44. ЛАГЕРНАЯ СВОБОДА

Как-то под вечер, наглотавшись и накурившись наркотиков, при открытом поощрении со стороны охранников, большая группа зэков, в их числе несколько пьяных, подошла к проволоке, с помощью принесенных лопат и ломов стремительно опрокинула столбы, перешла через огневой пролет (не станут же часовые стрелять в толпу), опрокинула столбы с ограждением со стороны нашей зоны и ворвалась в нее.

Я в это время был в бараке. Слышал пьяные крики снаружи, но не придавал им значения. Вдруг в барак ворвалось несколько зэков (их сразу можно было отличить: без номеров) с ножами и палками и, отчаянно ругаясь, стали бить направо и налево во что попало. К счастью, они больше шумели, чем делали. Никого не успели задеть, но стекла выбили. Случайно оказавшиеся в бараке, в том числе я, выскочили на улицу.

По зоне бегало еще несколько накурившихся всякой дряни зэков. Я с трудом успел увернуться от занесенного над головой топора и зэк, промахнувшись, упал. Я схватил топор и побежал прочь, оглядываясь: нет ли где подмоги. Она появилась: вооруженные вилами, топорами и швабрами со стороны кухни бежали Побоженков, Полыциков и их «шестерка», а следом — Степа Желязков и наиболее смелые работяги с плотины. Я подбежал к Степану. Кто-то выхватил у меня топор и сунул мне взамен швабру. Размахивая «оружием», теперь каторжане перешли в наступление, прогнали зэков и «на плечах противника» ворвались в соседнюю зону. Мы забежали в центральный барак, раздавая удары направо и налево мелким воришкам, бежавшим из нашей зоны. Где-то в углу барака произошла самая страшная схватка. В ней были убиты трое недругов. Когда начали стрелять с вышек (вовремя спохватились!..), мы вернулись в свою зону. У нас потерь не было. Говорили, что там убито семеро или даже одиннадцать. Но в конце концов оказалось, по-моему, трое, остальные просто сильно изранены. Так как свалка была общая и с той и другой стороны участвовали в сражении не меньше ста человек, никакое начальство не могло и не стало производить следствие: внутренние раздоры.  По-моему, вывозя убитых, из соседней зоны предпочли перевести подальше, чуть ли не на знаменитое торф-болото особенно воинственных «ирокезов»...

Погода была жаркая, солнечная. Теперь тачка уже не

тяготила меня, а по-своему забавляла. Возил я самые большие, не под силу каждому, в которых помещалось разом около шестисот килограммов земли. Несколько таких тачек — и норма выполнена. Загорел, как никогда раньше. Чувствовал себя налитым силой и сноровистым. Когда в перерывах на обед молодежь нет-нет да баловалась, борясь друг с дружкой, я частенько выходил победителем в таких состязаниях. В зоне мне удалось организовать шахматный турнир (до сих пор храню его таблицу), где я занял первое место, выиграв все встречи. Вторыми и третьими, далеко отстав, оказались Ясько и Барабанов.

Вася Парамонов рисовал копии с картин Шишкина и Левитана по заказу начальства. Это были потрясающие копии, не уступавшие оригиналам, значительно превосходившие по качеству выполнения те иллюстрации, с которых Вася рисовал. Пусть простят меня ценители, но «Утро в сосновом бору» у Парамонова превосходило оригинал. Шишкин — «фотограф»; за редким исключением в его полотнах проглядывается настроение. А у Васи в копии «Утра...» весь фон, будто проникнутый свежим росным восходом, жил, и картина приобретала несказанную свежесть. Это был гимн утру, природе. Мне кажется, Васе всегда было тяжело расставаться со своими удачными работами, будь то пейзажи-копии или портреты, создававшиеся им за кулечек леденцов, кусок хлеба или ненужных ему папирос. Но за свое искусство он имел счастье заниматься им. Утверждаю: это был художник. Я видел также его этюды, наброски — во всем проглядывал талант, сильный и самобытный. А характером Вася был мягок, безобиден. Всю «административную» работу за него вел Кока Енкоян, умевший пускать пыль в глаза начальству, и оно считало Коку таким же талантом, как Василия. Игорь Лашков по секрету рассказывал мне, что Вася все понимает, ему больно, он мог бы самостоятельно работать так, чтобы никто ему не портил портретов, кто бы на них не был изображен. Но у Васи не хватало духа начистоту поговорить с Кокой. Последний был неплохим товарищем; обладал юмором, но не в пример Васе, умел смотреть на вещи с чисто практической стороны. Кока был чуть старше, а благодаря работе в театре, набрался такого опыта человеческого общения, что мог бы стать министром иностранных дел. При этом, однако, Кока не был злым или вредным. Он был добрым. Маленький, юркий, он сновал по мастерской, «вправляя мозги начальству»,

