26. БОЛЬШОЙ ДЕНЬ

 

Не знаю, как другие, но Федя и я болели за нашу армию, за ее успехи. Полагаю, многие из камеры также были душой на стороне Красной Армии. У некоторых сыновья служили в ней, с ней связывались все же более стабильная жизнь, чем при оккупантах. Не последнюю роль играл страх: не сомневались, если японцы подойдут

 

к Иркутску — нас всех перестреляют. То же будет в случае явного поражения СССР. А если войну выиграет СССР, не исключено, что нас амнистируют, распустят по домам, скажут: достаточно вы натерпелись, идите и честно работайте. Э-эх, мечты, мечты... Но вернемся к баланде.

Это было двадцатого сентября сорок пятого или шестого года. Я чувствовал себя плохо, а наступала моя очередь дежурить. Федя заменить меня из-за своей беспомощной руки не мог. У Жорика просить о замене было просто неудобно: куда ему, хромому? Он и за себя-то старается всегда выставить другого. Сделает ему весы или еще что — и тот соглашается. Время было неважное: уже несколько дней добавок дежурным надзиратели не давали или давали мизер: одну «парашу» на четверых. Замечу, что «парашами» называли мы также большие глиняные миски для баланды. Глиняные миски, вероятно, делали в гончарной в самом централе. Точно знаю, что там была пимокатная мастерская, где делали валенки. Работали там зэки. В миску «парашу» влезали полторы порции, а в обычную миску — едва одна. Обычные миски часто недоливали, чтобы не обжигать рук при раздаче, а в «параши» всегда попадала, уж во всяком случае, целая порция, черпак. Дежурные для добавки всегда приготавливали заранее «парашу». Если это было после шмона, то пока шла раздача быстро сливали пару порций в две-три миски (потом разделят), чтобы освободить две-три «параши» для добавки. На шмоне, конечно, все найденные в камерах миски забирали. Поэтому я и ввел настоящее пояснение. Если же в камере имелись свои свободные «параши», дежурные, получив все положенное, протягивали через кормушку дежурному «парашу» с просьбой «налить маленько», что тот и делал. Но не всегда.

Еще с вечера я начал хлопотать о замене меня на дежурстве. Но все, к кому обращался, даже те, что любили дежурить, безнадежно разводили руками: «Добавок не дают. Чего ж я буду пол драить? Давай полпайки — подежурю, так и быть».

Но отдавать полпайки не хотелось. Так и не добившись замены, я, «артист», несмотря на отвратное самочувствие, с утра приступил к дежурству. Вынес с другими дежурными парашу; вымыл пол. А это была непростая операция: вдруг Чалый нагрянет?.. Вымыл большой стол для приема хлеба. Но хлеб доверили получать не мне. Дело в том, что получавшему надзиратель нередко мог

 

дать соблазнительную горбушку вместо копыта или, не дай Бог, тумбы, а потом и еще мог, если ящик с хлебом кончается, вытряхнуть из него горсть крошек и дать дежурному получателю, то есть, старшему дежурному: «На!» Короче, на утренних священнодействиях я играл весьма подчиненную роль, а при мойке пола меня сплошь и рядом подгоняли, то торопили, то требовали более тщательно мыть, то еще что.

Дежуривший надзиратель был угрюмым типом, смотревшим на нас весьма недружелюбно, чтоб не сказать враждебно.

Утром он ничего не добавил дежурным. В обед тоже. Дежурные злились.

— Вечером будешь ты получать,— заявили они мне.— Один хрен, не дает ничего. Может, ты что выклянчишь. Ты же еврей. Попробуй, — и вот меня поставили у кормушки получать баланду на всю камеру, забыв о своем гоноре. Вот ведь парадокс. Пока все как-то сносно, еврею — кукиш. А как тревога — пусть еврей попробует... Дежурили со мной неважные мужички. Кое-кто из них даже поддразнивал меня, произнося русские слова с подчеркнутым еврейским акцентом. На это я обычно реагировал, говоря: «Что ты меня дразнишь? Дай Бог, чтоб твои внуки и правнуки научились хоть наполовину так говорить или плакать по-русски, как этот жид, то есть, я». Не скажу, чтоб такие ответы успокаивали, но в них была правда. А говорили кругом по-русски неважно. Добрую половину населения камеры составляли белорусы и украинцы.

