35. ФЕЯ РОСАВА. СРАВНЕНИЕ ТЮРЕМ

 

В камере поставили репродуктор. Нередко мы слушали радиоспектакли, музыкальные передачи. Как-то передавали из Москвы запись (или прямую трансляцию) спектакля Центрального детского театра «Волынщик из Стракониц». Поэтическая чешская пьеса-сказка не вызвала никакой реакции у жителей камеры (по-моему, ее номер был 89). Но я, вызвав недовольство некоторых, в том числе Грудинина, хотевших выключить радио, настоял при помощи Ильи, чтоб не выключили. Я слушал и слушал: в спектакле одну из центральных ролей — феи Росавы — играла Валя. Я слышал ее глубокий грудной голос. Узнавал и не узнавал. Вот как нам привелось впервые «встретиться»... Я ее слышал, она меня — нет. Да и нужно ли было ей меня слышать?..

Шмоны в Златоусте носили другой характер, чем в централе. Здесь нас выводили на прогулку, а в наше отсутствие обыскивали тщательнейшим образом все в камере. Затем нас обыскивали уже при возвращении с прогулки, но не так яростно и бесстыдно, как в централе, хотя очень тщательно, конечно.

Прогулочные дворики здесь были солнечнее, чем в централе. Подняв головы, мы видели зелень окружающих

 

тюрьму гор. Это же был Урал, край подземных богатств и великих умельцев. Здесь, в тюрьме, я прочитал сказы Бажова.

Конечно, сравнивать «удобства» тюрем наивно, тем более, что в централе нас содержали в самое голодное военное и послевоенное время. Сам знаю, что деревянные полы в камерах для здоровья куда лучше, чем асфальтовые или бетонные. Но в Златоусте не было нар в два яруса да еще и переполненных. Здесь у каждого была железная койка с матрацем, набитым соломой, что уже само по себе казалось нам роскошью... А если к этому прибавить возможность слушать радио, получать книги из библиотеки и более сносное питание, то эта тюрьма являлась чем-то вроде слабосилки или даже больницы.

Чтение газет, а читали обычно вслух, «для всей камеры», как-то стало связывать нас с внешним миром (в письмах, по понятным причинам, писали мало и лишь о редких семейных новостях: кто-то женился, у кого-то родились внук или дети и т. п.). Особенно интересовали наших горе-политиков события за рубежом, очень скупо освещавшиеся в областной и городской газетах. Но все же иногда попадались примечательные материалы. Так мы вычитали, что где-то во Франции прошла многодневная забастовка шахтеров, с которой полиция, поддерживавшая, понятно, проклятых капиталистов жестоко расправилась: более двухсот шахтеров в результате этого дела были присуждены более чем к семистам пятидесяти дням тюремного заключения, в общем.

Прочитав такое известие, один из наших «политиков», бывший староста, очень добрый человек, сочувственно покачал головой: «Там тоже дуже сурово розправляються».

Цифра «звучала»: более семисот пятидесяти... дней. Но ведь дней же, а не лет. Я «успокоил» старика, объяснив ему, что вся сумма наказания французских шахтеров составляет примерно одну десятую часть его собственного срока, двадцати лет.

Староста удивился: «А я думал...». Для того-то газеты переводили годы в дни, чтобы произвести большее впечатление на наивных читателей.

Жадно глотал я редкие статейки о спектаклях театра в Златоусте и про себя мечтал: хотя бы в таком быть актером...

А дни шли неумолимо. Как-то перед выходом на прогулку я вдруг ни с того ни с сего потерял сознание. Обморок длился недолго. Я очнулся уже на своей койке в камере. Возле меня сидели Илья Давиденко, массировавший мне руки и грудь, и пожилой староста. Отчего произошел обморок я не знаю. Может быть, от духоты в камере. Староста сокрушался: «Такий молодый...». В тюрьме Златоуста нас продержали около двух лет.