пока Вася работал. И начальство вело переговоры с Енкояном и считало его великим художником. Полагаю, Кока сам понимал свою роль. Он был прагматиком и, уверен, мог бы при соответствующих условиях стать отличным бизнесменом.

Лашков числился дневальным в их мастерской, хотя убирали там другие дневальные, и то, что Кока и Вася сумели приютить у себя интеллигентного композитора, уже говорит в их пользу.

Лашков считал себя антисемитом, но очень любил меня. В войну он очутился в финском плену, где чувствовал себя лучше, чем после «освобождения», по его словам. Он был очень мягким, тактичным и никогда не ругался.

Нет, это была не тюрьма. По сравнению с ней лагерь казался свободой. Как-то вечером нам даже фильм показывали. Плохой. Но фильм. И внешний вид немцев-оккупантов в нем изображался верно. А вглубь никто и не пытался влезть. «Вглубь» показывали только наших патриотов...

Теперь время все смягчает — и тяжелый труд, и постоянное желание есть (но уже не голод!), и даже чувство поднадзорности, хотя и не такой, как в тюрьме, конечно. Но, когда я был в Сиблаге, в пятидесятом году, я был молод и это главное. Пройдя фронт, плен, дикое дурацкое следствие, смертную камеру и почти семь лет тюрьмы (сюда я включаю примерно восемь месяцев шастания по этапам и пересылкам), я остался молодым, а духом — вообще юношей. Житейские заботы не успели коснуться моего сознания: все почти десять лет после начала войны обо мне и мне подобных худо-бедно «заботилось» начальство. Оно определяло, что и когда нам есть, что одевать и носить, когда ложиться, вставать и так далее. Большинство духовно и душевно, уверен, осталось на том уровне через десять лет заключения, на каком оно попало в неволю. Исправление или порча характеров — это все не то. Просто в таких экстремальных условиях у каждого выступают наружу, выявляются и даже развиваются те стороны, какие давным-давно были заложены в натуре и просто не имели повода проявиться в обычной, спокойной, пусть относительно, среде.

Когда я в мизерном клубике соседней зоны поднимался на жалкое подобие сцены, я уже чувствовал себя духовно богаче, счастливее. Мечта о большой сцене не покидала меня. Известие о том, что в ближайшие субботу

и воскресенье у нас в зоне будет выступать театр Сиблага, заставило учащенно забиться мое сердце.

Театр этот стационировался где-то в городе, или в Мариинске или в Кемерово. Играли в нем профессиональные актеры из числа заключенных-малосрочников (до десяти лет) и отдельные вольнонаемные. Говорили, что в этом театре года два или три ставил пьесы московский режиссер Любимов, но затем добились из Москвы его освобождения, и он уехал. Очень хвалили артистку Альфредову, говорили, что она была заслуженной (магия звания и здесь производила впечатление).

И вот они приехали. Сперва в зоне выбрали место в большом бараке; разобрали часть нар, чтоб все могли сидеть; отделили место для сцены. Повесили порталы (да, да, повесили) и кулисы.