28. ЗА ЧТО ГИБНУТ ЛЮДИ

Фронт, плен и довоенный театральный институт. Они в моей памяти. Навечно. Единственное, в чем я лгу Феде да и другим — это то, что я закончил институт. Очень уж досадно. Тогда разрешили сдавать вперед и я сдал все

предметы, какие разрешалось — историю театра, литературу, историю искусств, французский, еще что-то за весь курс института. Но не мог же я один сдать за весь курс танец, актерское мастерство, даже художественное слово, хотя последнее шло у меня очень хорошо. У меня не было ни одной четверки. Заранее знали: я — сталинский стипендиат. Мое фото висело в вестибюле института не первый месяц. Среди немногих я был стипендиатом. Пятерка по актерскому мастерству и высокая оценка исполнения роли Дорна в «Чайке» Чехова сделали меня бесспорным. Но я не мог остаться свидетелем войны и в числе первых подал заявление в добровольцы.

Я часто рассказываю Феде про лучшую пору моей жизни —учебу на актерском факультете; разыгрываю отдельные сценки, этюды. Не хочу верить, что моя жизнь в искусстве сцены закончилась и, как могу, продолжаю ее.

Все помню, помню. И проводы на фронт, и бои, и выход из окружения, и, конечно, плен. По дням и чуть ли не часам. Помню и то, что так больно помнить — допросы в контрразведке. Уже после моего самонаклепа, когда, в связи с перемещением штабов, контрразведка также приблизилась к линии фронта (весьма относительно, конечно), помню, как из корпусной контрразведки, где меня дополнительно «обработали» заместитель ее начальника и начальник, нас, подследственных, этапировали пешком дальше.

Конвоиры были неплохие ребята, но боялись с нами разговаривать. Мы шли пешком километров шестьдесят. Заночевали в пути в какой-то пустой избе. Мы шли по заснеженным недавним дорогам боев. У обочин валялись неубранные трупы, редко наших, а немцев — обязательно: проходящие должны были видеть потери врага... Помню, как под вечер где-то возле Котлов или Кингисеппа возле старинного здания то ли церкви, то ли какого другого, поблизости от мостика через овражек или речушку, у стены стоял огромный немецкий «Тигр». Повреждений на нем не различил: смеркалось.

Место было пустынное. Нигде никого, кроме нас, шедших под конвоем. Мы остановились на минуту. У самой дорожной обочины, вытянувшись, как по команде, лежали три немецких красавца танкиста. Рослые, стройные. Мертвые. Погибли они от наших пуль или гранат, или, когда они выпрыгнули почему-то из танка их тут же расстреляли? Не знаю и никогда не узнаю. Сапоги с них были сняты, а все остальное, включая меховые комбинезоны и теп-

лые носки, пока оставалось нетронутым. Кто-то из подконвойных попытался стащить их с ног мертвецов. Но они так примерзли, что он только рукой махнул да и конвоиры начали поторапливать.

Я помню этих трех богатырей. Лица их были припорошены снегом. До сих пор у меня из головы не идут эти убитые. Молодые, красивые. Да, они несли смерть и потому сами приняли ее. Но, Боже мой, сколько же времени люди будут убивать друг друга во имя интересов таких же людей, как они, только более циничных?! Ведь у этих танкистов в Германии, наверное, были жены, дети, родители. А с них даже «эркеннунгсмарки» не сняли (опознавательные жетоны на случай смерти солдата) и много лет еще их будут ждать дома... Ждать, как ждут других, давно убитых и незарытых.

— Представляешь, какая радость там, на воле, — говорит мне Федя, когда мы узнали о победоносном окончании войны. — Неужели нам не смягчат наказания? Неужели мы не все искупили?

Нам очень хочется верить в смягчение участи. Жорик считает, что это пустые мечты. Но разум не хочет подчиниться бессмысленной жестокости. Где логика? В чем смысл: мы без пользы сдыхаем в безвестности; нас нужно охранять, кормить кое-как, но все же. Мы же ничего не делаем.

Да, мы инвалиды по истощению, по разным другим причинам, включая у многих возраст. Но зэки инвалиды работают в пимокатной, пилят дрова, носят воду, где-то что-то делают. А нам запрещено. Подыхай тихо — и все. Как-то во сне я видел Сталина. Почему-то мы с ним встретились в Свердловске. Выглядел он, как на портретах, в шинели, немного усталый. Разговаривал я с ним довольно мирно и мне показался он не злым, не мстительным. Рассказываю сон. Толкуют и, конечно, в сторону освобождения: Сталин о нас думает...