13. ИСТОРИЧЕСКАЯ ТЮРЬМА

 

В Иркутске нас продержали месяца два с лишним. Только 17 января тысяча девятьсот сорок пятого года (кажется, правильно запомнил) нас вызвали в коридор, хорошенько ошмонали (обыскали); затем по спискам и по делам стали, вызывая, выводить во двор, где снова, уже приехавший за нами конвой пересчитал всех и сделал перекличку. Нам приказали влезть в грузовики. Встать и сесть на том месте, на котором стояли. Кроме нас в грузовики уселся конвой. Сзади сидели, оттеснив нас, вооруженные автоматами конвоиры (я вспомнил, что на фронте далеко не у всех пехотинцев были автоматы, а здесь ими сумели вооружить охранников).

Машины тронулись. Вечерело. Поэтому запомнить где мы ехали трудно. Помню: сперва проехали какой-то мост, затем за городом стали «нырять» по сопкам. Дорога вела через густой еловый лес. Было очень холодно и я не обморозил ноги только потому, что они оказались под чьей-то шинелью. В свою очередь и я сидел на чьих-то ногах. Ноги затекали. Но пошевельнуть ими не представлялось возможным. Ехали так часа два с половиной или два.

Но вот грузовики спустились с очередной горушки и въехали во двор, обнесенный со всех сторон каменной оградой. Мне она показалась не очень высокой, хотя в старинной песне говорилось:

———————————————————————

Справка: АЛЕКСАНДРОВСКИЙ ЦЕНТРАЛ—одна из наиболее страшных каторжных тюрем. В царской России центральная каторжная тюрьма в селе Александровском, близ Иркутска. С 1873 года уголовная, с 1889 — пересыльная, с 1903 — политическая. В 1918—19 белогвардейский концлагерь. (Советский энциклопедический словарь. 1981). Одна из старейших сибирских тюрем. Печальной известностью пользовалась уже в начале XIX века. Среди ее арестантов был также Н. Г. Чернышевский с 1867 по 1871 гг.

 

 

«Далеко в стране иркутской

Между двух высоких скал,

Обнесен стеной высокой

Александровский централ».

Это был он. Не сразу удалось заметить, что поверх стен в несколько рядов протянута колючая проволока, а по углам двора вышки с дежурными автоматчиками.

Нас стали вызывать, выгрузив из машины, и распределять по разным камерам. Я очутился в камере номер восемнадцать на первом этаже. Единственное окно камеры выходило во внутренний двор тюрьмы, где находились прогулочные дворики. Чтобы не выглядывать из окна, на нем снаружи был пристроен огромный «козырек» или «намордник». В камере был адский холод, с решеток, загораживающих окно, свешивались огромные ледяные соски, загораживавшие и без того тусклый свет. Нары были в два яруса. Когда после всех положенных процедур — проверки по делам, шмона и медосмотра — нас оставили в покое, мы стали дружно топтаться в проходе между нарами, пытаясь согреться. Постепенно камера согревалась нашим дыханием, теплом наших тел и отчасти печкой.

«Тут хрен съешь, два выкакаешь». — Эти крылатые слова Мишеля, который прибыл тем же этапом, характеризовали обстановку. О ней позднее я писал вспоминая эту восемнадцатую камеру, одну из самых страшных в централе:

Свет сквозь решетки не пройдет:

Их облепил сисястый лед;

Взбухает, по стене ползет,

Здесь зябнут круглый год.

Здесь в тесноте на нарах голых

Царят клопы и дикий голод,

И лишь одно желанье есть:

«Е-е-сть!..»

Здесь все понятия поправ.

Живут без жизни и без прав

Кощеи, загнанные в хлев,

И в мыслях только — «хле-еб, хлеб»

Поутру — пайка с кипятком.

Всю целиком — одним глотком.

Нет крошек, вылизан весь пол.

Я молод, но забыл свой пол:

Что ночь, то снится каравай;

 

Не женщину, а хлеб давай.

Кому, к чему, зачем она?

Жена скелету не нужна.

Хоть виноват, не виноват,

Сиди. Вдыхай параши смрад.

Мычишь? Молчи! Ты — скот, ты гад.

Бред???

Нет!!!

Увы, это не бред. Это все было, было и сам не могу понять, как сумел это все пройти, пережить? Только молодость, уже закаленная ужасами и неустроенностью войны, могла перенести нечто подобное.