12. МИШЕЛЬ

 

Когда меня и еще нескольких этапников втолкнули в большую камеру Иркутской тюрьмы, и мы стали размещаться на нарах, знакомясь друг с другом, один из «старожилов» камеры шепнул мне, что в этой камере царит Мишель и указал на верхние центральные нары (они в этой камере были расположены в виде двухъярусной буквы «П»). Так вот, на верхней «перекладине» этого «П» посередине сидел или лежал человек по имени Мишель, заправлявший всем в камере. Начальство распределяло бандитов по разным камерам. Обычно на каждую приходилось два-три бандита, один, самый «духовитый», а двое прихвостни, «шестерки», создававшие авторитет своему шефу, по мелочам обворовывавшие каторжан этапников пятьдесят восьмой статьи и беспрекословно выполнявшие приказания своего повелителя. Он, как правило, не лез в мелкие грязные дела, предоставляя их своим помощникам.

Мое первое знакомство с Мишелем длилось недолго. Через час или два после того, как я переступил порог камеры и улегся на нарах, ко мне подсел верткий молодой парнишка с явно блатняцкой манерой и осведомился, откуда я, кто по профессии, откуда прибыл. Я вкратце ответил на нехитрые вопросы. Через полчаса тот же парнишка вновь подошел ко мне и пригласил познакомиться с Мишелем. Я забрался на центральные верхние нары к его величеству, который принял меня полулежа (у него болел живот и его тошнило: объелся баланды). Морщась от рези в животе и отчаянно ругаясь, Мишель спросил меня, кто я и откуда и за что попал. Я ему честно вкратце объяснил. Как ни странно, никто из тех, с кем я встречался в этапных путях, не осуждал меня за то, что я остался жив в немецком плену. Не осудил и Мишель. — Первый раз,— сказал он (у него был сильный еврейский акцент), — встречаю еврея, помогавшего гитлеровцам. Но я тебя понимаю: ты спасал свою жизнь. А эти (он кивнул в сторону нар, на которых разместились полицаи и старосты), они же помогали истреблять евреев. Вот за это я им все делаю... Гады. Продажники. (Он ругался все больше). У меня сейчас живот болит. А так вообще я уважаю артистов. Но послушаю в другой раз. (Пауза). Чем я могу тебе помочь? Хлебом не смогу, а баланда у тебя будет. (Мне осталось только поблагодарить Мишеля за такое обещание). Курево тоже будет — Продолжал он. — Я туг одного «обработал» и загнал лягавым кой-какие шмотки. С голоду не сдохнешь. Дай артисту курить.— Приказал он своей «шестерке».

Я вернулся к себе на нары с дымящейся цигаркой; ос-

 

 

тавил докурить соседям, почтительно поглядывавшим на меня, и вскоре заснул.

Долго ли я спал, не знаю, но разбудил меня отчаянный крик. В противоположном углу камеры «шестерочники» пытались отобрать какие-то вещи у одного из вновь прибывших каторжников. За того вступились соседи. Мишель поднялся и попробовал восстановить тишину. Гаркнул на всех. Все притихли. Его боялись. Но тут дверь отворилась и вошли дежурные надзиратели.

Пострадавший стал им объяснять, как у него пытались отнять его вещи.

— Ну, это работа Мишеля. — Сразу заметил старший из надзирателей.

— А ну, Мишель, слезай с нар и ступай в карцер вместе с твоими помощниками.

Те стали что-то мямлить. Попытался возражать и Мишель. Но, видно, надзиратели его уже хорошо знали, а их старший явно не симпатизировал ему.

Так закончилось первое знакомство с этим человеком. Позже я узнал многое о Мишеле Козловском, «грозе» централа. Сирота, воспитанник детдома, он там немало перенес от антисемитизма. Его дразнили за его выговор, за то, что и некоторые воспитатели подтрунивали над ним. Ему в конце сорок четвертого года было около тридцати лет. Из них почти половина прошла в заключении. Он был совершенно неграмотный. Позже, в централе, году в сорок восьмом или сорок седьмом, когда я уже получал посылки, я научил его писать и читать. Но при всей своей неграмотности, наделенный сообразительностью, всеми покинутый мальчишка, попав в воровскую шайку, вскоре сумел там завоевать определенный авторитет. Он умел ловко «провести операцию» и избежать расплаты. Позднее, как я понял, он стал действовать с небольшой, но крепкой группой сообщников. В начале сорок третьего года или в конце сорок второго, избежав призыва, он находился в Ташкенте, где проживал под фальшивыми документами. Неграмотный, он был исключительно находчив и одарен богатой фантазией. Переодетый в форму офицера НКВД, с соответствующими фальшивыми документами, он сделал не одну выгодную аферу. А попался на не до конца удавшейся попытке ограбления городского универмага. Видимо, это дело оказалось «мокрым» и «старший лейтенант», имевший не одну фамилию, получил «вышку».

К тому времени сумма определенных ему разными судами сроков заключения перевалила за двести лет. Он

 

 

испытал все его «прелести» — ледяные карцеры, удушающие смирительные рубашки; объявлял голодовки, кончавшиеся унизительным насильственным питанием клизмами, и в этом сплошном ужасе научился неразборчиво, подчас жестоко и коварно утверждать свои понятия о гордости и достоинстве.