Итак, на получение вечерней баланды меня поставили у кормушки.

— Я буду считать, — предупредил я. — По-честному.

— Сам я буду считать,— отрезал надзиратель.— Тебе нечего.

— Нет, что вы? — ответил я.— Так же будет лучше. Вдвоем.

Он не ответил, размешал суп и начал подавать. Я принимал и говорил каждый раз, считая «одна, вторая...». «...Спасибо», «Видите, я считаю честно».

— Пятая...— считал, подавая миску дежурный.— Шестая...

— Пятая,— повторял я на шестой.— Та-ак, шестая... К одиннадцатой миске мне уже удалось его сбить со счета и закосить две миски. Дальше все пошло еще лучше. Сбитый со счету и с толку дежурный надзиратель,

 

под аккомпанемент моего счета запутывался все больше и больше. Наконец, он катастрофически сбился.

Уже вся камера получила баланду, уже меня сзади осторожно подергивали за штаны: хватит, мол, а миски все шли и шли в кормушку уже без счета. В довершение всего надзиратель налил дежурным добавку — четыре «параши». А двадцать две миски я закосил! Всего же мы получили двадцать шесть! Полагаю, это был рекорд на весь централ.

«Закошеные» миски дежурные быстро относили в разные концы и ставили на нары. После того как закрылась кормушка, началась дележка. Каждому дежурившему досталось по шесть мисок и две «параши». Делили на четверых. Естественно, съесть сразу несколько литров баланды никто бы не мог. Дежурные стали делиться, каждый со своими друзьями. Я первую же миску отдал Феде, вторую Жорику, третью Водянко, четвертую дал разделить между Жуком и Курбаном. Себе оставил две «параши». Вся камера ликовала: такого еще никогда не было. Дал и еще кому-то. Оказавшись перед двумя «парашами», я, увы, поступил как глупая собака в притче о мясе в ведре (на дно полного ведра положили кусок мяса и дали собаке. Она вылакала всю воду, а как дошла до мяса уже не могла его осилить). По тюремной привычке я сперва выпил всю жидкость, весь супчик, а для гущи у меня уже не хватило пороха. Единственный шанс наесться не был использован.

Но еще не успел я усесться за трофейную еду, как дверь распахнулась. Разъяренный дежурный возопил: «Кто принимал суп?».

Я, облизываясь, слез с верхних нар, на которых к тому времени поселился неподалеку от Жорика и Феди. Остальные дежурные уже кивали мне головами: слазь, дескать, отвечай теперь.

— Я получал,— сказал я с самым невинным видом.

— Что ж ты не сказал, мать твою так.., что ж ты не говорил?!

— Как не говорил? — удивился я. — Я все время говорил.

— Что ты говорил, мать твою...?!

— Я говорил: «Спасибо, гражданин начальник». Я все время говорил «Спасибо».

Я притворился дурачком.

— Что ж мне теперь делать?! Ты сколько мисок закосил?!

— Я не косил. Я говорил спасибо.

 

— Мисок двадцать не хватает для другой камеры. — Возгласил надзиратель.

— Ого,— искренне удивился я. — Неужели так много?

Он не мог себе представить, что его обошли на двадцать шесть мисок. Он стал кричать, грозить карцером. Но я искренне удивлялся и, повторяя, что я же его благодарил, продолжал стоять с невинным видом.

Кончилось тем, что надзиратель вышел, не солоно хлебавши. Сколько угодно порций он, все равно, без труда получит с кухни, сказав, что не хватило — и все тут. А там найдут сколько требуется.

Авторитет мой заметно поднялся. Кстати, к вечеру я себя стал чувствовать лучше, чем утром: хоть водой да набил брюхо. Гущу на дне, которую я уже не мог осилить, я тоже отдал Феде и еще кому-то.

— Я знал, что ты мне первому дашь миску, — довольный, говорил Федя, расхаживая со мной после ужина вокруг стола.— Я так и думал.

Обсчет надзирателя произвел такое впечатление, что даже самые отъявленные мои недоброжелатели с почтением поглядывали на жида, сумевшего так объе... (скажем, объегорить) коридорного.

Это был один из ярких эпизодов моей жизни в Александровском централе. Увы, такие «яркие эпизоды» запоминались не только мне. Среди серого однообразия тюремной жизни это были События.