22. ХВОРИ

Мы знаем, что нас обворовывают. В баланде нет ни скалочки жирной. Чай — едва подслащенное пойло. В кормушках дверцы иногда не плотно прилегают к окошку и не раз дежурные наблюдали, как коридорные, которым доставили огромные кадки с баландой из кухни, проводив доставщиков, выуживают из баланды рыбу, кусочки мяса покрупнее, — все, что там есть наиболее питательного. Работая здесь, они имеют полный рацион: ведь обворовывают и больничные камеры и слабосилку. Да, с хлебом у них номер не проходит: наши весы не дают возможности воровать. Но ухитриться при желании можно. Хлеб им тоже достается. Нам же хлеба лишнего перепасть не может: лишнюю пайку не закосишь. Конечно, бывает, что

повезет и в общей камере. Как-то у нас один пожилой каторжанин утром не проснулся: умер во сне. Дежурные сперва решили на проверке сразу доложить, но их одернули и хлеб получили на покойника, как на живого. Конечно, этот хлеб дежурные тут же разделили между собой, дав кусочек камерному блатному; поев, постучали в кормушку и вызвали надзирателя; тот—корпусного. Покойника вынесли — и все. В больничной камере, где каждый день кто-нибудь умирает, всегда почти удается подзакосить маленько хлеба за счет покойника. Там и кашу нет-нет да за счет умерших удается закосить.

Под самым коленом правой ноги, точнее, чуть ниже колена нога моя раздувается, приобретает синевато-красный цвет, горячая и жутко болит. Я уже не могу ходить по камере. Лежу на верхних нарах недалеко от фальшивомонетчика, неплохого человека лет сорока, иногда рассказывающего о своем житье-бытье. Он любит слушать романы и стихи, играет немного в шахматы, а в домино — отлично. Он никого не трогает, ни над кем не подтрунивает, никого не обзывает «фашистом», как Борисов. Почему он стал подделывать деньги? Объяснить толком не хочет. По-моему, у него была большая семья и надо было ее прокормить. Подделывал он небольшие деньги, серебряные. Но в тонкости подделок меня не вводит, хотя мне это любопытно знать.

После отъезда Зинаиды Борисовны врача не видим больше года. Зверь-начальница медсанчасти появляется только вместе с комиссией из Иркутска или центра. А там не будешь ее просить о чем-либо. Да и зачем? Интересно: она считает, сколько загубила каторжан? Небось, за тысячу уже перевалило... Раз в неделю входит в камеру пожилая медсестра. Прошу ее чем-либо помочь. Но она не знает. Дает мне какое-то растирание на бараньем жире. А от него становится еще хуже. Правда, ухитряюсь его употреблять утром с хлебом: все-таки жир. Против-новатый, но напоминает вкус бараньего. Я уже не могу ходить. На проверке, когда корпусной входит в камеру, Федя обращает его внимание на меня, лежащего на верхних нарах. Корпусной что-то записывает в блокнот и через час является опять та же пожилая беспомощная медсестра. Она боится приблизиться к нарам. Я сажусь, свешиваю с них ноющую ногу. Она, чуть трогает: горячая. Но разводит руками: ничего не могу поделать, врача нет. Она дает кусочек бинта. Я перевязываю. Но что толку. На другой день из этого кусочка сукаю нитки и вновь и

вновь пытаюсь скрепить разлезающиеся мои красноармейские штаны, еще из плена. Недели две я мучился с ногой. Боялся, что опухоль пойдет выше колена. Но миновало. Как-то чуть пониже коленной чашечки, там, где особенно болело, появилась малюсенькая точечка — дырочка и из нее стала вытекать сукровица. Дня через два-три с бледной водичкой из дырочки начала вытекать жидкость, смешанная с кровью. А потом вышло чуточку чистой крови и все успокоилось. Зажило. Но одна беда не приходит. Вскоре, уже не знаю, каким образом; возможно, на прогулке, меня продуло. Насморка не появилось, температуры тоже не было. Но страшно стало болеть внутри левого уха. Боль была настолько сильная, что я не мог спать. Днем общий гомон в камере, домино, разговоры еще как-то помогали смягчать боль, забывать о ней. Но ночью после отбоя я уже был весь в ее власти. Я снова перешел к месту на нижних нарах возле параши, так как очень ослабел и влезал на верхние нары с трудом. Ночью я не мог спать; тихонько поднимался и до утра бродил без сна вокруг стола. Коридорные заглядывали. Требовали, чтоб я лег. Я объяснял шепотом, чтоб не разбудить других, что меня мучает дикая боль внутри уха. Днем приходила медсестра. Разводила руками и объясняла, что у них «от уха ничего нет».

Я уже не мог рассказывать, не садился за стол играть в шахматы или домино. Я бродил и тихонько стонал. Днем этого стона слышно не было. Но ночью его можно было услышать, потому что кто-либо из плохо спавших не раз злым шепотом ругал меня, требуя, чтобы я не стонал. Сколько времени продлилось это мучение не помню. Только воспаление перешло и на другое ухо. Я уже был сам не свой. Голова пылала, как в огне. Перед глазами шли сине-красные круги. Почти ничего перед собой не видя, я бродил вокруг стола, пытаясь как-то в движении заглушить боль. Под утро, вконец измученный, я не надолго ложился на нары. Иногда удавалось чуточку побыть в забытьи. Так я однажды утром после короткой дремы поднялся, подошел к параше и стал умываться, то есть набирать в рот воды из глиняной миски и этой водой поливать себе на руки, а потом — руками освежать лицо. Таково было умывание. Иногда, если кипятка хватило, можно было попросить кого-либо слить из мисочки на руки. О чистке зубов, конечно, речи не было. Мы уже забыли о существовании зубных щеток. Видимо, у меня шло воспаление среднего уха у обоих ушей, если можно так

