ВОЛЯ

Выход из тюрьмы или лагерной зоны я не знаю с чем сравнить, да и можно ли. Это единичное событие в жизни и каждым переживается по-своему. Полгода я уже ходил без конвоя, переволновался, отдышался. Знал, что и после освобождения мне прикажут где жить. Проблемы выбора у меня не было, а причин волноваться достаточно.

14 декабря — это начало зимы. На мне серый, грязный, безобразно сшитый бушлат из окровавленной солдатской шинели, такая же шапка. На ноги я одел вместо рваных сапог валенки, которые сняла со своих ног Аннушка, пожилая невольница. На вопрос: «А как же ты?» — она строго ответила: «Выкручусь! Носи и не разговаривай». Между нами не было никакой близости. После, когда я стал ходить на работу через одни заводские ворота, с арестантами, всегда искал в идущей колонне ее, и мы дружески приветствовали друг друга. Наверное, я так ничего и не сделал для нее. Ведь благодарить всегда некогда.

Пособия при выходе на свободу мне не полагается. Я остаюсь на жительство здесь же, в Плесецком районе. Требуется получить паспорт и встать на воинский учет. Это за 30 км отсюда. Первые ночи я спал на станционных вокзалах, доедая свой лагерный паек.

С работой получилось все быстро и хорошо. Меня взяли в ремонтно-механическую мастерскую завода. Я получил продуктовую хлебную карточку. Ныне живущим трудно объяснить значение этого документа. Это не только право на паек, это право на жизнь твою, твоих детей и близких. Недаром в то время самым злобным ругательством было пожелать потерять хлебную карточку. Это страшнее смерти и ада.

Проблему где жить я также решил успешно. Невдалеке от зоны и завода меня приютили в своем доме две одинокие, пожилые женщины. Оставалось еще сменить лагерное рубище, приобрести белье и постель и не завшиветь.

Когда не умеешь воровать и ловчить, остается один способ — работать, зарабатывать. Путь трудный, малоблагодарный, но путь. Работал я, те жалея себя, недосыпая, угождая, соображая, что можно еще? Мне нестерпимо хотелось выйти в общество равным во всех ситуациях. Заставить со мной считаться. И моя гордыня, мое тщеславие помогли. Средства и способы были разные и такими, о которых без особой нужды не хочется говорить, но которые оставляют право на самоуважение.

Отвыкнув от женского общества, я ждал возможности появиться в заводском клубе, стать здесь своим человеком. Мне было двадцать девять лет, а я все еще воспринимал мир по-юношески. Во мне детское мировосприятие очень задержалось—годов на десять, а может, и теперь что-то осталось...

Поселок Пукса-Озеро построен одновременно с заводом в глухой тайге, вблизи большого озера. Домов деревенской архитектуры здесь не было, они появились позднее. Он напоминал картинки из финского бытового пейзажа. В первую весну на свободе я ходил по нему, тайком бросая через палисадники на грядки маковое семя. Оно дружно проросло, удивляя хозяек. Недавно, в 1995 году, я встретился с женщиной, приехавшей оттуда. Она на мои расспросы нарисо-

вала мне картину полного упадка, старения и разора жизни поселка в связи с закрытием завода, и у меня пропало желание посетить те места, где я жил, волнуясь, надеясь, любя и радуясь.

Прошлое в старости не отступает от тебя вдаль, а наступает, является, и ты не гонишь его, наоборот, приближаешь, внедряешься в него. Только вот писать об этом мне трудно.

Начало 1945 года. Приближение весны и победы в войне. В умах людей—планы и надежды. В это нелегкое, суровое время мы все стали романтиками и лириками. Появился спрос на песни, и они рождались и пелись со слезами грусти и радости. Посещение кино было радостным событием. В воскресенье — танцы. Часто устраивались неплохие самодеятельные концерты.

На счастье, у нас концертмейстером работал пианист, человек с консерваторским образованием, его имя Гуревич. Он был заключенным. Меломаном был начальник санотдела лагеря. По его инициативе многих концертрантов привозили из лагерных зон, что им, конечно, было очень желанно.

Если я пел в неволе в Карельском ББК до войны, отчего же не петь теперь, на свободе? И я пел для себя и других. Моей партнершей стала не растратившая сил жизни великолепная Маргарита Александровна, большой знаток и любитель оперетты. Она и учила меня многому, и нас хорошо принимала - публика По профессии она была врачом. Мы пели из «Сильвы», «Роз-Мари», «Наталки», «Баядеру», «Запорожца» и соло. Пели песни, рожденные войной. Они были хорошими и трогательными. Легко запоминались и оставляли в душе след. Особенно любимы были песни в ритмах танго и фокстрота, которые незаметно переходили в пластику танца без надрывов. От тех мелодий еще и сейчас старые люди утирают счастливые слезы воспоминаний То было время, когда ни один поэт не мог себе позволить создать бессмысленный или малосодержательный текст, что сейчас стало признаком модерновости и хулиганской отваги.

Нет, мы жили богаче и лучше. Может, и потому, что тогда была жива душа, не было магнитофонов, попсы, китча и прочих кожемитов. Теперь ни к кому не предъявляется требование хоть что-то, но уметь. Мы заглотили подброшенную нам свободу поведения, и скоро она нас загонит в пещеры и на деревья.

Прожил я в поселке полтора года деятельно, напряженно, не скучно. Не всегда с проявлением ума взрослого человека. Самое ценное в том времени—знакомства с людьми, их опыт, их ум.

Досадую на себя за то, что нередко был неправ, строго осуждал других и завышал самооценку. Стыдно и досадно, но не вернешь и не поправишь.

Из жизни за решетками и частоколами зон и колючек я вынес с собой в относительную свободу любовь к жизни, к общению, к природе. Но и не только это. В какой-то мере знание поведения и возможностей отдельного человека и толпы, а также и себя.

Как вещественный реликт той поры я часто, всю жизнь вижу однообразно повторяющийся сон: я в зоне, трепетно жду конца срока наказания, вот он близко, наконец, наступил, но никто мне этого не объявляет, и меня не освобождают. Я протестую, пишу заявления и жалобы, никто не отвечает на них. Я делаю отчаянные попытки привлечь внимание властей на очевидную несправедливость, никто этим не занимается, и неволя становится бесконечной.

В состоянии полного отчаяния я вдруг слышу голос жены: «Миша, проснись, проснись и не кричи...». Дорогая моя подруга Паня, тебя уже нет со мной, а сон повторяется.

Для многих невольников той лагерной поры подобное событие было не сном, а явью, и они продолжали нести свой крест в полном небрежении к их человеческим и юридическим правам. Таких политических узников было немало в войну и после нее.