20. БАННЫЕ ЭПИЗОДЫ

 

Когда брили под мышками и лобки, частенько случались порезы, долго не заживавшие. Банные горе—парикмахеры зэки, особенно первое время не уступали надзирателям в бездушии. Вероятно, их хорошенько распропагандировали накануне встреч с каторжниками. Однако, Мишель ухитрялся и через этих банщиков передавать ксивы (записки), а то и немного табака «Кузнецу» и Адушкину (тот орудовал в другой камере). Через год-другой в бане появился толстый, более добродушный парикмахер, иногда позволявший себе даже перекинуться несколькими словами с каторжниками, конечно, если никто из надзирателей не видел.

Обычно перед баней к камере подносили две-три огромных кадки с дымящимся кипятком. Дежурные его быстро заносили и начиналась ошпарка нар, уничтожение клопов. Чем кипяток был круче, тем, конечно, он действовал эффективнее. Но вывести всех никогда не удавалось и через два-три дня «звери» снова нападали и на спящих и на просто лежащих на нарах каторжников.

После «прошпарки» клопов всю камеру вели в баню. Там стригли наголо, если уже начинали отрастать волосы; подбривали под мышками и ниже (смотрите выше, в стихотворении); давали каждому кусочек мыла величиной с половину спичечного коробка. Всю верхнюю одежду, белье, меховую одежду, если у кого была, а то и кожаную забирали в «вошебойку», прожарку. После нее ни одного насекомого в одежде не сохранялось, даже затерявшегося клопа. Нас же всех загоняли в моечную.

Там мы мылись под душем. Кроме того, были шайки.

 

 

Некоторые предпочитали мыться в них. Некоторые пользовались и душем и шайками. Иные проносили в моечную носовые платочки (тряпочки, заменявшие их) или подобия полотенец (тоже тряпочки) и стирали их в шайках. Это было быстрее и лучше, чем стирать в камере над парашей, обливая материю изо рта, так как кипяченую воду тоже нельзя было щедро расходовать. Из бани некоторые выносили в камеру остатки кусочков мыла. Пригодятся и для мойки в камере, и для обмазывания веревочки вместо давно потерянного шнурка для ботинок, и для мастырки... Иные, желая во что бы то ни стало попасть в больницу, съедали мыло. Начинался отчаянный кровавый понос и «больного» клали в больницу, где он обычно вскоре умирал, так как остановить понос после каустика было невозможно. Но, говорят, иным удавалось в больнице остановить понос и они, насладившись недельку-другую более сносным питанием, затем возвращались в камеру. Признаюсь, не разузнав толком как употреблять мыло и, желая тоже немного посытнее поесть в больнице, я как-то после бани тоже попытался съесть мыло. Я даже оставил с утра кусочек пайки, чтобы не так противно было. Мыло я заложил в хлеб и начал есть. Но так сразу стало жечь во рту, таким было это мыло гадким, что не уверен, что смог сколько-нибудь съесть. Я лежал после обеденной баланды на нарах и, прикрывшись бушлатом, будто сплю, ел хлеб, начиненный мылом. Бррр... Я все выплевывал в бушлат, чтобы не заметили и, очевидно, выплюнул все, так как никакого поноса не получил и по-прежнему ходил на парашу не чаще чем один раз в три-четыре дня (ходить чаще было досадно: полный желудок дольше оставляет, казалось, ощущение относительной сытости). Баланда была настолько обезжиренной, что во время утреннего выхода оправиться все равно не успеешь (из-за отсутствия жиров и движения, оправка всегда очень тугая). Утром и вечером выгоняют на оправку. Дежурные подхватывают на толщенные палки параши и несут по коридору. За ними идем мы. В уборной сперва опорожняют параши. Ополаскивают. Иногда дают немного хлора на дно. Остальные просто «дышат воздухом», так как оправиться не успевают, только помочиться. И — назад в камеру. Но в уборной уже кто-то подцепил окурок, а то и ксиву, из которой узнает, в какой камере его земляк или приятель. Когда стали получать посылки, в них попадалось дешевое туалетное мыло — «Земляничное». В бане все норовили хоть разок провести им

 

по волосам. Его аромат так отличался от «тюремного духа».