выразиться, так как боль гнездилась и внутри и в ушах. Итак, я поднялся и сливал себе на руки, стоя у параши. Вдруг рядом очутился Бабай; резко оттолкнул меня и выругался. Толчок был внушительный, а сносить обиды, даже зная, что за них последует расплата, я не мог. Я, собравшись со своими доходяжьими силами, в свою очередь, оттолкнул Бабая. Он ударил меня. Я, хоть и слабо, но ухитрился ударить его. Тут он нанес мне страшный удар по носу. Вероятно, он бы и дальше стал избивать меня. В глазах сразу помутилось. Но тут с верхних нар соскочил Опанас Водянко (Водянко Афанасий Варфоломеевич, бывший полицай из Черниговской области) я ему после освобождения писал, но ответа не было. Водянко никогда не позволял себе каких-либо грубостей в отношении кого-либо, в том числе и меня. Это был простой честный колхозник лет тридцати трех-четырех. Относился он ко мне с особенным уважением: он отличался любознательностью, всегда внимательно слушал романы, любил стихи; прослушав, задавал много вопросов, свидетельствовавших о его незаурядных способностях. Итак, Водянко, стремительно соскочил с верхних нар и махнул ногой под носом Бабая: оставь!

Бабай не блистал храбростью; что-то буркнул, но поймав свирепый взгляд Опанаса, отошел. А я лежал на нарах, даже не пытаясь остановить кровь, лившуюся из носа. Из ушей моих текло. Боль прошла. Едва утишив кровотечение из носа, я уже только мог пробормотать подошедшим Феде и Жорику: дайте мне поспать... После нескольких суток бессонницы я заснул мертвым сном. Проспал прогулку. А на обед меня пришлось долго тормошить прежде, чем я открыл глаза.

Боюсь сказать, сколько бессонных ночей я провел, бродя вокруг стола в притихшей камере. Удар Бабая привел к тому, что что-то у меня внутри, где были гнойники, лопнуло, прорвало, потекло из ушей. А потом — тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить! — до своих семидесяти трех лет я ни разу не мог пожаловаться на уши. Плавал, нырял, работал на морозе, на сквозняках. Что ж, не всегда крепкая оплеуха или удар по носу (вероятно, было и то и другое) во вред.

Конечно, лучше всего я помню эту камеру, благодаря названным мною хорошим друзьям, хорошим людям. И все же и там порой овладевало отчаяние.

Как-то после очередного какого-то казуса или просто в плохом настроении я решил, наконец, покончить счеты

с жизнью. В час после получения утренней пайки, когда добрая половина камеры укладывалась поспать на относительно сытый желудок, и вокруг стола не пестрело лохмотьями голодное шествие в ожидании обеденной баланды, я на своем месте у параши прилег и сделал вид, что задремал. Я постарался получше укрыться бушлатом и положил его так, чтобы незаметно, засучив рукав гимнастерки, выполнить задуманное.

Еще вчера на прогулке я сумел незаметно поднять острющий кусочек стеклышка. Стиснув зубы, я несколько раз резанул им по венам на пульсе, и изнутри на локтевом сгибе. Резанул несколько раз, пока стеклышко не сломалось. Почувствовал, как под рукой набирает влагу бушлат: кровь пошла. Я продолжал спокойно лежать, изредка сжимая и разжимая кулак, чтобы кровь шла быстрее и обильнее. Однако, как и в случае с мылом, я оказался недостаточно искушенным. Мыло, чтобы вызвать смертельный понос, не следовало пытаться есть, а надо было развести в кружке или миске и выпить. А вены вскрывать надо в ванночке с очень теплой, почти горячей водой. Опять же Опанас заметил, что у меня с нар к полу тянутся подозрительные кровавые ниточки, тряхнул меня; прибежали Федя и Жорик. Федя смазал по шее, а затем все стали нещадно ругать за малодушие: уйти из жизни не фокус. Пережить...

Трудно описать, как мне было тяжко на душе. И физически и духовно я чувствовал себя истощенным. Несмотря на то, что с блеском и юмором читал лермонтовскую игривую «Казначейшу», едва завершив чтение бравурной концовкой — «Друзья, пока что будет с вас», — я вновь становился самим собой, безнадежно усталым доходягой. Немалую роль в моем настроении играли подтрунивания над евреями, адресованные мне. Я пытался на них не реагировать. Но они становились подчас слишком частыми и грубо-глупыми. А дать в морду я не мог: знал по опыту,— чуть сцепишься с одним, как на тебя набросятся десятеро. А мои благожелательные слушатели, «поклонники моих талантов» в лучшем случае, сумеют разнять дерущихся или просто потом прочитать мне очередную нотацию о всетерпении. Эти же люди лизали задницу Мишелю и даже сейчас говорили о нем с определенным почтением. Они уважали инженера Корсунского, который получал в централе передачи, а потому был в теле, мог дать любому сдачи, и, ни с кем не делясь, спокойно съедать то, что ему посылали родные. Я знал, что

Иосиф Корсунский помогает окружающим, независимо от тех статей, по которым они сидят. Его уважали. Он и «Кузнеца», когда тот вздумал «потянуть» его, так взял за руки, что тот на пол уселся и понял, что «гадал не в цвет» (блатное — не на того нарвался). Я же был беззащитен, чему способствовало еще и мое стремление во что бы то ни стало отреагировать, ответить, дать сдачи, несмотря на бессилие. А здесь царило право сильного, «духовитого».