29. ЧТО-ТО ПРОИСХОДИТ

 

Нет, что-то происходит. Вероятно, окончание войны действует на всех и на все. Нам выдают форму! Синие штаны и рубашки из какого-то немыслимо дешевого материала. Но, когда мы надеваем эти «костюмы», напоминающие какую-то смесь между спортивными и пижамами, мы

 

 

сперва даже не узнаем друг друга. Мы становимся похожими на людей! Разве полученное это казенное «обмундирование» можно сравнить с тем лоскутным перештопанным тряпьем, какое мы носим?

— Вот теперь я вижу, что ты был артистом. — Говорит Федя, оглядывая меня в новой «форме». И сам чувствую: стройный, подтянутый (хочется носить новое с достоинством...), худощавый (доходяга), ростом немного выше среднего (175 см) я сам себе нравлюсь. Зеркал нет. Но мы смотрим с удивлением и удовольствием друг на друга и так же радостно оглядываем себя с ног до головы. Кое-кто сразу прячет обновку в мешок: дома жене показать, пофорсить в своей хате. Боже, до чего наивные люди, особенно, пожилые. Что они видели в жизни, «политики», «политические заключенные», «изменники Родины», «враги народа». ...В чем их идеалы? Цели, стремления? Для них коммунизм — это кабы шматок сала и хлеба краюха. Увы, не преувеличиваю. Таких едва ли не большинство. Я сам в коммунизм, конечно, не верю. Людям нужна какая-то вера, какой-то идеал. Но не лучше ли социализм? Пусть и он практически недостижим: всеобщая справедливость («От каждого по его способностям, каждому — по его труду»), но уже сам факт стремления к такому порядку — великое дело. Только неясно, с каким общественным строем, государственным устройством должен сочетаться социализм? Очевидно, только с демократией. А ею у нас никогда не пахло. Коммунизм — бред: «от каждого по его способностям, каждому — по его потребностям». Чушь. Это обман, это для дураков, легковерных и ленивых, надеющихся, что за них кто-то будет все делать. «По потребностям»... А я, предположим, дебил, ни на что не способный, а мне нужны и вино, и женщины, и икра зернистая, и роскошные апартаменты. А таких ведь будет порядком и их всех содержать?! Спекуляция на недомыслии — вот что такое коммунизм. Образец коммунизма — наше житье-бытье в тюремной камере. Всеобщее равенство, все голодные, все разутые и раздетые или все в одноцветных, безвкусно пошитых пимах одного покроя. И все довольны. Вот идеал коммунистического образа жизни. Почему-то Ленин называл партию социал-демократической, а не коммунистической. Вероятно, он предполагал разные варианты развития общества под общим идеалом социализма. Только и при нем творилось такое, что описывать трудно. Впрочем, должен ли он отвечать за все? Всегда «не так паны, как паненята» зада-

 

ют тон. Очевидно, и Сталин к нам относится куда лояльнее, чем наше начальство...

В камеру входит «Скокивас». В руках его несколько ученических тетрадей, явно разобранных по листкам.

— Вам разрешили переписку. (Восторженный вздох камеры).

«Скокивас» отсчитывает по числу находящихся в камере тетрадные листки и объясняет, как делать треугольнички-письма, как писать адрес, что можно и что не следует указывать в письмах.

— Чем короче и яснее, тем лучше. Тем скорее ваше письмо дойдет. — Заключает он. Заодно он дает дежурному несколько чернильных карандашей, точнее, их огрызков: они разрезаны на две-три части: чтоб больше было.

Волнение охватывает всех. А я писать не хочу. Мне писать некому. Родители мои давно умерли. Усыновивший меня брат покойного отца, дядя Борис, уже, наверное, давно ушел из жизни. Я видел его последний раз в сороковом году летом, приехав на каникулы в Киев. Дядя, которого выпустили из тюрьмы в августе тридцать девятого, переболев, оправился и снова работа в бактериологическом институте и в мединституте, снова работала его лаборатория на дому, и снова при нем была его верная сотрудница и настоящий мужественный друг, что она доказала, когда его арестовали, Адель Генриховна Скоморовская. Но уже тогда я обратил внимание сразу чуть приехал, что он ссутулился, ходил не так уверенно, как раньше, что вид у него был усталый даже по утрам. Теперь ему должно быть семьдесят четыре года. Но Киев был оккупирован. Неужели он смог пережить эвакуацию (где он был в те тяжелейшие года?), гибель лаборатории, всех книг, которые так любил, всей дедовской библиотеки?..

Да и цел ли дом в Киеве, где была наша квартира?

Каждый имеет право писать только на один адрес, только одно письмо. Федя пишет себе домой. Жорик мучительно припоминая что-то, тоже собирается писать, хотя толком не знает, куда?.. Есть и такие, как я, которые писать не хотят. Куда писать? Кому? Конечно, получить посылку с табачком и сухарями хочется каждому. Но, если посылать ее некому, как быть?

— А ты все-таки пиши. — Уговаривает меня Будников. — Я напишу. Вот очередь дойдет на карандаш (их не хватает) и напишу.

 

 

Ему хорошо. У него есть жена, дочери, уже взрослые. Его деревня на месте. А мне каково?

Чтобы как-то отвязаться от настойчивых уговоров моих благожелателей, я решил написать в Куйбышев (Самару). Там жил брат моей покойной матери, дядя Арон (Арон Яковлевич Цитронблат).

Это там, в Куйбышеве, закончив 81-ю школу, я решил выехать в Москву пытать счастья на актерском факультете. Дяде Арону ко времени разрешения переписки уже года шестьдесят четыре, он имеет шанс еще быть в живых. Писать маминой подруге, тете Гольде, в Москву бесполезно. Тете уже далеко за семьдесят да и Москва пережила в войну многое. Если писать, то только в Куйбышев дяде Арону. Но вообще-то шансов на успех мало...

Я написал письмо в Куйбышев и выбросил вопросы переписки из головы: зачем напрасно себя тревожить? Время пошло своим чередом. Никто в ближайшие недели ответов на письма не получал, других вестей тоже не поступало.