и не подойдет к тебе с дружеским участием, потому что завтра, может, это произойдет с тобой.

Властелином в этом адском месте был высокий, спортивного вида зэк, с громозвучным голосом церковного дьякона, и, по иронии, с фамилией Крячун. Он жил отдельно в хорошей квартире, уют которой поддерживала его лагерная жена, красивая и внешне культурная женщина.

В часы утреннего подъема и развода на работы он носился по зоне, как полководец перед решающей битвой, и его голос звучал, как глас с небес, для всех и для каждого непререкаемо, торжественно и мажорно.

После развода начинался довод. Это когда собирают к воротам людей, не желающих по разным причинам выходить на работу. Здесь обязательно присутствовал «лепило», всегда молчавший. Только однажды он вмешался, сказав, что после эпилептического припадка зэка надо оставить на день в зоне.

Когда «лепило» оказывался очень добрым, он рисковал оказаться на общих работах, а его место мог занять другой приблатненный аферист, совсем не врач.

Довод—это такое действо, которое трудно описать. Люди не хотят или не могут выйти за ворота зоны, где их можно пристрелить за неподчинение конвою. В зоне нельзя, и конвой никогда не вмешивался в то, что происходило в зоне. Нарядчик, работник УРБэ, должен через полчаса дать по срочной связи отчет, сколько вышло на работы, сколько отказчиков, и по какой причине.

Если отказчиков у него много, он сам может загреметь на общие работы. Механизм прост и потому работает без сбоев, надежно. Как тебя вывели за ворота — это никто не будет обсуждать.

Если зэк раздет, разут, ему выбрасывают что-то странное и заставляют одеть. Если он болеет, ему говорят, что это не так и работать он должен. Упорствующих очень волокли в изолятор, при этом теплую одежду снимали, а помещение не топили.

На Соловках был изобретен развод, «без последнего». Это когда последнего можно было бить чем попало и даже убить. У них же на Секирной горе был изолятор, который назывался курятником. В нем не было скамеек или нар, а были жерди, на которых можно сидеть по-куриному. На пол наливалась вода, название «курятник» перешло на континент с Соловков.

В этих условиях никакой протест, сопротивление, побег невозможны, потому что заключенные обессилены до крайнего предела. Нас можно было не охранять. Холод, голод, война, тайга. Мы едва отапливали бараки, принося каждый день по полену из лесных делянок. Это было обязательно.

Сильней всего мы страдали из-за одежды и обуви. То, что было с воли, отобрано или износилось. Морозы зимой 42-го года были лютые. Откуда-то там привозили лапти и чуни,

 

сшитые из расслоенных автопокрышек. Старые ватники, ватные рукавицы и чулки.

Мы умирали каждый день и час.

Не думаю, что в других зонах Каргопольлага было лучше.

Я еще сохранял свой рассудок в состоянии протеста и один раз вломился в кабинет начальника санитарной части. По звездочке на шапке я понял, что он вольный человек. На вопрос, зачем пришел, я ему ответил: «Хочу спросить, есть ли у вас дети, и что вы им говорите о своей работе. Вы образованный человек?».

Он меня выгнал, но я утешил себя, заметив его замешательство и злость. Кто тогда мог оценить творимое, если мы до сих пор по-разному думаем о том времени?

Может, он думал, что избавляет свою страну от плохих людей, от нечисти, а может, и о другом, но жене и детям о происходящем он не говорил. Это мало вероятно.

Голодание наше все ужесточалось. Нам иногда не давали ни воды, ни хлеба. Временами варили чечевичную баланду. Непереваренную чечевицу обезумевшие от голода люди собирали в отхожих местах и снова ели. Обессиленные люди не могли помыться в бане. На них надвигалась вшивость и тиф.

В это время меня привлек к своей работе лагерный парикмахер Женя, и меня оставляли в зоне стричь зэков в бане. С ним жизнь сводила меня трижды, при разных обстоятельствах. Второй раз встретил его на Падуне, умирающим фитилем, но мы опять выжили. Он освободился и ушел на войну. После моего освобождения я опять его встретил с боевыми орденами и инвалидом войны в тех же местах в поселке Пукса-Озеро. Помимо своей основной работы на заводе, я серьезно помогал ему и осваивал мастерство парикмахера, делал дамские прически, перманентные завивки и другие работы и достиг мастерства, которое мне помогло еще не раз. Но то было потом, в 1945 году.

А весной 1942 года я сидел на цоколе арестантского барака, подставляя обнаженные прозрачные руки весеннему согревающему солнцу, и мне почему-то было жалко только эти руки, а не самой уходящей жизни. От отечной смерти меня спас совет и помощь банщика, который побуждал меня подолгу ночью спать в парилке бани. Это помогло.

Я высох до 40 килограммов при росте 170 см. Спасибо тебе, добрый и мудрый человек. Имя я его забыл. Он был высок ростом, рыжеват, с сильно заметными на лице и руках веснушками. Родом с Кубани.

В нашей огромной зоне становилось безлюдно. Рабочих бригад не стало. Валить лес никто уже не мог. Других работ не было. Относительно здоровыми оставались лагерные придурки, повара, хлеборезы, помощники нарядчика, каптеры, дневальные и выдающиеся выносливые люди, бригадиры исчезнувших бригад.

Вот этот последний резерв был отобран в этап и отправлен в другой лагерь, в десяти верстах от нашего. Я попал в него с некоторой надеждой на лучшие условия. Правда, что надежда умирает последней.

Нас опять посадили на ж. д. платформы и перевезли в лагерь Осиновка. Назван он так по протекавшей здесь речке.