Думаю, о следующих свиданиях с Мишелем я еще успею рассказать. А сейчас только напомню: после того, как Мишеля забрали в карцер, некоторые однокамерники стали вспоминать, что он — жид и я тоже. В бытность Мишеля в камере эти люди, простите за выражение, лизали ему задницу, а после его ухода стали всячески поносить его. К сожалению, это черта не одних жителей тюрьмы. Сплошь и рядом, кого боятся, того превозносят, а чуть он уйдет со сцены, уедет или умрет, начинают «смело» критиковать отсутствующего. Камера, а затем лагерь являются маленькими копиями государства и его иерархии. Каждый лагерь имел свое лицо: в одной зоне главенствовали блатные и все жили по их законам, в другой зоне — суки и опять же весь лагпункт жил по их указке, в третьей зоне верховодили ссученные каторжники и опять же весь лагерь подчинялся им и их правилам. Так и в тюремных камерах. В одних тон задают блатные, в других — суки, в третьих еще кто-нибудь. Редко в какой камере случалось подобие демократии, а если встречалось, то лишь до появления первого «духаря», суки или блатного, а нередко и бывшего полицая, перекрасившегося за время заключения в кого-либо из первых двух.

В Иркутске все чувствовали себя временными. Это была своеобразная пересылка для каторжан. Отсюда направляли некоторых в Тайшет или Якутию, а иных — инвалидов — держали до отправки в Александровский централ (тюрьма № 5 Иркутской области). Большинство добравшихся или, точнее, доставленных в Иркутск уже в этапах настолько отощали, что редко, кто из них мог годиться для физической работы. В это большинство входили каким-то чудом здоровенные бандиты, несколько человек, которые, будучи совершенно здоровыми, должны были находиться среди «политических», то есть нас, каторжан. Эти бандиты, правда, также были присуждены к каторжным работам. Возможно, их держали среди нас исключительно для «разнообразия», как бы противопоставляя нам этих могучих советских людей, чуравшихся слов «фашист» или «враг народа».

Особых инцидентов в камере не было. С утра каню-

 

 

чили дежурные у надзирателей «горбушку», потом, в обед, лишнюю мисочку баланды. Изредка случались драки, обычно из-за горбушки утром. Горбушка по праву считалась наиболее калорийной, питательной и сытной. Действительно, пайка-горбушка уже одним своим видом привлекала симпатии и уважение. Безусловно, она была лучше пропечена и потому объемнее. Кроме того, высчитали, что на ней остается больше жировой смазки, которой должны смазывать то железо, на котором хлеб печется. Одним словом, горбушка была в чести и за нее не раз «воевали» заключенные.

Как-то в Иркутске же, дверь отворилась и в камеру толкнули каких-то двух или трех довольно крепких молодых людей. Один из них сразу же бойко вскочил на верхние нары и попытался устроиться, отшвырнув мое тряпье, на мое место у печки. Я его отшил, пахмурясь и сказав своим «поставленным голосом»: «Куда прешь?». Он отскочил и быстро нашел место чуть дальше. И тут вдруг за новичка вступились знавшие его раньше, по другим камерам или этапам, каторжане.

— Ты что?!— Возмутились они.— Не знаешь, кто это? (А между тем новичок, озираясь, устраивался со своим вещмешком поодаль). Да это же... «Кузнец»!

— Ну так что?

— Да ведь он же, мать твою так!.. Живо уступи ему место. Он же вроде Мишеля. Они недаром дружат.

Так как «общественное мнение» оказалось явно на стороне новичка, мне пришлось уступить ему место и перейти на другие нары. Он преспокойно разлегся у печки. Соседи робким шепотком доложили мне, что я оскорбил «такую персону», которая брошена сюда для наведения порядка (страха) в камере. Вероятно, Мишеля после карцера бросили в одну камеру, а «Кузнеца», сидевшего за зверское убийство, тоже после карцера перевели к нам. Так осуществлялось «движение» и «перемещения» в тюрьмах.

Не скажу, чтобы здесь «Кузнец» себе что-либо позволял. После раздачи надзиратель заглядывал в кормушку и отыскав глазами «Кузнеца», уже оказывавшегося на виду у надзирателя, подавал ему лишнюю миску самой густой баланды или даже кусок хлеба, «от Мишеля». «Кузнец» и надзиратель о чем-то быстро пошептывались, кормушка закрывалась, а «Кузнец» обычно разжившись и табачком от тюремщика, вновь устраивался на нарах.

Когда случались драки, кто-либо становился спиной к дверному глазку заслоняя от надзирателей, а остальные

 

 

с интересом наблюдали как лупят друг друга или избивают одного кого-то жители камеры.

Здесь меня избили, кажется, всего один раз. Даже не избили, а просто едва не убили. Как-то утром мне досталась совершенно развалившаяся пайка, явно составленная из крошева. В ней было не больше трехсот граммов. Я бросился к кормушке, пока не кончилась раздача, чтобы попросить у надзирателя заменить пайку, либо добавить к ней недостающий кусок. В это время дежурные как раз кончили получение хлеба и оттащили стол от кормушки. Один блатной, Стр... (помню его фамилию, но он до того противен, что не хочу, чтобы такая мразь попадала в историю, протянул руку к еще открытой кормушке, схватил поданный ему надзирателем кусок, предназначавшийся мне, резко оттолкнул меня, а чуть кормушка захлопнулась, ухитрился сзади (я еще стоял у кормушки) рвануть меня так, что я упал головой на цементный пол и на несколько мгновений потерял сознание. Интересно, что этот блатной, сидевший по статье 59 часть третья (вооруженный грабеж), через десять лет в воркутинском лагере двадцать пятой шахты, куда его перевели с другого лагпункта, ласково подошел ко мне и просил помочь ему устроиться «на работу полегче». На двадцать пятой меня взяли в библиотеку и там я пользовался любовью каторжан, которых часто увлекал и своими рассказами и выступлениями на самодеятельной сцене (таковая там уже была). Чтобы удовлетворить законное любопытство скажу, что я, конечно, не стал хлопотать за отъявленного бандюгу ни перед бригадирами, которых знал, ни перед десятниками.