Но вернемся в моечную. Там нет-нет да друг дружке спины потрем тряпицей; там, к ужасу стариков, после мойки я обязательно постою под холоднющим душем, чтобы почувствовать себя бодрее. И вот мы выходим из моечной в помещение, где нас ждет дымящееся, горячее, только что из прожарки белье и одежда (белья у многих, в том числе у меня, уже не было). Штаны надевали прямо на голое тело. Случалось, что прожарка не успевала и мы мерзли голые, дожидаясь выдачи одежды.

В то время как нас выгоняли из моечной, дверь за нами запирали, а в моечную загоняли обитателей другой камеры. Как-то мы вышли из моечной, одежда еще не была прожарена, и голые стали топтаться, переминаясь с ноги на ногу. Вдруг один, подошедший к двери, громко шепнул: «Хлопцы, а ведь там бабы». — И так как дверь оказалась незапертой (упущение надзирателя) мы оказались друг против друга, открыв дверь — голые мужчины и голые женщины. О стыде как-то не подумалось, время было голодное, и мы столпились в этой, а они с другой стороны двери.

В основном это были молодые, стройные женщины, как и мы, очень белокожие и бледнолицые от того, что мало бывали на свежем воздухе, на солнце.

— Здравствуйте, девушки.

— Здравствуйте, хлопцы. Какие вы все тощие?!

— Вы откуда?— Задал один вопрос. Женщина ответила.

— А из какой камеры?

Та назвала номер.

Сзади напирали любопытные: «Спроси: сколько грамм хлеба им дают?»

— Четыреста пятьдесят.

— И нам тоже (глубокий вздох).

— Девочки, а в то воскресенье вам утром кусочек рыбы давали?

— Давали.

— А нам — нет.

— Девочки, а вам кашку раз в неделю дают, как на слабосилке?

— Иногда дают. А вам?

— Нам — нет.

— Спроси, спроси,— напирает из сзади стоящих один,— спроси: баланда у них густая вчера была али нет?

 

Отвечают. И в том же духе все вопросы. Против нас стоят молодые женщины (к дверям подошла только одна старуха), мы стоим в одном шаге от них и хоть бы у кого что-нибудь. Все еда да еда.

Прибежавший надзиратель поспешно запер дверь. Но эта трагикомическая сцена мне запомнилась. Говорили, что женщины легче переносят голод. Им дежурные надзиратели чаще дают добавку баланды, да и баланду выбирают погуще. Не знаю. Некоторые, которых якобы в отсутствие женщин (когда тех водили в баню) вызывали на уборку их камеры, говорили, что у них грязнее, чем у нас, что они даже находили там на нарах тряпочки, набитые кашей, («клиттеры»)... Запомнилась высокая стройная молодая женщина, очень хорошо сложенная (а может быть, просто все кости были «наружу»). Она стояла первой у дверей напротив нас. Грустно оглядывала нас и отвечала на вопросы. Никто, ни они, ни мы, не стеснялись своей наготы.

Некоторым снятся женщины. Мне тоже снятся мои знакомые девушки и женщины из деревни Вохоново, где я был в плену и откуда убежал к «своим...». Снятся мне и довоенные знакомые девочки и женщины. Но они не снятся голыми и вместе с ними, немцами и старыми довоенными друзьями, властно в каждый сон вторгается хлеб, хлебные пайки, баланда. Поллюций у меня не было. Федя говорил, что у него они бывают.

После бани, обычно сразу же после прихода, начинаются шмоны. Подозревают, что из бани мы всегда что-нибудь прихватываем запретное. Шмонают весь коридор. По очереди, одну камеру за другой. Мы это знаем и кто как может прячет свои драгоценности — весы, иголки, ножички, стеклышки. Прячем быстро, так как знаем: шмон могут начать с нас и тогда не успеешь приготовиться. Кое-что прячем в нары, в тайнички в досках. И вот наступает страшная минута. После шмона не раз сразу угождали некоторые в карцер («кандей»). Итак...