- 174 -

46. МАТЧ... ЧЕРЕЗ ПРОВОЛОКУ

 

Кругом степь. Изредка видны отдельные деревья. Старожилы лагеря считают, что здесь рай по сравнению с Тайшетом и другими лагерями. Есть еще где-то на севере знаменитая пятьсот первая стройка. Там ведется строительство железной дороги в вечной мерзлоте от Воркуты до Таймыра и дальше. Но о той стройке известно мало. Еще шепотом рассказывают о свинцовых и урановых рудниках. Там больше шести месяцев человек не выдерживает: заболевает белокровием и вскоре умирает. Страна велика и места для каторги достаточно. Я тоже считаю, что здесь, в Сиблаге, жить можно. Не было бы хуже... Правда, существует такой анекдот: ведут двоих на расстрел. Один говорит: «Давай убежим». А другой отвечает: «Смотри: как бы хуже не было...». Мы все за мир, кроме отдельных людей, считающих, что война — единственный способ покончить с ненавистной Советской властью. Но таких мало. Большинство, как я, воспитаны ею и надеются, что будет мир — будет лучше. В случае войны еще, чего доброго, просто всех перестреляют, как это случилось при отступлениях в сорок первом году... Но вообще-то о политике говорят мало. Не принято. Да и черт знает, еще кто подслушает... Лашков — не приемлет Советскую власть. Кока к ней лоялен. Я — хотел бы, чтобы ее положительные стороны — всеобщее равноправие, интернационализм, бесплатное обучение, медицинское обслуживание сохранялись, а репрессивный аппарат, всякие анкеты, партийности исключались. Кока смеется: «На свою мельницу воду льешь». Может быть. А разве каждый

 

 

- 175 -

думает не о себе, приглядываясь к той власти, при которой он существует? О Сталине, будто уговорившись, не вспоминаем. Насчет Берии я давно высказал свое мнение: хотел бы, чтобы он, Гитлер и им подобные посидели, как мы, в тюрьме; хотел бы посмотреть, как тот же Берия или Гитлер бегут к кормушке, получив порцию, требуют сменить баланду: «Это ж нагольная вода»... Вспоминается мой экспромт тюремного времени:

Спасибо Лаврентию Берия:

Попал за крепкие двери я,

И сталинский нарком

Нас держит под замком.

Не дай Бог опять в тюрьму. Не скрою: здесь я себя чувствую хорошо. Почти сыт (это главное). Почти могу гулять на свежем воздухе (тоже немаловажно). Все «почти»... Но кто провел больше шести лет «почти без воздуха» в вонючих камерах сумеет меня понять и оценить мои чувства при первом годе пребывания в лагерной зоне.

Не раз в своих воспоминаниях я обращался к шахматам. Они играли немалую роль в моей жизни во всех ее перипетиях. Здесь они также очень способствовали утверждению моего права на достойное существование наравне со всеми.

Из соседней зоны сообщили: к ним прибыл чемпион Сиблага и... Москвы (???) Смыслов или что-то вроде того. Действительно заключенный Добросмыслов (кусочек от Смыслова), якобы участвовавший в каком-то первенстве Москвы, недавно занявший первое место по всему Сиблагу (у бытовиков и такие культурные мероприятия, как турниры, проводились), доставлен в соседнюю зону, где работает бухгалтером.

Через несколько дней нас друг другу представили (свидание происходило через огневой пролет по обе стороны проволоки. Но тут вертухаям с вышек делать было нечего: запретных полос с той и другой стороны мы не переступали). Мы познакомились. Он сказал, что действительно имел первую Всесоюзную категорию по шахматам. Я, не желая отстать, также сказал, что имел первую категорию, благо действительно играл в силу хорошей первой и не раз в Киеве еще, занимаясь в школе мастера (тогда) Константинопольского (а до того — у Богатырчука), где нас было всего пять человек, в сеансах на четырех досках мне удавалось добиваться ничьей с этими маэстро. Сеанс давали, конечно, они, а не я. За все время пребывания в

 

 

- 176 -

плену я ни с одним немцем не сыграл вничью: у всех выиграл, считая это для себя принципиальным долгом. В тюрьме и лагере пока я тоже не встречал достойных соперников. Но, если Добросмыслов, у которого срок был всего около пяти лет и статья неполитическая, мог участвовать в каких-то соревнованиях, то я был лишен этой возможности и играл постоянно с игроками, значительно уступавшими мне в умении.

Тут же по обеим сторонам колючей проволоки мы договорились о небольшом матче из трех партий.

Добросмыслов произвел на меня впечатление культурного и воспитанного человека. Мне кажется, он сочувственно относился к моей доле, благо был лет на десять старше и, будучи умным и образованным человеком, мог войти в чужое положение. Но игра есть игра и чести своей никто без боя не пожелает уступить. Мы договорились.

На следующий же вечер, придя с плотины и наскоро похлебав баланду, заменявшую ужин, я уже стоял в двух шагах от запретки. Передо мной был столик с шахматами. По другую сторону проволоки у такого же столика стоял Добросмыслов. Для удобства и возле него и возле меня стояли табуреты, если захочется присесть. А чуть сзади нас, на один шаг, стояли стены болельщиков. За моей спиной стояла вся плотина, не говоря уже о «персональных болельщиках» Коке, Васе, Игоре, Степане. Предварительно пригрозив, что если я проиграю, меня выкупают в отхожем месте, тут же стояли мои болельщики высших рангов, Побоженков и Полыциков с шестерками. Короче, это был «матч века».

Со стороны моего соперника толпа была несколько реже. Но уже на следующий день такая же многочисленная.

Главная моральная поддержка состояла в том, что мои болельщики советовали единодушно: «Не дрейфь, Сашка. Не дрейфь».

Я, конечно, не дрейфил (не боялся). Но, сами понимаете, что такие добрые советы не могли называться практическими, хотя, ей-ей, наполняли меня чувством ответственности: я сражался за честь каторжан, целого лагеря.

В наступившей тишине Добросмыслов двинул королевскую пешку на два поля вперед и громко объявил: «Е 2 - Е 4».

На своей доске я повторил его ход, вслух повторив его

 

- 177 -

и, в свою очередь объявил свой ответный: «Ц 7- Ц 5». Игра началась.

Вероятно, Добросмыслов не думал, что я так прилично играю. Он избрал нелучший дебютный вариант и на пятнадцатом ходу, ввиду неизбежной потери ферзя, вынужден был сдаться.

Началось всеобщее ликование у нас и жидкие реплики из-за проволоки.

На следующий день игралась вторая партия. На этот раз сражение на доске носило упорный характер и к отбою игра не закончилась. На моей стороне было позиционное преимущество. Добросмыслов был в неважном эндшпиле. Не помню уже: записал кто-либо из нас свой ход в отложенной партии или нет, но на следующий вечер, когда я сделал после «домашнего анализа» единственно правильный ход, ведущий к неизбежному выигрышу, мой противник сдался.

На следующий вечер, решив продлить матч до четырех партий, имея явное преимущество, я предложил к негодованию своих болельщиков ничью и противник с радостью согласился. Матч завершился моей убедительной победой. Меня качали, поздравляли, хвалили, сообщали, как переживали за меня. Я был счастлив.